– Постой, Антон… – растерялся Натыкач. – Это же я развелся. Я собирался тебе обо всем этом сказать…

Но мой кот его не слушал, разбушевался. Закричал на меня:

– Все эти свадьбы! Эти кольца! Кто придумал?

– А ты сними, не мучайся, – я предложила.

– Сниму, крошка, как скажешь.

– Вот и сними. И я тоже сниму.

Люди! Смотрите! Мы снимаем обручальные кольца. Мое легко соскакивает, а у Антона не идет, застряло.

– Вот сразу видно, кто у нас в семье сачкует, – он съехидничал и ушел в туалет.

А я смотрю на море, в черный глухой горизонт. И жду. Сейчас он намылит руки и стянет колечко. Мое колечко! Я ему десять лет назад надевала.

– Соня, не пугай меня, – Олечка всплеснула руками, – последняя надежда на вас! Смотришь – и веришь во всю эту семейную жизнь!

– Вот, смотри, – Антон вернулся и показал белый след на пальце. – А как полегчало сразу! Даже дышать стало легче!

– Вот, вот, – оживился Натыкач. – И мне после развода сразу, прям сразу, так полегчало!

– Давай кольцо, – я сказала тигру, – сейчас все в море выброшу.

– Не надо, – он бросил кольца в мою сумку, – прибереги золотишко. А то свяжешься с каким-нибудь голодранцем…


Мы выпили за любовь. Тигр прицелился в меня ножичком. Натыкач улыбнулся, погладил его по плечу и убрал приборчик в сторону.

До чего я мужика довела! Мой тихий, спокойный, мой скромный кот кричал на весь ресторан:

– Куда? Куда деваются все наши нежные чувства? Что остается? Что вот у тебя, у рыжей сволочи, осталось? Ты стерва! Меня достала твоя вечная усталость и психоз!

– Да. И я своей… – Натыкач уточнил, – своей бывшей говорил: «Ну, устала… Ну, поспи, но не всегда же»… Можно же как-то…

– А пойдемте голышом искупаемся! – Я позвала всех-всех, кто был в ресторане.

– Ой! Соня! – закривлялась Ольга.

– Ага, ей лишь бы раздеться перед чужими мужиками, – скорчил рожу тигр.


Мы идем по набережной в яркой толпе веселого отдыхающего народа. Все занимаются ерундой. Рисуют на пузе татуировки, воют похабщину в караоке, одеваются в перья, фотографируются с липкими крокодилами, с блохастыми обезьянами, швыряют деньги в игровые автоматы, вылетают в небо из большой резиновой рогатки, и все это после ужина.

Мой муж остановился возле тира.

– Давайте пальнем!

Я в тайном предвкушении, только я знаю, что муж у меня снайпер. Сейчас он выбьет все десятки, Натыкач упадет.

Из переулка прямо на тротуар выезжает машина. На дверях висят пьяные мужики. Поют, размахивают над головой пивными бутылками.

– Вэ вэ вэ – Ленинград! Вэ вэ вэ – точка ру!

За ними нехотя ехала патрульная машина с мигалкой, народ расступался, визжали бабенки. У всех веселье! У всех, кроме меня. Я уснула в номере, носом к стенке. И никакие волны я не слушала, и никакой рассвет встречать не собиралась, закрыла окно и включила кондиционер.


Утром мы идем к морю, пока не сбежались опаленные тушки отдыхающих. На причале еще несколько таких же пришибленных пар. Стоим на краю, глядим в горизонт. В общем, ничего, цветовая гамма меня вполне устраивает: от лазури до сапфира. Солнце играет лучами, чайки смеются, приближается катер, волна толкает каменюки, и они гремят, как вагоны на железнодорожном перегоне.

– Да… – зевает Антон. – Пора нам ввести сухой закон.

Мы выбираем шезлонг. Людей еще совсем мало, но адыгейки с чурчхелой и пивом уже на посту. На моем вчерашнем месте кто-то оставил пакет с вещами. Мы бросаем свои полотенца рядом и лезем в воду. Море волнуется, бурлит, как джакузи. У берега нас крутит, как в стиральной машине. Я валяюсь на блестящей гальке, вода бьет в лицо, отшвыривает меня, как мусор, в плавки набиваются мелкие камушки и песок.

– Пойдем, сплаваем со мной, – Антон позвал.

– Нет, я боюсь. Ты что! Такие волны…

– Не бойся, пошли. Проплывем дальше, там спокойнее.

– Я не могу – у меня слабые руки, – срываюсь я на противный речитатив.

Не доверилась родному мужу, коза! Он обиделся и уплыл один.

Психующим шагом я поднимаюсь наверх, в кафешку. Мне хочется кофе и сигарету. Всего одну, можно.

