Как меняет человека горе.

Александра тряслась, придвигаясь к Джону и поднимая немощную, иссушенную будто руку.

– Бедная, – проговорила она, приблизившись к герцогу в плотную, – бедная мама моя. Она же не переживёт… – шептала она, громко, прерывисто дыша. Так, округлив пустые, но сухие совсем глаза, она сидела какое-то время, покачиваясь мерно взад-вперёд, до тех пор, пока старые, рокочущие до поры часы не пробили десять часов, глубоким, гулким звоном раздаваясь по всему особняку. Александра будто проснулась. Вздрогнув, она поднялась немедленно, оглянулась как-то механически по сторонам и сначала мелкими и неуверенными, потом крупными, ускоряющимися шагами пошла к двери, бормоча что-то себе под нос.

– Алекс, подожди, остановись! – окликнул её Джон, поднимаясь за нею следом, но княжна не реагировала.

– Телефон…мне нужен телефон…бедная мама моя, она же совсем не переживёт, – говорила в каком-то беспорядочном переборе Александра. Однако Джон подбежал сзади, пытаясь её остановить. Он долго уговаривал её, долго просил остановиться, но Алекс не слушала, и он легонько взял её за запястье, удерживая, но страшный стон вырвался тогда из груди княжны, она отдёрнулась и с новой непонятной решимостью двинулась к двери. Джон пытался удержать её за руки, но, когда понял, что это не поможет, он, не подумав ни о чём, схватил Алекс за талию обеими руками, обхватил её, прижимая к себе, не давая ей боле сдвинуться с места или убежать. Александра извивалась, как только могла, она кричала сначала, но после сил голосу не хватило, и крик её превратился в один большой и беспрерывный жалобный стон.

– Мне нужен телефон…пожалуйста…пустите меня…пожалуйста… – говорила она, устав отмахиваться от Джона, будто вовсе не узнавая его.

– Алекс, пожалуйста, – умолял герцог.

– Моя мама…она…она не переживёт…сжальтесь…пожалуйста…пожалуйста … – она вдруг с новой силой оттолкнулась от герцога, а тот не смог удержать её, – Отпустите меня! – казалось, для Алекс не существовало ничего на свете, кроме этого телефона, исчезло всё, кроме потребности её выбежать из замка и босыми ногами добежать до России, и спасти…Но кого? Спасать-то некого.

Она побежала к двери, которая оказалась уже совсем близко, и сладок казался ей запретный плод, но только дверь была заперта; Александра только рукою стукнула по лакированному дереву и громко, забыв, наверное, что она дворянка, что она девушка воспитанная и находится вне дома своего, громко и отчаянно провыла:

– Я вас ненавижу! Я ненавижу вас! Выпустите! Выпустите! – но силы покинули её, она сползла вниз и, уткнувшись в холодную дверь горячим лбом, заплакала безутешно, задыхаясь, кашляя, лихорадочно и горько.

Глава шестнадцатая.

Александра провела весь оставшийся день, свернувшись в клубок у выхода из комнаты, она не плакала, нет, она лишь растерянно и упрямо вглядывалась в пустоту, и только вечером, когда в зале раздался глухой, ненастойчивый стук по дереву, она раскрыла слабо красные глаза и отняла подбородок от груди. Дверь тотчас же щёлкнула замком и распахнулась, и в залу элегантно пробралась просто, но благородно одетая Адель. Увидев княжну, она немедленно склонилась над нею и протянула Алекс гранёный стакан холодной воды. Александра долго и внимательно разглядывала графиню и вдруг, поймав взгляд её, тихо и твёрдо проговорила:

– Я настаиваю, выпустите меня, пожалуйста! – и, поднявшись на ноги, поправила прилипшие к лицу её волосы. Адель глядела на неё нежно и печально, и маленькая аккуратная слеза сверкнула в глазу её, но быстро скрылась из виду. Адель всё смотрела и смотрела на Александру, не двигаясь и, конечно, не произнося ни звука, а в душе княжны в это самое время только возрастало и поднималось невидимой стеною негодование, яростно отражаясь в чёрных глазах её. Хоть Александра была ниже Адель и глядела на неё снизу в верх, графиня отступала теперь под натиском наступающей княжны и была, казалось, весьма испугана.

– Алекс, – заговорил тихо Джон, – пожалуйста, оставь Адель, не она тебя здесь удерживает.

Александра замерла на мгновение, но после развернулась резко к Джону и меленными шагами пошла к нему.

– Я доверяла тебе, Мортимер, думала, ты поможешь мне, поддержишь, а ты…ты предал меня! Ты заодно с этими …революционерами, да? Они там погибают! А я…

– Алекс, ты ничем им не можешь помочь, – вымолвил только Джон, всё так же мягко глядя на неё, но в глазах княжны отразилась ещё большая, совсем неистовая ярость, она сделала несколько решительных, больших шагов к Джону, но вдруг лицо её расслабилось, она закрыла глаза и без чувств упала на руки взволнованного теперь гораздо больше герцога.

Действительно в эту ночь сделалась с Александрой горячка. Оценив состояние княжны, доктор Стоунберг нахмурено взглянул на Джона и только вздохнул, пожимая плечами.

– Он сказал, что у неё сильное эмоциональное потрясение, – прошептал Джон графине, которая сидела, не шевелясь, уже несколько десятков минут. – она не хотела тебя ничем задеть, просто она…– но Адель и сама понимала, что такое не переживают спокойно, поэтому только покачала головой и положила горячую ладонь на плечо Джона.

