– Я знаю, – прошептал Джервейз, и его лицо исказила гримаса отчаяния. – Если бы существовало хоть что-то, чем я мог бы все исправить… Но увы. Вы в ярости – и имеете на это полное право. – Он прерывисто вздохнул и закончил голосом, полным боли: – Вы ведь слышали собственные слова. Так неужели вы все еще отрицаете, что хотели мне отомстить?

Этот вопрос подействовал на Диану как струя ледяной воды – ужаснувшись тому, что сейчас сказала, она в отчаянии помотала головой и закрыла лицо ладонями. Она была уверена, что преодолела свой гнев, простила мужа и стала любящей женщиной, но оказалось, что она ошибалась. Диана ужаснулась – выходит, она совсем не такая, какой себя считала. Она заглянула в самые темные уголки своей души, пытаясь понять, почему она поступала так, как поступала. Неужели из мести?

Но нет, чувства мести в ее душе не было, лишь гнев, в основном – на отца. И еще чувство вины, а также сомнения, которые ее терзали, когда она брала Джоффри в Лондон, собираясь вести порочную жизнь. Но злобной ненависти и желания мучить своего мужа – нет, такого она в своей душе не обнаружила. Удостоверившись в этом, Диана подняла голову и сказала с таким спокойствием, какое обычно наступает после бури:

– В годы, прошедшие между нашим венчанием и нашей встречей в Лондоне, я вас презирала и ненавидела. А потом… – Диана на мгновение умолкла. – Потом решила, что месть – дело Господа.

Джервейз со вздохом покачал головой. Он мог поверить в ее гнев, но не верил последнему утверждению.

– Наконец-то… – пробормотал он. – Вот она, уродливая правда, которую вы скрывали даже от самой себя. Вы должны быть мне благодарны за то, что я помог вам понять себя. Вы меня ненавидели и жаждали мести, а отомстили так, как даже и мечтать не могли.

– Джервейз, вы ошибаетесь! – Диана тяжело вздохнула. – Да, гнев был, и я только сейчас поняла, какой неистовый. Но гнев и ненависть – только часть правды. Да, сначала я вас ненавидела, но это прошло. И я… Перед Богом клянусь, я никогда не желала вам зла. Мне просто очень хотелось, чтобы вы пожалели о своем поступке, вот и все.

– Диана, вы сами не понимаете, что говорите. Поверьте, я вполне осознал, что совершил той жуткой ночью, и очень страдал от этого. Но потом… Вы посеяли семена своей ненависти, и я буду пожинать их плоды до конца моей жизни. – Джервейз на мгновение прикрыл глаза, затем с отчаянием в голосе прошептал: – Вы хотели получить свой фунт плоти, и вы его получили. Только он оказался более кровавым, чем вы ожидали.

Диана в ужасе замерла: ее поразила правда, прозвучавшая в его словах. Ведь было совершенно очевидно: такой человек, как Джервейз, не мог не думать о последствиях своих поступков, поэтому он, конечно же, тяжело страдал все эти годы, все эти девять лет. Ей было неприятно это признавать, но теперь Диана уже не могла отрицать: она действительно хотела его ранить – только не очень сильно. А потом, когда он проявил бы должное раскаяние, она бы его милостиво простила, и после этого они жили бы долго и счастливо во взаимной любви. Вдобавок она бы испытывала удовлетворение при мысли о своем великодушии.

Но получилось иначе. В душе Джервейза уже были глубокие раны, и поэтому его нынешняя боль оказалась почти невыносимой. Диана тяжело вздохнула; она уже жалела, что пришла к нему. Лучше бы ей не открывать ящик Пандоры, в котором таились ее темные и противоречивые чувства. Но теперь отступать поздно, слишком много уже было сказано, и ей оставалось лишь одно – идти вперед. Прошлое и настоящее – невыносимы, и только будущее давало какую-то надежду…

И вдруг Диану осенило: она поняла, что должна сделать.

– Джервейз, а какая правда лежит на дне вашего колодца? Кто вам внушил, что вы недостойны любви? Почему вам легче поверить, что я лгунья, чем в то, что я могла вас полюбить? – Диана встала и шагнула к нему, вспоминая о том, что ей рассказал о кузене Френсис. – Ваш отец, который вами пренебрегал и считал вас… второсортным наследником? Или ваша мать? Вы никогда о ней не говорили. – Судорожно сглотнув, она продолжила: – Моя мать убила себя, и у меня было чувство, что она меня предала. А что сделала ваша мать? Почему вы решили, что не можете доверять женщинам? – Она неуверенно подняла руку, но тут же опустила, боясь к нему прикоснуться. – Скажите, чего вы так боитесь? Почему вам легче меня прогнать, чем рискнуть полюбить?

– О боже, вы действительно ведьма! – в ужасе воскликнул Джервейз и отвернулся от нее. – До того как я встретил вас, единственной женщиной, которую я когда-либо любил, была моя мать. Но для нее это ничего не значило. Даже меньше, чем ничего. Хотел бы я, чтобы она убила себя? По сравнению с тем, что произошло, – это было бы благом.

– А что она сделала? – спросила Диана; она стояла так близко от кресла Джервейза, что складки ее халата касались его ноги. – Скажите, какие раны она вам нанесла?

Тяжело дыша – словно после быстрого бега, – Джервейз закрыл лицо ладонями и прерывистым голосом пробормотал:

– Вам не нужно это знать. Диана, клянусь богом, вы не захотите… это узнать.

