Следующие пять минут я нечленораздельно мычал в трубку, пока задыхающийся эмоциями Шон орал мне в ухо так, что сидевшим рядом участникам родовспомогательного заговора прекрасно было слышно каждое слово про отрезанные яйца, оторванные бошки и прочие последствия столь неосмотрительного добровольно-принудительного участия в этом антисанитарном, мракобесном, средневековом, сектантском, вопиющем акте, о беспрецедентном нарушении священного права мужа и отца организовать достойные роды для любимой, но совершенно безголовой, бестолковой, безответственной дуры-бабы. Терпевшая какое-то время Анна не выдержала и выхватила у меня мобильный.

— Митяня, я тебя поздравляю! Герой, герой, прям даже и не ожидала. Мало кто из современных мужчин решается на такой подвиг — разрешить жене и ребенку самим родить и родиться. А то все больше трусов нынче, боящихся нести ответственность за такое решение. Прям мы даже в изумлении, как человечество умудрилось выжить и успешно размножиться без стерильных палат и оборудованных родильных домов. А пацан у тебя богатырь родился — ну, не Илья Муромец, но три восемьсот, это вам не фунт изюму. Ты там спать не ложись, мы сейчас Арсения за тобой пришлем. Тебе же еще пуповину перерезать надо. Как-как, вот так. Ты же папа, тебе и ножницы в руки. Или ты доверишь крестному отцу? Как кому — Арсению, конечно. А, не надо? Сам будешь? Ну ладно, мы его тогда отпускам к тебе. Жди.

ГЛАВА 39

Василиса.

Звонок Ани застал меня врасплох. То есть, мы, конечно, договаривались, что я буду помогать в этой их авантюре с родами. Точнее, я дала согласие, в душе искренне надеясь, что сдержать его никогда не придется. Ради Бога, Шон не тот мужчина, который позволит подобное. А уж тем более так скоро. Поэтому, когда Аня жизнерадостно сообщила мне, что пора, у меня затряслись руки, и ноги стали ватными. Господи, я же не думала, что до этого все-таки дойдет. Я сначала заметалась по дому в поисках места, куда я дела пресловутый список для аптеки. Потом резко вспомнила, что он все время лежал у меня в сумке, и только после этого сообразила, что мы с мамой дома одни. Нет, конечно, она уже чувствовала себя прочти прекрасно и, вроде, не нуждалась в нашей неусыпной опеке, но у нас с дядей Максимом все же был негласный договор, что, если уходит он, то дома остаюсь я, или наоборот. А эти дни он всегда отсутствовал хотя бы полдня, потому что подменял на фирме откомандированного Арсения.

— Дядя Максим, у меня тут форс-мажор, — ляпнула я в телефон, прежде чем поняла, как это прозвучало и что он может подумать, и тут же почти завопила. — Не с мамой!

— Господи, Василиса, дочка, ты меня до инфаркта доведешь, честное слово! — в голосе мужчины заметное облегчение. — Что еще случилось?

— У нас Леся рожает! — на том конце воцарилась недоуменная тишина. — Мне уйти надо. Очень срочно!

— Василиса, я понимаю, что многого о тебе не знаю, но, собственно…

— Дядя Максим, а можно я потом все объясню. Как-нибудь, — взмолилась я, пренебрегая вежливостью.

— Сейчас буду, — только и сказал он и отключил связь.

Я быстро переоделась и, спустившись, уселась в ожидании в гостиной рядом с мамой, которая, вроде, дремала на диване.

— Котеночек, что у тебя случилось? — спросила вдруг она, и я вздрогнула.

— Не у меня, у подруги. Рожает она, мам, — честно призналась я.

— Новая жизнь, это так замечательно, — мечтательно проговорила мама. — Мне всегда хотелось большую семью. Но я не о том сейчас спросила, Васюня. Я же вижу, что с тобой что-то происходит.

Я не могла усидеть от беспокойства и неожиданно испытала непреодолимое желание сказать правду. Вот прямо всю и сейчас!

— Мам, а как бы ты отнеслась к тому, что я, скажем, встречаюсь с парнем… — Боже, чушь какая. — То есть, с парнем, которого ты хорошо знаешь, и он… ну, в общем, не идеальный.

— Он ворует, торгует наркотиками, напивается ежедневно, дерется с соседями и бьет тебя? — усмехнулась она, чуть склонив голову набок и пристально глядя на меня.

— Что? — опешила я. — Не-е-ет!

— Может, он весь покрыт татуировками и пирсингом, играет в компьютерные игры сутки напролет и сидит у тебя на шее? — ее улыбка стала шире.

— Да не дай Бог! Нет, конечно. Просто он… непостоянный, ну, по крайней мере, все так думают.

— А ты так думаешь?

— Я… сначала да. А сейчас… — я набрала воздуха, как будто собираясь нырнуть. — Я готова рискнуть. Я хочу верить, что у нас все получится.

— Знаешь, дочь, Арсений очень изменился за последнее время. Думаю, ты никогда не пожалеешь, если только не будешь бояться доверять ему, — она сказала это как нечто обыденное, а я зависла, глядя на нее.

— Я не говорила… — промямлила я.

— Думаешь, надо? — ее знающий все на свете взгляд вдруг одновременно и пронзил насквозь, и согрел.

— То есть, ты… — я глупо замотала головой, как будто от этого она станет яснее.

