Обычно присутствие человеческого жилья издалека возвещалось двумя-тремя гигантскими веерными пальмами – своего рода священными деревьями, охраняющими селения.

Посреди бескрайней голой равнины пальмы походили на исполинов, дозорных пустыни. Их серовато-розовые стволы, на редкость прямые и гладкие, имели утолщения, вроде византийских колонн, вершину же украшали тощие букеты листьев, жестких, как железные лопасти.

Вскоре перед взором представал негритянский муравейник: островерхие хижины, тесно сгрудившиеся у пальм, – серая масса на неизменно желтых песках.

Иногда такие африканские селения достигали больших размеров; все они были обнесены тоскливыми толстыми тата – стенами из дерева и земли, служившими защитой и от врагов, и от хищных зверей, а кусок белой материи, развевающийся над самой высокой крышей, указывал на жилище короля.

Как только появлялся корабль, у ворот крепостных стен тут же возникали мрачные фигуры увешанных амулетами старых вождей и дряхлых священнослужителей с большими черными руками, резко выделявшимися на длинных белых одеждах. Они провожали взглядом плывущий «Фалеме», не сомневаясь, что при малейшем враждебном движении с их стороны его ружья и пушки откроют огонь.

Непонятно, чем жили люди в таком засушливом краю, что делали, как существовали за унылыми серыми стенами, не зная ничего, кроме одиночества и беспощадного солнца.

На северном берегу еще больше песка и скорбного запустения – это Сахара.

Далеко, очень далеко видны зажженные маврами большие костры из травы; прямые столбы дыма устремляются в неподвижном воздухе вверх, достигая поразительной высоты. На горизонте – гряда красных, как раскаленный уголь, холмов, из-за столбов дыма похожих на бесконечные пожарища.

А там, где нет ничего, кроме сухости и дышащих жаром песков, частые миражи вызывают к жизни огромные озера, в которых огонь отражается наоборот – пламенем вниз.

Мелкая, дрожащая дымка, поднимавшаяся над песком, укрывала своею пеленой обманчивые пейзажи, возникавшие в пылающем солнечном пекле; искрясь и переливаясь, они постоянно преображались, принимая небывалые, слепящие до боли в глазах очертания.

Время от времени на том берегу появлялись группы мужчин чисто белой расы – правда, одичавшие и загорелые, но, как правило, красивые, с длинными, вьющимися волосами, делавшими их похожими на библейских пророков. Они шествовали под солнцем с непокрытой головой, в длиннополых темно-синих одеждах: мавры из племени бракна или трарза – все, как один, бандиты, головорезы, грабители караванов – худшая из всех африканских народностей.

XIII

Подул восточный ветер, в нем ощущалось мощное дыхание Сахары, и по мере удаления от океана ветер все усиливался.

Над пустыней веял испепеляющий, горячий, точно жар в кузнице, ветер. Он сеял мелкую песчаную пыль и нес с собой жгучую жажду из Билад-уль-Аташа.

На тенты, под которыми укрывались спаги, постоянно лили воду; струей из шланга какой-то негр торопливо выписывал арабески, почти тут же исчезавшие, испарявшиеся в обезвоженной атмосфере.

Между тем они приближались к Подору, одному из самых крупных городов на реке, и берег Сахары постепенно оживлялся.

Дальше начинались владения дуайшей, пастухов, разбогатевших на грабежах скота.

Длинными караванами мавры вплавь преодолевали реку Сенегал. Перед собой, по течению и тоже вплавь, они гнали украденных животных.

На необозримой равнине стали появляться лагерные стоянки. Палатки из верблюжьих шкур, прикрепленных к двум деревянным колам, походили на огромные крылья летучих мышей, раскинутые над песком; своей густой чернотой они производили диковинное впечатление посреди неизменно желтого пространства.

Всюду наблюдалось некоторое оживление: чуть больше движения и жизни.

На берегу прибавилось людей, выходивших посмотреть на корабль. Мавританские женщины – едва прикрытые, медного цвета красавицы с коралловым украшением на лбу, ехали рысью на низкорослых горбатых зебу, далее верхом на норовистых телятах нередко скакали голые ребятишки с торчавшим в виде гривы вихром на бритой голове и мускулистыми, как у молодых сатиров,[72] телами.

XIV

Подор – важный французский пост на южном берегу реки Сенегал и одна из самых жарких точек на земле.

Внушительная крепость, потрескавшаяся на солнце.

Почти тенистая улица вдоль реки с несколькими уже обветшалыми домами мрачного вида. Французские лекари, пожелтевшие от лихорадки и анемии; мавританские или чернокожие торговцы, сидящие на корточках на песке; всевозможные костюмы и амулеты Африки; мешки с арахисом, тюки со страусовыми перьями, слоновая кость и золотая пыль.

За этой полуевропейской улицей – большой негритянский город из соломы, изрезанный, как пчелиные соты, широкими, прямыми улицами; каждый квартал огорожен толстыми деревянными тата и укреплен, словно бастион.

