Ирина Крицкая - Разлюбил – будешь наказан!

Мама на ровном месте оказалась монархисткой. Все надеялась, может, объявится кто из династии. Бабуленция ругала царизм за крепостное право и с придыханием вспоминала Сталина. Мы, конечно, мощным хором напоминали: «Из-за Сталина повесился твой отец!» Но она каждый раз притворялась, что плохо слышит. Бабуля любит закосить под глушнячок на самом интересном месте.

Прадед повесился в разгар коллективизации. Ночью у него забрали племенных лошадей, а утром его нашли мертвым на конюшне. Мы об этом знали, и бабушка знала, конечно, но все равно пила нашу кровь. Когда она говорила: «Зато при Сталине не воровали!» – мой отец срывался: «Эта старая шалава всегда любила кавказцев!»

Я бабулю понимала: своего родного отца она не успела запомнить, а портреты Сталина всегда маячили у нее перед глазами.

– А мне что коммунизм, что капитализм – пахать да пахать, – Танюха закачала головой, как лошадка, верх-вниз.

Обычно она помалкивает при гостях, а тут еще додумалась, сделала скорбную рожу и громко прошептала маме:

– Ваш-то плохой совсем стал. Не выходить. Я давеча заглянула: «Ты там не помер?» – «Нет еще», – говорить, а сам го-о-товай.

Это она про нашего папу. Он у нас эмигрировал на дачу пару лет назад, в бессрочную творческую командировку. И нечего было про это за столом говорить, дура.

Мама решила замять неприятную тему:

– Ой! Цветочки-то забыли! Сейчас поставлю, – и убежала за вазочкой.

– Какая вкуснота! – говорю. – Котлеты из соседского кролика!

– Ты ешь, ешь, – бабушка стала подбираться к шейной артерии Антона.

Это у нее вампирская поговорочка такая, вы поняли, чтобы аппетит людям портить. Раз пятьдесят точно может сказать «ты ешь, ешь». Но Антон старушку не боится, у него крови – ванна, ему даже полезно кровопускание.

Мама принесла букет, глазки набок скосила, хотела какую-то тему запустить, но не успела. Господин Страхов откусил ее дебютный пирожок и придирчиво рассматривал его на свет в разрезе.

– Ты ешь, ешь. – Старушка показала ему клычки.

– Надо вам у моей мамы рецепт взять, – сделал он заключение и сказал с доброй бабской улыбкой: – У нее тесто всегда изумительное. Не пирожки, а пух. – Я чуть со стула не упала, а он дальше шпарит в мою сторону: – Может научить, если хочешь.

– Да?! А мои что? Плохие?.. – Мама перестала ориентироваться в пространстве.

– Они у вас резиновые и кислые, – демократично сообщил Антон.

– Кисловаты, правда, правда, кисловаты, – сунулась Танюха.

Сущая правда! Отвратные были пирожочки. Кислые, точно, кислые. И твердые. Дрянь, а не пирожки, беспонт. Козе их все отдать.

– Резиновые?! – Бабушка обомлела от такой непосредственности.

Она готовила еще хуже мамы, бесцеремонно портила продукты, но никто из ее мужей ни разу об этом не сказал. Все трое унесли в могилу эту страшную тайну.

– Уж какие получились теперь! Мне вообще некогда этим заниматься, – сказала мама и попыталась улыбнуться.

Антон не понял, что это был его последний шанс. Он отложил пирог, подцепил кусочек сальца и опять свое бузует:

– Эх, интеллигенция! Вам бы скорее все попихать, пошвырять в кастрюлю. И пусть оно там само булькает. Что для вас еда? Суета, земное, мирское, вам не до этого. Вы все время где-то высоко! А был бы мужчина – вы бы для него старались…

Все! Мама распахнула свои большие серые глаза и включила дальний свет. Танюха, открывшая рот, быстро закрыла его, почуяв неладное, и стала кротко доедать пирожок. Антон попытался затормозить над обрывом.

– Я неправильно говорю? – Он поморгал своей уверенной яркой улыбкой, но мама уже завелась.

– И ты думаешь, мне приятно это слышать?

– А что такого? Бытовое дело. Ничего особенного. Сделал замечание. Тут все свои.

– Бытовое дело?! Говорить женщине, что она лахудра?!

– Ну, извините, – Антон отъехал. – Я такого не говорил.

– Ты нахамил мне за моим же столом! – закричала мама.

– Ничего страшного. – Он старался быть спокойным и уже пожалел про этот несчастный пирожок, но его занесло, он буксовал. – Пироги неудачные, бывает. Я думал, как свой человек могу это заметить.

– Пошел вон! – Мама бросила на пол свое стремное блюдо.

– Так… – Покрасневший господин Страхов отложил салфетку и тревожно взглянул на меня. – Извините, – обратился он почему-то к бабушке. – Мне придется покинуть этот дом.

– Да, да, – кивнула бабуля.

Я вышла за ним в прихожую. Надо же проводить. Надо же сказать что-то, наверное… Хотя бы… Ну, не знаю, что говорят своему первому мужчине, когда провожают его навсегда? «До свидания»… или «Очень жаль»… или… «Забегай, если что»…

Антон успел шепнуть: «Вернешься – в школе встретимся», и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Вот скажите мне, зачем я его вообще вспомнила? Я и не собиралась его вставлять сюда, в свои пионерские сказки. Я не хотела. Он сам. Такие, как он, умеют оказаться в нужном месте в нужный час, поэтому и попадают в книжки.