Ночью Александра бредила. Несмотря на то, что доктор Стоунберг настоятельно не советовал Джону заходить к больной, потому как в её состоянии непонятно, как отреагирует она, если проснётся и увидит герцога в своей комнате, Джон просто не мог оставаться в своих покоях, где был слышен каждый стон княжны, каждое слово, ею пророненное. Джон заходил к Александре несколько раз, и каждый раз княжна немного успокаивалась, чувствуя будто его присутствие. В бреду Александра металась по кровати, выкрикивала имена. Она звала, то отца, то брата, то Владимира, но, видимо, даже во сне никто не отвечал ей, и она плакала, хватала руками и зажимала в кулаки измятую уже и свернувшуюся простыню.

Уже светало, когда Джон вновь зашёл в спальню к Александре, откуда доносились душераздирающие звуки. Княжна лежала на кровати, полураскрывшись, раскинув широко руки свои. Джон стоял долго над кроватью как всегда ожидая, чего-то, и вдруг Александра действительно утихла, но не так, как всегда, она вообще перестала шевелиться и воспроизводить звуки. Джон смотрел на неё, не отводя глаз, и странная тревога сжала сердце его. Он подошёл поближе к кровати и склонился над телом княжны, чтобы понять дышит ли она, однако только он наклонился, Александра раскрыла глаза свои и от неожиданности болезненно охнула и вжалась глубже в кровать. Джон тоже немного отдёрнулся и распрямился.

– Прости, прости, я уже ухожу, – тихо произнёс он, разворачиваясь к двери, но Александра вдруг резко рванулась вперёд, схватила его за руку и каким-то испуганным, несвойственным совсем ей голосом проговорила.

– Нет-нет-нет-нет, Джон, останься, пожалуйста, останься хоть ты, – и, не отводя взгляда, смотрела на герцога, пока тот, опомнившись, не сел на кровать рядом с нею. Тогда Александра закрыла глаза, но даже из-под опущенных ресниц было видно, что девушка плачет. Да, она плакала, но не произносила при этом ни единого звука. Джон сидел рядом с Александрой без сна, однако вскоре грёзы стали одолевать его, и он, не отпуская руку княжны, упал на кровати и забылся глубоким сном.

В восьмом часу утра Джон был разбужен шуршаньем бумаги, скрипом шкафов и разными другими неизбежными звуками. Открыв глаза, он тут же увидел Александру, которая, еле держась на ногах, что-то искала в комнате, и, видимо, устойчиво не могла найти. Княжну знобило и потрясывало, но она, не сдаваясь, рылась в ящичках письменного стола.

– Алекс, – проговорил заспанным голосом Джон, поднимаясь, – ты больна, тебе нельзя вставать.

– Мне нужно, мне нужно… написать…они же, – говорила Александра, глубоко и прерывисто дыша, – Надо написать, это же…

– Алекс, ну куда ты напишешь, а, ну куда? Ложись, пожалуйста, я сейчас позову доктора.

– Нет, нет, ты не понимаешь, мне нужно написать, мне нужно… – Александра вновь будто бы начинала бредить и метаться по комнате, но тут она остановилась напротив герцога и поняла на него свои безутешные глаза, – Они все умерли, Джон, все умерли! – и, заплакав, упала на грудь Джона, который долго и, впрочем, безрезультатно утешал её, пытаясь как-то привести княжну в себя после перенесённой потери.

Шло время. Минуты, проносясь аллюром, вливались в длинные часы, дни и уходили в прошлое, безвозвратно далёкое и пустое. Александра, оставаясь в Хэмпшире, увядала и теряла влечение к жизни поминутно, и никто в особняке не знал, как помочь ей, как хоть чуть-чуть облегчить её невыносимо мучительные будни. Был только один человек, понимавший состояние княжны и способный её поддержать – Адель. Только её присутствие не тяготило княжну, и только с нею Александра могла находиться в одном помещении более нескольких минут. Адель умела слушать, и хоть княжна ничего не говорила, казалось, она прислушивалась к каждому её вздоху и стону и знала, как тяжело княжне сейчас. Она приносила Александре чай, играла для неё на рояле, и княжна забывалась и даже печально улыбалась иногда.

Адель была умна и внимательна и среди неразберихи, поселившейся в доме, только она замечала, что вместе с Александрой мучается и Джон, который, страстно желая помочь, не имеет возможности этого сделать. Герцог теперь мало виделся с Александрой, она, казалось, не подпускала его близко, закрываясь каким-то внутренним барьером, зато всё свободное время Джон стал проводить с отцом, состояние которого улучшалось стремительно.

Болезнь сильно изменила старого герцога. Он похудел и помолодел в лице, стал мягче и нежнее по отношению к сыну, будто бы что-то решилось во время его болезни, будто мнимая вина Джона была искуплена, и он мог снова беспрепятственно любить своего сына. Джон был увлечён заботой об отце, однако каждый раз проходя мимо комнаты княжны, он останавливался около двери в надежде услышать её голос или же увидеть её силуэт хоть краем глаза, а войти внутрь не решался, боясь потревожить покой девушки, а может, подсознательно просто не желая быть отвергнутым. Так, скрываясь в собственном доме, Джон провёл неделю, но после, сидя утром в своей комнате, он услышал, что Алекс в спальне скоро шепчет что-то, и прильнул ухом к стене. Он услышал слова и понял, что это была молитва. Александра молилась за свою семью: за погибших мужчин и оставшихся в изоляции женщин, она долго шептала слова молитвы, иногда прерываясь и с трудом сглатывая слюну, но каждый раз продолжала вновь.