Не дождавшись ответа, сую телефон в карман. Мне хочется рявкнуть что-то в тишину, но я сдерживаюсь. Через несколько минут телефон снова жужжит. Я не удосуживаюсь взглянуть на него.

В конце концов, мы доезжаем до ее района, и Маркус ползет как черепаха, выглядывая в окно. В глубине души я надеюсь, что мы так и не найдем ее дом, так что я смогу поставить все на свои места, голос внутри меня твердит, что все кончено. Кончено с ней. Кончено со всем.

Но мы неизбежно подъезжаем к нему, и я снова поражаюсь, насколько же ее дом похож на все остальные. Если бы я строил дом для Либби Страут, он бы разительно выделялся. Он был бы ярко-красного цвета, с жестяной крышей, по меньшей мере в два этажа, а то и больше, с навороченной метеостанцией и множеством башенок. Еще с высокой башней, но не такой, чтобы ее туда заточить. Это место, где она могла бы сидеть и смотреть свысока на город и окрестности, на горизонт и даже за него.

– Приехали, – говорит Маркус.

Либби благодарит его и быстро вылезает из машины. Я все время забываю, какая она шустрая. Она уже у входной двери, когда я все же догоняю ее.

Она резко оборачивается и смотрит на меня.

– Ну что? Что такое, Джек Масселин? Что? Что?

– Извини, что я ничего не сказал. Но мне не хотелось расстраивать тебя еще больше.

– Мог бы хоть обмолвиться об этом.

– Я мог бы об этом обмолвиться. Если поможет, напишу тебе целое письмо с извинениями.

Я улыбаюсь ей обнадеживающей улыбкой, но она пренебрежительно машет рукой, словно стирая ее.

– Нет. Оставь их себе, понятно тебе, Джек Масселин? И спрячь улыбку. На меня она не действует. Ты так беспокоишься, что не можешь быть рядом с кем-то, но винить в этом нужно не лицевую слепоту, а себя самого. Все эти улыбочки и притворство, что ты такой, каким хочешь казаться людям. Вот почему ты оказываешься в одиночестве. Вот что тебя достает. Тебе нужно попытаться быть реальным и нормальным человеком.

Я гашу улыбку.

– После смерти мамы спасение из дома с его сносом было самым страшным в моей жизни. Ты знаешь, что я получала письма с оскорблениями? Всем было что сказать о том, что произошло, какая я толстая и какой у меня отец. Они хотели убедиться, что я узнала, какое отвращение внушаю и какая я отвратительная. Письма присылали в больницу и сюда. Они разыскали мой электронный адрес и строчили туда. Вот скажи, кто это делает? Кто видит такой сюжет в новостях и говорит: «Я напишу ей письмо и выскажу все, что я о ней думаю. Вот только отправить письмо ей в больницу или же пусть доставят в руки?» Ты с братьями хорошо над этим посмеялся?

Глаза у нее горят. Она провоцирует меня на то, чтобы я брякнул: «Да, так оно и было, мы с братьями просто оборжались. Мы обожаем смотреть, как люди подыхают».

– Извини, – говорю я вместо всего этого.

В этот момент мне хочется написать ей не письмо с извинениями, а целый том за всех тех злопыхателей, кто когда-либо сказал или сделал ей хоть что-то плохое.

– Никто и никогда бы не сделал этого, если бы люди тебя знали. И если хочешь знать, не все желали тебе зла. Мы болели за тебя. Я болел за тебя.

– Что ты сказал?

– Я болел за тебя.

По ее лицу пробегает какая-то тень, и я ясно вижу: она знает, что это я послал ей книгу.

Либби

Папа сидит перед компьютером. Услышав, что я вхожу в дом, он встает и указывает на часы.

– Что случилось?

Я рассказываю ему, потому что слишком устала, чтобы делать вид, что все нормально. Честно, ему же нужно беспокоиться обо мне. Не могу его вечно от этого ограждать. Так что я рассказываю обо всем, начиная с Мика из Копенгагена, драки, Мозеса Ханта, как я везла Джека домой, и заканчивая тем, что я поняла: это он был рядом, когда сносили наш дом, и обнаружила, что он все время был Дином из троицы Дин, Сэм и Кастиэль. Потом я рассказываю о том, что утаила от него, – о письмах, «Девчатах» и фиолетовом бикини. Я усталая, злая, грустная, разбитая и опустошенная, но больше всего мне хочется спать. Но папа все, что у меня есть.

Он расхаживает по комнате, пока я говорю, и останавливается, когда я умолкаю. Он говорит:

– Мне нужно знать, что у тебя все хорошо. Мне нужно знать, стоит ли поехать к этим Хантам и самому врезать тому парню.

Он злится на мир за пределами нашего дома, и от этого я люблю его еще больше.

– Все нормально, пап.

– Это ты мне скажи. – Это вопрос. – Ты мне скажешь?

– Скажу. Отныне и всегда. – Потом я добавляю: – Извини. За все, что тебе пришлось из-за меня пережить.

