Пьер Лоти - Роман одного спаги

К ней прикрепили связку талисманов: вышитые мешочки с таинственными порошками, кабалистические[81] знаки и молитвы на наречиях Магриба.

Смерть Бубакара-Сегу привела в смятение туземные племена.

После битвы некоторые из восставших вождей покорились, что можно было счесть победой французов.

Колонна спешно вернулась в Сен-Луи; участники похода удостоились чинов и наград, однако как сильно поредели ряды бедных спаги…

Дотащившись до скудной зелени тамариска, Жан отыскал место, где можно было спрятать голову в тени, и приготовился умирать, мучимый жаждой, жгучей жаждой, от которой судорожно сжималось горло.

Он часто видел, как умирали в Африке его товарищи, и знал об этом зловещем признаке конца – предсмертной икоте…

Из груди солдата струилась кровь, и пересохший песок пил эту кровь, словно росу.

Если не считать по-прежнему сжигавшей его жажды, Жан почти не страдал.

Беднягу одолевали странные видения: грезилась цепь Севеннских гор, знакомые с детства места и родительская хижина, мерещились дорогие сердцу зеленые пейзажи – много тени и мхов, много прохлады и ключевой воды. Любимая старая мать ласково брала его за руку, чтобы вести, как в детстве, домой.

О, ласка матери!.. Чудилось, будто мать здесь, рядом, гладит ему лоб жалкими, старыми, дрожащими руками, прикладывая холодные примочки к пылающей голове сына!

Неужели никогда больше ему не суждено ощутить ласку матери, услышать ее голос!.. Никогда, никогда!.. Неужели это конец?.. Умереть здесь в полном одиночестве, под знойным солнцем, в проклятой пустыне! И он приподнялся, не желая умирать.

«Тжан! Иди к нам в круг!»

Перед ним, подобно порыву свирепого буйного ветра, вихрем проносится хоровод призраков.

От соприкосновения налетевшего шквала с раскаленными камешками вспыхивают искры.

И призрачные тени, вроде гонимого ветром дыма, поднимаясь вверх, молниеносно исчезают в вышине, в багровом зареве голубого эфира.

Жану мнилось, будто и он следует за призраками, мнилось, будто его подхватили чудовищные крылья, и он решил, что настал его смертный час.

Но это была всего лишь судорога, отчаянный приступ боли.

Изо рта хлынул поток розовой крови, и чей-то голос опять просвистел у самого виска: «Тжан! Иди к нам в круг!»

И он, немного успокоившись и меньше страдая, снова упал на песчаное ложе.

И вновь нахлынули детские воспоминания – на этот раз с поразительной ясностью. Жану слышалась старинная колыбельная, которой мать баюкала его, совсем еще маленького; потом вдруг посреди пустыни громко зазвонил деревенский колокол, созывая на вечернюю молитву Angelus.

И тогда слезы потекли по загорелым щекам спаги; на память пришли молитвы прежних лет, и бедный солдат начал молиться с усердием ребенка, взяв в руки образок Пресвятой Девы, надетый когда-то на шею матерью; у него достало сил поднести образок к губам и поцеловать с несказанной любовью. Всей душой молился он скорбящей Деве, которой каждый вечер возносила за него молитвы простодушная мать; Жана озарили радужные мечты всех умирающих, и в гнетущем молчании окрестной пустоты его угасающий голос вслух повторял извечные предсмертные слова: «До встречи, до встречи на небесах!»

…Было около полудня. Муки стихали; при ярком тропическом свете пустыня казалась Жану раскаленным белым пожарищем, огонь которого его уже не обжигал. Внезапно грудь солдата поднялась, будто собираясь вобрать побольше воздуха, а рот открылся, словно умоляя дать напиться умирающему.

Затем нижняя челюсть отвисла, рот широко раскрылся в последний раз, и Жан тихо отошел в мир иной в ослепительном сиянии дня.

Когда Фату-гэй вернулась из деревни прославленного марабута с таинственным предметом в кожаном мешочке, женщины из союзного племени сказали, что битва закончилась.

Нервно шагая по раскаленному песку, она явилась в лагерь встревоженная, запыхавшаяся, измученная; маленький мальчик, завернутый в лоскут голубой ткани, все еще спал у нее за спиной.

Первым, кого увидела Фату, был мусульманин Ньяор-фалл; перебирая свои магрибские четки, черный спаги сурово глядел на нее.

– Где Тжан?.. – отрывисто спросила она на местном наречии.

Ньяор с благоговением показал рукой на юг страны Диамбур, в направлении просторов Диалакара, молвив в ответ:

– Там!.. Он попал в рай!..

Весь день Фату-гэй лихорадочно металась по зарослям и пескам, по-прежнему таская на спине спящего малютку. Она бродила взад-вперед, а порой обезумевшей пантерой, потерявшей детенышей, пускалась бежать, без устали продолжая поиски под нещадным солнцем, заглядывая в кусты, обшаривая колючие заросли.

Около трех часов Фату заметила на пустынной равнине мертвую лошадь, затем красную куртку, потом вторую, третью… Это и было то самое поле битвы, где пали потерпевшие поражение спаги!..

Местами чахлые кустики мимозы и тамариска отбрасывали на желтую землю слабенькую, будто искромсанную солнцем тень… Вдалеке, на самом краю бесконечно унылой равнины, в глубине синеющего горизонта вырисовывались очертания деревни с островерхими хижинами.

Фату-гэй замерла, содрогаясь от ужаса… Она узнала его, распростертого там с одеревенелыми руками и открытым навстречу солнечным лучам ртом, и произнесла неведомое языческое заклинание, коснувшись амулетов, висевших на ее черной шее…

Долго стояла она так с обезумевшими, налитыми кровью глазами, тихонько нашептывая что-то…

Увидев издалека старух враждебного племени, направлявшихся к убитым, Фату-гэй заподозрила самое худшее…

Лоснившиеся на палящем солнце, безобразные старые негритянки, от которых несло терпким запахом сумаре, подошли, позвякивая стеклянными бусами и амулетами, к молодым мужчинам; со смешками и непристойными жестами они толкали трупы ногой, отпускали какие-то шутовские замечания, похожие на выкрики обезьян, мрачно паясничали, оскверняя мертвых…

Потом сорвали золоченые пуговицы, украсив ими свои курчавые волосы, забрали стальные шпоры, красные куртки, пояса…

Фату-гэй притаилась за кустом, подобравшись, словно кошка, готовящаяся к прыжку; когда дошла очередь до Жана, она вскочила с отчаянным воплем, выпустив все когти, понося старух на незнакомом языке… Проснувшийся ребенок цеплялся за спину разъяренной, рассвирепевшей матери…

Испугавшись, черные женщины отступили…

К тому же добыча уже не умещалась в руках; сюда они смогут вернуться и завтра… Обменявшись словами, которых Фату-гэй не сумела понять, старухи со злорадными смешками и ужимками шимпанзе пошли прочь.

Оставшись одна, Фату-гэй присела на корточки возле Жана и назвала его по имени… «Тжан!.. Тжан!.. Тжан!..» – подобно античной жрице, взывающей к мертвым, трижды прокричала она в глубокой тишине тоненьким голоском.

Под беспощадным солнцем Африки, ничего не видя, она смотрела в тоскливую, знойную даль, страшась взглянуть в лицо Жану.

Рядом бесстыдно опускались стервятники, разгоняя тяжелый воздух огромными черными опахалами… Птицы бродили возле трупов, еще не прикасаясь к ним… видно, находили слишком свежими.

Заметив в руке спаги образок Пресвятой Девы, Фату-гэй поняла, что перед смертью он молился… В Сен-Луи католические священники окрестили Фату, и у нее тоже вместе с амулетами висели на шее образки Пресвятой Девы и ладанка; но верила она не им.

Фату достала кожаный амулет, который когда-то в стране Галам дала ей черная женщина, ее мать… Это был ее любимый талисман, и она с нежностью поцеловала его.

Затем Фату-гэй склонилась над телом Жана и приподняла его голову.

Меж белых зубов из открытого рта вылетали синие мухи, а из ран на груди вытекала ставшая уже смрадной жидкость.

Потом Фату-гэй решила задушить своего малыша. Не желая слышать детских криков, она набила ему рот песком.

Не хотелось ей видеть и маленькое личико, искаженное судорогой удушья; вырыв в исступлении ямку, она сунула туда головку ребенка да еще присыпала сверху песком.

Затем двумя руками сжала шейку и жала, жала изо всех сил до тех пор, пока маленькие крепкие конечности, напрягшиеся от боли, безжизненно не обмякли.

Когда ребенок умер, она положила его на грудь отцу.

Так не стало сына Жана Пейраля… Загадка!.. Какое божество вызвало к жизни ребенка спаги?.. Зачем он явился на землю и куда возвратился, в какие пределы?

Тут Фату-гэй заплакала кровавыми слезами, ее душераздирающие стоны прокатились по просторам Диалакара… Затем она вынула из кожаного мешочка горький шарик марабута и проглотила; началась агония, долгая, мучительная агония… Прошло немало времени, а Фату-гэй все еще хрипела на солнце, не в силах справиться со страшной икотой, раздирая горло ногтями, вырывая волосы вместе с янтарем.

Стервятники кружили рядом, дожидаясь ее смерти.

Когда желтое солнце зашло и сумерки окутали равнины Диамбура, хрип смолк, Фату-гэй больше не страдала.

Она лежала, упав на тело Жана, сжимая в застывших руках мертвого сына.

И первая ночь опустилась на их трупы, горячая, звездная, в ней ощущалось буйство дикой природы, таинственно пробуждавшейся потихоньку во всех концах мрачной африканской земли.

Тем же вечером свадебный кортеж Жанны прошел в далеких Севеннах мимо хижины старых Пейралей.

АПОФЕОЗ

Сначала слышится далекий жалобный стон, возникающий где-то в глубине пустыни, у самого горизонта, потом под покровом прозрачной темноты надвигается лавина зловещих звуков: тоскливый вой шакалов, пронзительное повизгиванье гиен и тигровых кошек.[82]

Бедная мать, несчастная старая женщина!.. Человек с открытым ртом, едва различимый в темноте, распростертый средь пустынного безлюдья под усеянным звездами небом, уснувший в тот час, когда пробуждаются хищные звери, спит непробудным сном и уже никогда не встанет; бедная мать, несчастная старая женщина, этот покинутый всеми человек – ваш сын!..