С того дня, как на первом этаже в офисе моего мужа появилась новая красотка, на втором этаже из моего комода стали пропадать носки. Какая связь? Элементарно. Когда любовь – носки не пропадают.

– Где мои носочки? – допытывается сонный муж.

– Сейчас, – отвечаю и встаю с постели.

Почему он топает? Сейчас дочку разбудит. Это что, демарш? Так бы и сказала: «Отстань от меня со своими носками! Сначала погладь по попе, а потом уже требуй носки». Но что вы! Как можно! Я жена ангела, тоже почти ангел. Молчу. Ищу носки. Куда деваются – ума не приложу. Исчезают! Противно даже говорить об этом, уж извините, но каждое мое утро теперь начинается с носков.

Мне еще полчасика. Умираю. До трех не могла уложить, – я снова падаю в кровать.

Спаааааать! Это мое единственное желание в последний год.

Через несколько минут из ванной возвращается мой… красавчег, молодой перспективный руководитель, кормилец наш и перекармливалец. Он стоит в носках, в джинсах и думает, что надеть сверху. И опять философские вопросы:

– Почему у меня трусов много, а маек мало?

– Потому что мир вообще несправедлив. – Я достаю из шкафа рубашку, которую мой муж никогда не видит.

Все, дотопался. Дочка проснулась. Он берет ее на руки, маленькую, тепленькую.

– Красавица моя, – целует толстые коленки и млеет, – пока! Папа пойдет на работу, принесет тебе денежки.

Тигр пытается усадить ребенка в кресло, но дочка его не отпускает, цепляется ручонками за шерсть у него на груди. Он морщится и говорит чужим противным голосом:

– Ну, забери ее.

Мой муж не может рассылать свой восторг на несколько адресов одновременно. Во все новое он прыгает с головой. Завели собаку – он забыл про нас с сыном. После работы бежал обниматься к Максику. Мы были неконкурентоспособны. Кто может конкурировать с молодой собакой, у которой всегда хорошее настроение и семьдесят килограммов любви?

– Ладно… – тигр еще и обижался. – Если вы так хотите, я не буду целовать Максика!

– Целуй Максика сколько тебе влезет. Мы просто хотели спросить, когда наша очередь?

Максик вырос, Максик обленился, Максик стал посягать на любимое кресло. И что теперь? Смотрите, он открыл окно и зовет собаку: «Макс, домой! Домой, толстая сволочь!»

Секундочку, подождите, пожалуйста. Сейчас проводим начальство, тогда можно будет поговорить спокойно. Нет, завтракать он не будет. Нормальных завтраков у нас не было уже пару лет, с тех пор как мы стали жить над офисом. Обеды тоже в режиме экспресс. Как только мой муж открывает рот, звонит его помощник Рома.

– Да, Рома, – с этих слов начинается каждая трапеза.

Бывает, что Рома запаздывает и мы успеваем съесть целое блюдо. Тогда я начинаю беспокоиться:

– Что-то Рома молчит.

– Подожди… У него нюх железный.

И вот, правда, не успеешь дожевать – звонок.

Минуточку еще, тигр обувается. Я держу на руках ребенка и смотрю на него с последней надеждой: вдруг озарит его, вдруг он меня поцелует?

– Ну вот, – скривил он губы, – опять мне ботиночки никто не почистил!

– Сын, – кричу я в пустоту, – почисти папе ботинки!

– Сейчас! – отвечает сын из пустоты. И тишина.

– Придется все самому делать, – вздыхает тигр.

– А потому что кое-кто слишком поздно пришел. – Я вставила, хотя могла бы, конечно, и промолчать.

Вот! Он скользит губами мимо меня и чмокает дочку. Этот заныканный поцелуйчик я припомню ему на смертном одре.

– Ничего у меня причесочка? – спрашивает и челочку свою поправляет.

Я хлопаю его по заднице. Я улыбаюсь. «Улыбайся, дура, – говорю себе, – улыбайся».

– Чао, крошка! – поет мне тигр и отстукивает по ступенькам марш танкистов.

Так! В уныние не впадаем! Я вас повеселю. Расскажу, как я мальчишку своего кадрила, там, на берегу. Обхохочешься – меня дернуло взять у него интервью.

Бумаги в то лето переводилось немерено. Каждая приехавшая мышь, одна или с компанией, кинулась выпускать газету. И я туда же. Шагаю по тропинке, выписываю кренделя загорелыми ножками, на которых от бедра до пятки гуашью нарисовано название моего изданьица «Russian gerls». Сама точно не знаю, что больше рекламирую: газету или ноги.

В руках у меня пачка свежих номеров, отчпоканных на ксероксе. Газетенка получилась не по годам похабной. Весь хлам, который занесло в мои юные мозги, оказался на четырех аляпистых листочках. «Первый раз – как в первый класс», – я сама в шоке от своих заголовков.

– Какая гадость! – встречается мне на пути хорошая девочка.

Ее подружка, тоже очень хорошая девочка, цитирует мои темки:

– «Только после свадьбы» – какая дрянь!

– Мы же играем! – объясняю им на ходу и быстренько сворачиваю в сторону.

Да, я играю в желтую прессу, я играю в разбитную девчонку, на большее моих мозгов не хватает. Сама не верю, что за это мне ничего не будет – не вызовут к директору, не выгонят из школы. Уже продумываю следующий номер. «Чем занимается педагогический состав после отбоя» или «За что девушки любят телевидение».