Я вижу, что он знает: я говорю обо всем, а не только о сегодняшнем вечере.

– И ты меня прости, Либбс.

Это мне как обухом по голове. Вся та боль, которую папа вытерпел, проглотил и пронес с собой, – не только утрата мамы, но и утрата сочувствия со стороны людей, обвинявших его в случившемся со мной. Если он и выходил из себя, я никогда этого не видела. Он продолжает жить, обеспечивая мне нормальное питание, пытаясь защитить меня и окружить заботой и любовью.

И тут, может, для того, чтобы доказать, что у нас нет тайн друг от друга, он рассказывает мне о женщине, с которой время от времени встречается с недавних пор. Ее зовут Керри, она преподает математику в одной из соседних школ. Она его возраста, была замужем, детей нет. Он не хотел мне рассказывать, потому что не уверен, куда это все зайдет и чем обернутся их отношения, а ему хочется вести себя осторожно с ней и со мной. Но на самом деле мне думается, что ему не хочется, чтобы я переживала оттого, что единственная в мире не двинулась дальше.

Теперь я ему это высказываю, и он берет меня за руку.

– Он не движется дальше, Либбс. Он движется по-другому. Вот и все. Другая жизнь. Другой мир. Другие правила. Мы никогда не отказываемся от старого мира. Мы просто создаем новый.

Джек

Мы с Маркусом добираемся домой во втором часу ночи. Я минут пять, а то и больше, стою у открытого холодильника, желая, чтобы там материализовалось что-нибудь вкусное: пицца, целая курица, огромный стейк или кусок копченых ребрышек. Когда этого не происходит, я хватаю банку газировки и соус из мексиканских специй, шпината и сыра, достаю из шкафа упаковку чипсов и сажусь пировать в одиночестве в темной кухне.

Я успеваю ополовинить пачку с чипсами, когда в противоположном углу, где я его бросил, вдруг светится телефон. Я встаю – а вдруг это от Либби, – хотя и знаю, что ничего не будет. Это от Кама. Он пишет:

Вот зараза. Эта прозопагнозия – совершенно жуткая дрянь. Но, брат, у нас у всех что-то есть. Мы все по-своему странные и свихнутые. Ты не один такой.

Я трижды перечитываю сообщение, потому что, если честно, я поражен. Может, Дэйв Камински на самом деле изменится к лучшему, прежде чем повзрослеет.

Приходит еще одно сообщение:

Козел.

Я отвечаю:

Урод.

И тут я бросаю все и поднимаюсь по лестнице к родительской спальне. Я колочу в дверь. Колочу изо всех сил, пока не открывается соседняя дверь, и худенький парнишка с торчащими ушами не спрашивает:

– Джек?

– Извини, что разбудил. Можешь Маркуса растолкать?

– Конечно.

Дверь в родительскую спальню открывается, и на пороге стоит полусонная женщина. Волосы у нее торчат в разные стороны, один глаз закрыт.

– Джек?

При виде меня она широко открывает оба глаза и тянется рукой к моему лицу и груди.

– Господи, что с тобой такое?

И тут я вспоминаю: «Ах да, братья Хант всю душу из меня выбили».

– Ничего. Все нормально. Слушай, мне нужно поговорить с тобой и с отцом.

Я гляжу ей через плечо, но комната пуста. У меня за спиной раздается звук открываемой двери, и из гостевой спальни показывается мужчина, который, наверное, и есть мой отец.


Мы сидим впятером на родительской кровати, словно на дворе сочельник, а мы снова дети. Маркус не произнес ни слова. Он просто глядит на меня из-за косматых волос.

Я говорю им:

– Это редкое неврологическое расстройство.

Мама что-то «гуглит» вслед за моими словами.

Отец:

– У тебя есть проблемы со зрением или головные боли?

Дасти:

– Может, это сотрясение?

– Это не проблема со зрением и не сотрясение.

Отец:

– Я тоже иногда запутываюсь. Все время имена забываю. Столько лет в магазине, а людей запомнить не могу.

– Это не то. В мозгу есть особая область под названием «латеральная затылочно-височная извилина, двенадцатое поле», которая определяет и распознает лица. По какой-то причине у меня ее нет или же она не работает.

Отец хочет знать, где она находится, и я ему показываю, и тут мама находит схему мозга. Все наклоняются к ней, даже Маркус, и мама зачитывает:

– «Люди с прозопагнозией испытывают огромные трудности при распознавании лиц и могут не узнать людей, которых встречали много раз, – даже членов семьи».

Она поднимает на меня взгляд, словно спрашивая: «Это правда?» Я киваю.

– «Прозопагнозия вызывается проблемами обработки визуальной информации в мозгу, которые могут являться врожденными или развиться впоследствии благодаря повреждениям мозга».

– Вроде того, когда ты упал с крыши, – говорит Маркус.

Я рассказываю, что меня проверяли и тестировали, и у них возникает миллион вопросов. Отвечаю на них, как могу, и в какой-то момент мама произносит: