– Так ты сними хоть один хороший – и тебе дадут деньги! – Она раздраженно отвернулась.

– Сниму, и не один! Пойду еще за коньяком! – Он встал и двинулся в фойе, что в начале церемонии выглядело совершенно неприлично.

Сегодня почему-то все мелочи ложились не так. Это было не из-за разговора со светской журналисткой и не по факту его опоздания, и не по его манерам и внешнему виду, а по сумме… Он не так касался ее: не столько нежно, сколько игриво-агрессивно. Не так острил: хуже и проще, чем Караванов. Очень много говорил о себе, как маленький ребенок, возбудившийся в компании взрослых. Совершенно глупо и нагло перся знакомиться с людьми, которые казались ему полезными.

Елена заметила на другом конце зала известного военного обозревателя и подумала, что наверняка у него есть ходы на Бишкек. Если бы не политес, рванула бы к нему сразу, а так приходилось наблюдать бессмысленную церемонию на сцене и вполглаза смотреть, чтобы обозреватель не ушел раньше времени.

Возвратился сияющий Зябликов с новой порцией коньяка. Он никак не мот прийти в себя, что вокруг него столько полезных людей, и просто дрожал, не понимая, к кому первому кинуться. Он садился, вставал, разглядывал зал, пил коньяк, громко комментировал церемонию, закатывал глаза, жаловался на жару и возраст.

– Знаешь, что такое национальная идея в кино? – громко спросил он.

– Нет, – вяло ответила Елена.

– Это краткое содержание фильмов. Голливудские – все выжили. Китайские – все умерли. Французские – всех выебли. Русские – все пропили…

На них осуждающе оглянулись.

– Ты не мог бы разговаривать на полтона тише и при этом меньше фокстерьерить? – поинтересовалась Елена.

– Зачем? Здесь только нужные люди. А так они меня лучше запомнят.

– Ты ведешь себя как молоденькая проститутка, одуревшая от радости, попав на бандитскую сходку…

– Ой-ой-ой, просто боюсь пошевелиться, чтобы не оскорбить твой пафос. Все, я ушел… за коньяком…

Вернулся быстро, с пустой рюмкой и вращающимися глазами:

– Слушай, я там Поповцева видел!

– Ну? – удивилась Елена.

– Он же олигарх! – выдохнул Зябликов.

– Ну?

– Волшебно! У него же можно попросить денег на кино, главное, ему понравиться!

– Ну?

– Ты с ним знакома?

– Ну?

– А ты можешь меня представить?

– Heт.

– Волшебно! У тебя огромный словарный запас. А почему ты не можешь меня представить?

– Зябликов, в какой очереди ты стоял, когда все стояли в очереди за мозгами? В твоем возрасте совершенно бесперспективно строить из себя дурака. Связи и рекомендации – это эквивалент денег. – Боже, как он ее раздражал.

– И в какую сумму ты оцениваешь мое представление ему? Я готов заплатить! – обиженно предложил он.

– В нереальную.

– Для меня?

– Нет, для человечества.

– Почему же?

– Потому что ты не понимаешь, что такое репутация. Я же не могу подвести тебя и сказать: «Это режиссер Зябликов, я видела один его фильм. Толком не помню о чем, но осталось ощущение, что полное говно. Так вот, сейчас он начнет клеить вас и просить денег на фильм, обещая сделать на голой груди героини и члене героя наколку с названием вашей нефтяной компании и обещать, что будет их держать в кадре весь фильм».

– А другим способом ты меня никак не можешь представить? – нахохлился он.

– У меня нет другого представления о тебе, как о режиссере. А моя репутация состоит из слов, которые я пишу и говорю о чем-либо и ком-либо.

Он резко встал и снова вышел в фойе. Тут Елена поняла, что военный обозреватель тоже вышел, и ринулась искать его на другом конце зала.

Обозреватель болтал по-английски с пожилым иностранцем. Елена встала поодаль, взяла в баре коктейль и стала ждать, когда беседа закончится.

Сзади ее нежно обняли. Зябликов стоял за ней и, наклонившись, дышал ей в ухо.

– Убери руки, мы не в гостиничном номере! – разъярилась она, почти отталкивая его и поглядывая, сколько человек может увидеть эту сцену.

– Лена, – глаза у него уже были совсем пьяные, – он уходит. Если в тебе есть что-то человеческое, то ты должна успеть представить меня. Это мой будущий новый фильм! Лена, ну ты ведь хорошая! Ты не просто хорошая, ты – лучшая.

И это была даже не самая страшная ошибка с его стороны. Самая страшная ошибка была в том, что он начал одновременно с этими словами чрезвычайно правильно строить тактильный контакт: гладить и обнимать так, что это не могло не понравиться. И это не понравилось больше всего. Это просто убило. Елена подумала, что так, наверное, молоденькие девушки выпрашивают дорогой подарок у пожилых покровителей. И, видимо, он считает ее очень недоласканной бабой, мол, вот тебе конфетка авансом. И ей стало уже даже не противно, а дико смешно…

– Не изнуряй себя так сильно, я уже приняла решение и никогда не познакомлю тебя с ним, – сказала она весело, вынырнула из объятия и пошла к военному обозревателю.

Обозреватель был рад поднятой теме – у него оказался смежный интерес. Оба страшно оживились и пошли к барной стойке, чтобы взять кофе. Зябликов плелся за ними на некотором расстоянии, нервно оглядывался в сторону уходящего из его жизни олигарха и напряженно думал залитыми коньяком мозгами, что же он не так сделал, если любимая женщина демонстративно отказывает ему в помощи.

Елена, обговорив в подробностях встречу на уровне, на который обозреватель пообещал ее вывести, попрощалась с ним и пошла к залу.

– Ты мне можешь ответить на вопрос «почему»? – бубнил Зябликов, идя сзади.

– Могу. Потому что к нашему возрасту человек уже получает то лицо и ту репутацию, которую заслуживает. У тебя с лицом задержка, оно пока еще немного приличней, чем ты сам. Но это от инфантильности… Оно скоро догонит репутацию. – Настроение повысилось, но уже захотелось высказать ему все до упора.

– О, мы уже перешли на личности? – удивился он, игриво вскинув глаза.

– Наши эмоциональные отношения сегодня пали жертвой твоей глухоты и глупости.

– Фигня, я тебе уже почти простил олигарха…

– А я тебе – нет…

– Ты привыкла все портить своим нахрапом.

– Зябликов, у нас с тобой совершенно разные цели: у тебя – продвинуть карьеру. У меня – разобраться с собой. Во всех остальных смыслах мы друг другу не важны.

– Ты мне важна, но ты создаешь мне невыносимые условия. – Он пытался разговаривать в зависимой манере мальчика со строгой мамой, которую он наколол, но будет прощен, усилив обаяние.

– Я знаю, что я для тебя не только мешок со связями и возможностями. Но это уже сильней тебя. Одна проститутка мне объясняла, что обычные отношения уже не получаются, вроде пашешь как на работе, а денег не дают, – сказала Елена и подумала, что пока была влюблена, почти не замечала того, что он стар, мелочен, суетлив, хвастлив, капризен; того, что в каждой женщине хочет видеть пожилую одинокую родственницу, к которой приехал любимый племянник, и теперь жизнь ее наполнена смыслом ухода за ним и создания комфорта ему.

– Твой пафос достоин лучшего применения, – ответил он, потому что ему уже совсем нечего было ответить. – Ты хочешь досмотреть церемонию?

– Да.

– А я не хочу…

– Тебя никто не обязывает. – Елена подумала, что вдруг, так резко его голос перестал волновать ее, словно из него выпустили самое главное веселящее содержимое; как газ из газировки или воздушного шарика.

– Это хорошо, – сказал он. Он любил эту бессмысленную фразу, ему казалось, что она его укрывала, как плащ.

Елена села в зал и подумала, что приложит все усилия, чтобы больше никогда не пересечься с Зябликовым, потому что он ей не нужен, скучен, противен… Как будто после разрыва с Каравановым у нее образовалась ранка, она помазала ее всеми лекарствами, и вот корочка засохла и отвалилась. И на месте ранки только гладкая кожа. И пузырьки с лекарствами можно спокойно выбросить. Потому что они оказались не людьми, а пузырьками с лекарствами. И в аннотациях к ним все было переврано.

И, машинально аплодируя вместе со всем залом, она почувствовала, что первый раз в жизни стала свободной. Сначала на ней висели родители. Потом Толик, Филипп, Караванов. Детский садик, школа и личная жизнь Лидочки. И вот только теперь, с закрашенной сединой, она стала первый раз принадлежать себе и думать о самой себе. Потому что, среди прочего, ей стала принадлежать ее собственная сексуальность. Ведь раньше она в первую голову думала о семейных ценностях, а теперь научила себя обращаться с противоположным полом, оглядываясь только на свои желания.

Подумала, что во всех последних объектах страсти ей не хватало масштаба личности и было избыточно много психологической торопливости. И Никита, и Муркин, и Гера, и Патронов, и Зябликов оказались такими мелкими; хотя Никита играл с самолетами, Муркин с человеческим здоровьем, Патронов – с политикой, Зябликов – с кино. Она увидела их такими славными карапузами, сидящими перед кучей детских игрушек с обиженным криком: «Мне, мне, мне!» – и выхватывающими игрушки друг у друга. А себя – большой пышной мамкой, мирящей и утешающей их в разборке за игрушки.

Еще подумала, что, кроме Никиты, Зябликов похож и на Патронова. Им обоим так необходимо одобрение, что они готовы суетиться про это 24 часа, и подсели на суету так, что уже не разбирали, что суетятся не инструментально. Сам факт суеты снимал у них напряжение на тему: я могу что-то не успеть схватить, отщипнуть, подсуетиться, найти… Найти! И ведь главное, что они искали в этот период, были они сами в новом возрастном качестве.

Зябликов ждал ее в фойе:

– Пошли на банкет?

– Мне надо на работу, – соврала она.

– Я тебя провожу, если ты не будешь со мной так распоясанно разговаривать. – В голосе у него была озадаченность, он понимал, что что-то случилось, но не понимал, как себя правильно вести.

– Буду.

– Все равно провожу. Скажи, вот это твое выражение лица: кто ты такой, я тебя не вижу, как тебя зовут, никак не запомню… Я его чем именно заслужил?