Я никого не узнаю.

Продираюсь сквозь кухню, столовую и гостиную. На меня со всех сторон орут, и какая-то девчонка хватает за руку, вцепившись в нее, как в спасательный плот. Она пахнет, как Кэролайн, но это не Кэролайн – она худая, белая, с кудрявыми волосами цвета маргарина.

– О Господи, Джек Масселин! – ахает она и целует меня в губы.

От нее разит табаком, и я отталкиваю ее.

– Массзадница, – шипит она, отворачивается и танцует со стоящими рядом людьми.

Я нарушаю все правила, созданные мной именно для таких ситуаций: не улыбаюсь, не киваю и не говорю: «Эй, да ладно тебе». Не флиртую со всеми девчонками подряд. Я смотрю всем в глаза, словно внезапно смогу распознать, кто есть кто (не распознаю). Я так долго гляжу на какого-то парня, что тот взрывается:

– Какого хрена ты вылупился?

Но мне все равно. Я чертовски взвинчен, потому что у меня такое чувство, будто я совершаю что-то опасное и меня в любой момент могут вычислить и расколоть.

Я оказываюсь в комнате, которая раза в три увеличилась в размерах, а до стен – несколько километров. Людей здесь просто море, и мне сквозь них ни за что не пройти. Я чувствую себя рок-звездой, которую совершенно незнакомые люди хватают за рубашку, за руки, за все места. Я толкаюсь сильнее, потому что где-то здесь должна быть дверь, а мне сейчас очень надо на воздух. Легкие наполняются дымом и винными парами, в ушах оглушительно бухает музыка, а мозги переполнены информацией, которую я не смогу переварить.

Я мог бы и сам домой доехать. Вот только я совсем никакой и не могу, не хочу и не должен садиться за руль.

– Где дверь? – спрашиваю я у какого-то парня.

– Что?! – кричит он.

– Дверь где?! – Я тоже ору.

– Вон там, брат, – указывает он кивком головы.

Пока я поворачиваюсь, на меня налетает какая-то девчонка, и я едва не грохаюсь. Она хватает меня за руку и смеется без умолку.

– Извини! – Не выпуская моей руки, она начинает кружиться в такт музыке. Я разжимаю пальцы.

Воздух здесь такой спертый, что, похоже, кислорода в нем не осталось. Воздуха становится все меньше, и я представляю нас лежащими неподвижно, словно сектантов после массового самоубийства. Мне нужно добраться до окна или до двери, но меня поглощает эта комната, эти люди и эта музыка. Почему они не паникуют? Все выглядят счастливыми, словно в жизни так не веселились. Почему их не волнует то, что здесь мало воздуха?

Я не припомню, чтобы у Кама был такой большой дом с запутанной планировкой, но помещение кажется необъятным. Я спрашиваю у оказавшегося рядом парня:

– Эй, как отсюда выйти?

– Что-что?

– Где здесь дверь?

– Я же тебе только что сказал, где она.

Это похоже на самое жуткое дежавю. А что, если я попал сюда навеки, пытаясь найти выход, и мне суждено снова и снова переживать одни и те же разговоры и эмоции?

В этот момент мне хочется бросить все попытки и отдаться на волю толпы, пока мы не станем двигаться, как одно огромное тело с сотнями рук, ног, ртов и глаз. Ее вес задушит меня или расплющит до состояния бумажной куклы, а потом, может быть, вынесет наружу, где меня подхватит ветром или прибьет к кусту, чтобы лежать там в вечном покое.

Я закрываю глаза, а когда открываю их, то наконец-то вижу прямо за толпой гостей входную дверь. Я пробираюсь туда и наталкиваюсь на Кэролайн. В том смысле, что это она. Та же черная блузка, те же брюки. Она поворачивается, и я не вижу родинки, но говорю себе, что та могла слететь, когда она надевала блузку или во время танца. Не успевает она и слова сказать, когда я ее обнимаю и целую.

Она сможет отвезти меня домой. Она выведет меня отсюда, а я извинюсь, она меня простит, и все будет замечательно.

Это долгий поцелуй, один из моих лучших, и даже когда я ее целую, то знаю: что-то не так. Но я продолжаю и когда наконец отрываюсь от нее, говорю:

– Вот как сильно я по тебе скучал.

Либби

– Это Джек? – Айрис указывает на другой конец комнаты.

Мы вчетвером синхронно поворачиваемся и замечаем, как Джек Масселин хватает какую-то девчонку и начинает ее целовать.

Одна за другой подруги глядят на меня, и я понимаю, что рука моя прижата ко рту. Я касаюсь губ, которые совсем недавно целовал Мик из Копенгагена, а в голове крутится только одна мысль: Джек волен целоваться с кем угодно и когда угодно, но мне не обязательно тут стоять и на это любоваться.

Я пробираюсь к задней двери, подальше от Джека и этой девчонки. Слышу, как Бейли зовет меня, но не останавливаюсь. Не могу остановиться. И не могу дышать.

На улице я окунаюсь в прохладный вечерний воздух и протискиваюсь сквозь собравшихся там, пока не заворачиваю за угол, где вдруг оказываюсь одна и в тишине. Я прислоняюсь к стене и делаю глубокий вдох.