Жан прошелся там вечером вместе со своим другом Ньяором. Доносившиеся из-за стен печальные напевы и непривычные голоса, необычный вид всего окружающего и горячий ветер, не утихавший даже ночью, внушали какой-то смутный ужас, необъяснимую тревогу, порожденную тоской, одиночеством и безысходностью.

Никогда, даже на отдаленных постах Дьяхаллеме, Жан не чувствовал себя таким отверженным и потерянным.

Вокруг всего Подора – поля проса, несколько невзрачных деревьев, кое-какие кусты и немного травы.

Напротив, на мавританском берегу, – только пустыня. А между тем у самого начала едва наметившейся тропы, терявшейся вскоре на севере в песках, виднелась указательная табличка с такой манящей надписью: Дорога на Алжир.

XV

Было пять часов утра; тусклое, красное солнце вставало над страной дуайшей. Жан вернулся на «Фалеме», где готовились к отплытию.

Пассажирки-негритянки, завернувшись в пестрые набедренные повязки, уже улеглись на палубе; они так плотно прижались друг к другу, что можно было различить лишь груду позолоченных утренним светом тканей, над которой вскидывались порой увешанные тяжелыми браслетами черные руки.

Пробиравшийся между ними Жан вдруг почувствовал, как чьи-то гибкие руки, словно две змеи, обвили его ногу.

Пряча лицо, женщина целовала ему ноги.

– Тжан! Тжан! – послышался хорошо знакомый тоненький голосок. – Тжан!.. Я поехала за тобой, потому что боялась, что ты можешь попасть в рай (то есть можешь умереть) на войне! Тжан, не хочешь взглянуть на своего сына?

И черные руки, приподняв смуглого ребенка, протянули его спаги.

– Мой сын?.. Мой сын?.. – повторял Жан с привычной солдатской резкостью, хотя голос его дрожал. – Мой сын?.. Что ты такое болтаешь… Фату-гэй?..

– А ведь верно, – с волнением произнес он, наклонившись, чтобы получше разглядеть малыша, – верно… Он почти белый!..

Мальчик, смуглый и все-таки белый, как спаги, отверг материнскую кровь, целиком унаследовав кровь Жана; у него были большие, бездонные глаза и та же красота. Малыш тянул ручонки и уже глядел серьезно, хмуря маленькие брови, словно стараясь понять, зачем он явился в этот мир и почему его севеннская кровь оказалась смешанной с нечистой черной.

Жан чувствовал себя побежденным неведомой внутренней силой, волнующей и таинственной; незнакомые доселе чувства пронзили его до глубины души; он наклонился и ласково, с молчаливой нежностью поцеловал сына.

Да и голос Фату-гэй пробудил в сердце множество уснувших воспоминаний; огонь страсти, привычка обладания связали их прочными, неразрывными узами, неподвластными и разлуке.

К тому же на свой лад она хранила ему верность, а он, он чувствовал себя таким одиноким!..

Жан позволил ей надеть себе на шею африканский амулет и разделил с ней свой дневной паек.

XVI

Корабль продолжал путь. Река бежала дальше на юг, и местность вокруг менялась.

Теперь и на том, и на другом берегу появились низкорослые деревья, тщедушные акации, мимоза, тамариск с невесомыми листьями, трава и зеленые лужайки. Никаких следов тропической флоры, скорее уж подобие растительности северных широт. Если не считать сильной жары и гнетущей тишины, ничто вокруг не говорило, что пассажиры находятся в сердце Африки, можно было подумать, судно плывет по мирной европейской речке.

Хотя иногда глазам открывалась чисто негритянская идиллия. Под сенью рощиц, где вполне могли бы разыгрываться пасторали Ватто,[73] встречались порой увешанные амулетами и ожерельями африканские влюбленные парочки, пасшие тощих зебу или козьи стада.

А чуть поодаль – иные стада, их-то уж никто не пас: серые крокодилы, сотнями дремавшие на солнцепеке, погрузив живот в горячую воду.

Фату-гэй улыбалась. Глаза ее светились особой радостью. Она чувствовала приближение родного Галама!

И все же одна вещь ее беспокоила: завидев обширные, поросшие травой болота или окаймленные мангровыми деревьями унылые водоемы, она закрывала глаза, опасаясь увидеть черную морду выходящего из стоячей воды н'габу (гиппопотама), появление которого означало бы для нее и ее близких смерть.

Трудно вообразить, сколько ей понадобилось хитрости, настойчивости, изворотливости, чтобы попасть на корабль, где, как она знала, находится Жан.

Куда она направилась, покинув дом женщины-гриота? Где нашла себе пристанище, чтобы произвести на свет ребенка спаги? Бог знает.

Но главное другое: теперь Фату-гэй была счастлива, она возвращалась в Галам, и возвращалась туда не одна – ее заветная мечта сбылась.

XVII

Диалде был расположен у слияния Сенегала с безымянной речкой, берущей начало на юге.

Там находилась негритянская деревня, не имевшая особого стратегического значения, ее защищало оборонительное сооружение французской постройки – блокгауз,[74] похожий на изолированные форты внутренних районов Алжира.