— Знаю. Уже какое-то время, довольно продолжительное, — мама уложила щеку на подушку, глядя с мягкой улыбкой.

— А дядя Максим?

— Ну, я подозреваю, что он знал еще раньше, и гораздо больше, но вот только из него же и слова не вытянешь, — мама продолжала мне улыбаться, а я просто не знала, куда себя девать.

— И что ты обо всем этом думаешь? — не было похоже, что она сердита или огорчена.

— Я рада. Может, наконец-то, в нашей семье наступит настоящее спокойствие, к которому мы так долго не можем прийти. Только постарайтесь не испортить ничего. Вы так долго и извилисто к этому шли.

— Мам, мы совсем недавно… — ну, пять лет назад же не считается!

— Знаешь, дочь, я спорить ведь с тобой не стану. Прошлое и то, как его каждый из нас видел, пусть там и останется. Подумай о том, что между вами с самого первого дня много чего было. Кроме равнодушия. А жизнь и чувства… они так причудливы, что со стороны виднее, как все обстоит на самом деле. Хочу рассказать тебе только об одном обстоятельстве. Давно хотела, но все как-то было неуместно. А знать об этом тебе стоит, иначе это будет несправедливо по отношению и к Арсению, и к тебе. Да и на свое «недавно» ты, возможно, посмотришь в новом свете. Помнишь ту аварию? — Еще как помню, стоило ей сказать, и мои голени и левая сторона головы отозвались старой фантомной болью. — Так вот, мы тогда едва не потеряли тебя, с Максимом практически жили в больнице, но Арсению не звонили и ничего не говорили. Но он узнал все равно. Максиму позвонили и сообщили, что Сеня сбежал в самоволку. И не просто сбежал, а напал на дежурного офицера, который пытался его задержать, и раскидал тех срочников, что прибежали на помощь. Не знаю до сих пор, сколько он пешком отмахал, но Максим говорил потом, что у мальчика ноги до мяса стерты были. Очевидно, его подвезли добрые люди до города, и первым делом он нашел Марка. Боже, как же он его бил, люди говорили, на это смотреть было страшно. Чудом не убил.

— Но как же… я же думала, — растерянно пробормотала я.

— Что? Что Марк, как и ты, в аварии так пострадал? Нет, дочь, — чуть нахмурившись, мама покачала головой.

— Но почему вы не сказали… никто не сказал!

— Котенок, а зачем тогда это было? Марк мне не нравился, то есть, мальчик он не такой и плохой, просто не твой. Но ты его выбрала, и кто я такая, чтобы указывать. Да и скажи, ты тогда на Сеню по-другому как-то смогла бы посмотреть?

— Я… не знаю. Скорее всего, вряд ли, — признала я ее правоту.

— В общем, та история кончилась очень плохо, — просто продолжила мама. — Арсений по трубе забрался в палату и так там и просидел до утра на полу у твоей кровати. А когда за ним пришел военный патруль, то они его от твоей руки еле оторвали. Скажу честно, я в голос рыдала потом, вспоминая, с какой тоской он смотрел на тебя. Максиму стоило огромных усилий свести все неприятности к минимуму. Так что, если что и недавно, Васюнь, так это только то, что ты, наконец, поняла, как к Сене нашему относишься. С ним-то нам всем уже давненько все ясно было.

У меня была еще сотня вопросов, но в это время вернулся дядя Максим, и я, опомнившись, помчалась в аптеку, а потом по хорошо знакомой тропинке в кайтерское кафе.

Пустота. Пустота и темень. Пустое и темное «Ничто», в котором, как в невесомости, плавает мое Я. Я не чувствую боли или холода, не слышу звуков, не разбираю запахи, я понимаю, что я есть. И на этом все. Вдруг мое уютное «Нигде» прокалывает тонкий луч света, разрезая широкоформатный экран перед глазами сперва на «низ» и «верх», а потом растягивает щель между ними, через которую я — единственный посетитель огромного темного амфитеатра — с любопытством наблюдаю странные, вытянутые, как на картинах Босха лица людей. Босх? Я знаю, кто это, это художник такой… Лица разевают рты, выталкивая из себя искаженные звуки, так бывает, если замедлить скорость звука на микшере. Микшер. Я знаю что это, это такая штука, которая…

— Ээээй, дэээээвушка, выыыы в поряааааадке — тягучие, как патока (вот, кстати, что такое патока, я тоже знаю), гласные льются со стороны экрана. — Как вас зовуууут?

Лицо с обратной стороны экрана медленно разевает рот, а перед экраном — внутри моего зрительного зала проплывает огромный радужный пузырь. Ой, его надо как-то проколоть — там же содержится мое имя, и я смогу выпустить его на свободу, чтобы все увидели, как меня зовут. Но непослушные руки не хотят двигаться, и мне остается лишь наблюдать, как пузырь тихо растворяется в темноте.

— Не помню. — Это кто сипит? Ах, да, это же мои губы шевелятся.

— А фамииилиюууу поооомнитеээээ?

Из-под экрана выплывает странной формы сдвоенный пузырь, в одном отделении которого находится информация о моей нынешней фамилии, в другом, вроде как, будущая фамилия (а разве так возможно? Забыла.), но он такой мутный и некрасивый, что я даже не хочу на него смотреть. А рядом плавает еще один шар — яркий, переливающийся всеми цветами радуги, большой, просто огромный…