Чуть наклонившись, Диана убрала руки Джервейза от лица. Он поморщился от ее прикосновения, и она была поражена: в его глазах стояли слезы вдруг. У этого сильного, волевого мужчины было такое выражение лица… «Словно убитый горем ребенок», – подумала Диана.

– Что же она с вами такое сделала? – мягко спросила она.

– Вы и в самом деле хотите это знать, дорогая? – Джервейз поморщился. – Имейте в виду, я вас предупреждал, но вы упорно хотите узнать самые темные тайны моей души. Что ж, я сделаю вам такой подарок. – И он хрипло, не глядя ей в глаза, выпалил: – Первой женщиной, с которой я занимался любовью, была моя мать!

Диана в ужасе уставилась на виконта. К этому она была не готова, и его слова потрясли ее до глубины души.

А Джервейз вновь заговорил: не мог остановиться, – и слова лились неукротимым потоком.

– Думаете, изнасиловать можно только женщину? Ошибаетесь. Моя мать изнасиловала меня, хоть и не силой. Она сделала это небрежно, потому что в тот момент ее это забавляло. Потому что она потеряла любовника и была этим недовольна. Потому что слишком много выпила. Потому что ей никогда не приходило в голову сдерживать свои порывы. – Он помотал головой, словно пытался отбросить ужасные воспоминания. – Мне тогда было тринадцать, и сначала я не понимал, что происходит. Потом – не верил, а затем просто не мог остановиться, хотя и знал: происходило что-то ужасное.

Джервейз рывком поднялся, и Диана отпрянула – она не знала, что он собирался делать. А он схватил со столика графин с бренди и в ярости швырнул его в стену. Раздался грохот, и на пол посыпались осколки. Через несколько секунд комната наполнилась запахом бренди.

– Ну что, – закричал Джервейз, – это для вас достаточно уродливо? Достаточно ли это веская причина сомневаться, что женщинам можно доверять? – Если до этого он избегал ее взгляда, то теперь повернулся к ней лицом. – У вас ведь вызывает отвращение тот факт, что ваш муж – человек, совершивший инцест с собственной матерью? Инцест – это самое отвратительное и самое запретное из преступлений. Эдип за такое был свергнут с престола, ослеплен и изгнан из города! – Джервейз с трудом перевел дух и хриплым шепотом добавил: – Это больше, чем преступление, это мерзость. Ничто и никогда не может освободить от этого греха.

Его мучительная исповедь поразила Диану до глубины души. Она не хотела верить, что мать способна сделать такое с сыном, что мужчина, которого она любила, бо́льшую часть своей жизни прожил с такой болью в душе и с таким позором. Неужели такое возможно? Увы, невыносимая правда была в каждой черте его искаженного мукой лица.

Повинуясь инстинктивному желанию его утешить, Диана воскликнула:

– Джервейз, это не ваша вина! Она была взрослой женщиной, а вы – почти ребенком! Это ужасно, что мать могла так поступить со своим сыном, но вы не становитесь хуже от того, что стали ее жертвой. Не позволяйте гневу разрушить вашу жизнь! И не наказывайте меня за грех вашей матери! – добавила Диана с мольбой в голосе.

Тут взгляды их встретились. Он стоял всего лишь в футе от нее, и Диана чувствовала тепло его тела.

– Возможно, в тринадцать лет это был не столько мой грех, сколько грех против меня, – проговорил виконт. – Но как же быть с тем обстоятельством, что я гораздо больше ее сын, чем сын моего отца? – Губы Джервейза исказились в жуткой гримасе. – Мой отец был совершенно сухим и бесчувственным, а я унаследовал страстную и распутную натуру матери. И, увы, я не лучше, чем была она. Уж кому, как не вам, знать, на что я способен. Я пытался себя контролировать, растрачивать свою страсть там, где она никому не причинит вреда, пытался искупать свои грехи, и… – Помолчав, он с отчаянием в голосе добавил: – Я старался верить, что не хуже других, но несмотря на все, я не способен укрыться от правды. Я так порочен, что у меня нет надежды на искупление.

– Надежда на прощение есть у каждого! – воскликнула Диана. – Вы не более испорченный, чем любой из смертных.

Она в страстном порыве схватила его за руки и в тот же миг поняла, что совершила роковую ошибку. Едва она прикоснулась к нему, остатки самообладания покинули Джервейза, и он, привлекая ее к себе, яростно впился поцелуем в ее губы. Но Диана не чувствовала в его поцелуе ни любви, ни нежности, ни даже страсти – только боль и отчаянное желание разогнать ту тьму, в которую была погружена его душа.

Он подтащил Диану к кровати, швырнул на одеяло и, придавив своим телом, снова впился в ее губы. Внезапно рванув полу халата, он обнажил ее груди и с жадностью обхватил их ладонями. Диана боролась, пытаясь высвободиться, но Джервейз, погруженный в свой собственный ад, был слишком силен. Если бы он хотел ее по-другому, Диана бы отдалась ему с радостью, но не так, не в акте насилия, который настолько ожесточит их обоих, что примирение станет невозможным.

Тут он чуть приподнялся, и Диана, воспользовавшись моментом, сумела дотянуться до ножа в ножнах на бедре. Джервейз находился в таком состоянии, что даже не заметил блеска лезвия. Вытащив нож, Диана полоснула им поперек левого предплечья мужа, и в следующее мгновение на ее обнаженную грудь капнула кровь. И в тот же миг Джервейз скатился с нее; его лицо было искажено ужасом от сознания того, что он едва не сделал. В глазах его было отчаяние, и он, содрогнувшись всем телом, закрыл лицо ладонями. Увы, только что произошедшее подтверждало его самые худшие представления о собственной природе.