Джек

Кэролайн с каким-то жутким выражением лица поднимает на меня взгляд, и внезапно их становится двое. Две Кэролайн рядом. Одинаковые черные блузки, одинаковые брюки, только у второй родинка рядом с глазом.

Песня кончается, и наступает недолгий момент тишины. Та, что с родинкой у глаза, произносит:

– Какой же ты гад.

Потом снова врубается музыка, но теперь все смотрят на нас.

Девушка опять начинает истерически рыдать, и я нутром осознаю, что это и есть Кэролайн, а не другая, без родинки, которая стоит со сверкающими глазами и с притворной гримасой злости на губах. Совершенно ясно, что кем бы она ни была – скорее всего, двоюродной сестрой, – она в полном кайфе от происходящего. Мне хочется ей сказать: «Она же твоя родня. Имей хоть капельку сочувствия». Но смешно было бы слышать это от меня, верно?

Так что я делаю единственное, что мне остается. Подхожу, выключаю музыку и обращаюсь к присутствующим:

– У меня редкое неврологическое расстройство под названием прозопагнозия. Это означает, что я не могу распознавать лица. Я могу видеть твое лицо, но как только отвожу взгляд, я его забываю. Пытаясь представить себе, как ты выглядишь, я не могу составить цельный образ, а когда увижу тебя в следующий раз, все будет так, как будто я тебя никогда не видел.

В комнате воцаряется мертвая тишина. Я пытаюсь отыскать в толпе Кэролайн, чтобы увидеть выражение ее лица. Я пытаюсь найти хоть кого-то, кого знаю, но все до единого тут мне незнакомы. Вместе они похожи на стену из камней, скопление панд, заслоняющих одна другую. Сердце у меня бешено колотится, громко бухая в ушах. Я понимаю, что меня трясет, и сую руки в карманы, где их никто не увидит. Скажите хоть что-то. Кто-нибудь.

И тут кто-то орет:

– Да пошел ты, Масс, какого черта!

Все хохочут и валятся друг на друга, и снова врубается музыка, и ко мне походит девушка и влепляет мне пощечину, но я понятия не имею, кто это. Всем кажется, что это шутка. Всем кажется, что я шут. И я вижу, как все поворачиваются ко мне.

Единственное кино, которое мне по-настоящему нравится смотреть, – это старые черно-белые фильмы ужасов. Может, у меня проблемы с различением людей, но я могу узнать вервольфа, Кинг-Конга, Дракулу и чудовище из космоса. Теперь я смотрю на толпу селян с одинаковыми лицами, вооруженную дубинками и факелами, готовую сбросить монстра Франкенштейна с утеса. Только монстр – это я.

Я продираюсь сквозь толпу, потому что мне не остается ничего другого. Они наклоняются поближе, пока я прокладываю себе путь к входной двери, кто-то задевает меня, а кто-то орет:

– Глядите на меня, я не вижу лиц! – и шагает, как мумия, вытянув перед собой руки, натыкаясь на стены и на людей. Я рывком бросаюсь на дверь, распахиваю ее, и когда пытаюсь обойти стоящего на ступеньке огромного парня, меня словно метеор ударяет между лопатками, и я лечу вперед. Приземляюсь я на колено уже во дворе, и мне требуется несколько секунд, чтобы стряхнуть недоумение и боль. Ко мне протягивается рука, и я, не думая, хватаюсь за нее. Она ставит меня на ноги, и лишь тогда я понимаю, что она принадлежит тому же огромному парню.

Он шипит:

– Эй, Масс, хреново выглядишь. Наверное, вечер не сложился. Сейчас разложится.

И тут он замахивается. Его кулаки обрушиваются на меня слишком быстро, чтобы от них увернуться, чтобы вообще двинуться. Его кулаки снова и снова колотят меня, а может, не он один тут орудует. В какой-то момент я слышу свой голос:

– Еще отвесь.

И проваливаюсь в черноту.

Либби

Я заворачиваю за угол дома в сторону лужайки, когда вижу, как Мозес Хант толкает Джека Масселина в спину. Джек падает, как в замедленной съемке, и когда он грохается на землю, могу поклясться, что я слышу звук удара. Теперь Мозес Хант бьет его по лицу, а еще один из братьев Хант, наверное, Малкольм, колотит по ребрам.

Я даже не думаю. Наверное, издаю какой-то вопль, потому что чувствую, как гудят барабанные перепонки, и вижу повернутые ко мне лица Мозеса, Малколма и Рида Янга, глядящие на меня с отвисшими челюстями, когда я лечу, рассекая воздух.

Я врезаю Мозесу прямо по носу, отчего он отшатывается назад. Потом, даже не думая, отшвыриваю всех от Джека. Меня вдруг наполняет какая-то сверхсила, и я дерусь с ними одна, пока рядом не оказываются Дэйв Камински, Сет Пауэлл и Кешон Прайс, которые прогоняют негодяев прочь.

Я гляжу, как Ханты удирают по улице, поджав хвосты, и как Дэйв наклоняется над Джеком, пытаясь привести его в чувство.

Джек

Первое, что я вижу, – это лицо Либби. Несколько секунд я не понимаю, где нахожусь. Мне кажется, что это, наверное, сон, и она мне привиделась. Я протягиваю руку и накрываю ладонью ее лицо. Она резко отбрасывает ее.