С террасы я пытаюсь разглядеть Антона. За волнами его не видно, далеко уплыл. Я щелкаю зажигалкой и слышу тяжелый звук, настолько громкий, что все другие звуки исчезают. Белая набережная содрогнулась, всем телом я почувствовала движение и толчок земли. Как в замедленном кадре взлетают легкие навесы, кресла, обломки пластика, куски шезлонгов, клоки камышовой крыши, галька, тряпки… Камни стучат по асфальту, бьются витрины, мелкие острые камушки скачут по плитке и падают у моих ног.

На несколько минут включилась тишина. Когда густое облако над пляжем растаяло, люди поняли – это был взрыв. И сразу начались вопли, визги, сирены. Со всех сторон кричали: «Взрыв… Взрыв… Террористы… Грузины… Взрыв…» Меня чуть с ног не сбили, толпа с набережной побежала смотреть, кого убило и что случилось с теми, кто вышел из воды, кто лежал недалеко от навесов.

Воронку обтянули красной лентой. Там, где раньше были наши шезлонги, поставили полицейское оцепление. Две женщины пытались залезть под красную ленточку, их не пускали, и в истерике они пытались протаранить полицейских.

Я подошла к белым перилам набережной и внизу на песке увидела Антона. Он пробирался через толпу, нашел меня и заорал: «Стой там! Не спускайся!» А я и так стояла, не могла двинуться с места. Ждала его на набережной, держалась за белые перила.

– Ну что, Соньчик, – он спросил. – Какие у тебя планы?

– Поехали к детям, – говорю.


Из окна гостиницы было видно, как в оцеплении работают саперы. За ленточкой собралась толпа любопытных. Кто эти люди, которые всегда собираются, где ни рванет? Кто эти любопытные? Мне всегда было интересно.

…Почти одиннадцать часов утра. Пляж быстро заполнялся. Народ стелил свои коврики у красной ленточки, в двух шагах от воронки, где только что убило несколько человек. Люди копошились на пляже, как цыплята в коробке: тепленькие, пушистенькие, сыплешь им зернышки, и они бегут за ними, топчут друг друга и наступают маленькими лапками на тех, кого только что задавили.

Мы сели в машину. Антон включил радио. На каждой станции говорили про одно и то же, все восклицали про август. Тревожный месяц для России, каждый год в августе случаются трагедии, и этот не стал исключением. Еще только седьмое число, а уже есть погибшие.

В новостях сообщали: «…взрывное устройство находилось в пакете, оставленном на шезлонге в центре пляжа. Галька сработала как поражающий элемент. Мужчина тридцати одного года и женщина двадцати двух лет, открывшие пакет, были убиты на месте. Ранено пятнадцать человек, среди пострадавших есть дети. Версию о теракте пока не подтвердили…»


На перевале нас застал дождь. Ехали медленно, меня даже не мутило. Всю дорогу я хотела что-то сказать Антону… Не знаю… Может быть: «Я тебя люблю…» Или, может быть: «Ах! Какое счастье! Спасибо, Господи, что нас не разорвало этой бомбой…» Не знаю… Я не знаю, что мне хотелось сказать. Я не могла ничего такого произнести, только гладила его мягкую красивую руку и приставала:

– Ты добрый? Не злишься уже? Не злишься?

– Я добр, как бобр, – он пошутил.

Антон следит за дорогой. Пытается разглядеть габариты впередиидущей машины. Ливень такой густой, что за стеклом ничего не видно, кроме черной мутной воды.

43. Красная площадь

Так, кто сейчас сказал, что я овца? Да, наивная, да глупенькая, и что? Нам, уродам, тоже нужно жить. Захотелось мне чудного мгновенья – имею право, еду в Москву. Тигр рулит, я балдею: «Ах, какое чудо! Я увижу Антона. Опять!» А какое уж тут чудо? Увидела, сразу отчитаюсь, какие у нас с вами могут быть интриги? Все элементарно, через Яндекс.


Напросилась с мужем на выставку. В конце августа у крестьян начинаются сплошные сейшены и праздники урожая. А мне что, нельзя прокатиться? Я помогла Оле забронировать гостиницу в том самом здании, где у Антона студия. И даже ресторанчик тот самый, что я подсекла у него на фото, нашелся без труда, двумя этажами ниже. Просто и легко до омерзения. До омерзения, потому что все эти годы было так. Можно было увидеть друг друга в любой момент, в любой день, стоило только захотеть. Никто не хотел. Объясните мне, почему сегодня я вхожу в этот зеленый банкетный зал и трепещу? Что я предвкушаю? Смотрю в пол, разглядываю шахматную плитку, сама себе, как в музее, говорю: «Обратите внимание, за этим столиком сиживал наш великий современник, член Союза журналистов…»

Поднимаюсь в лифте. Вот его дверь с жутким логотипом. Слышу голос. Это его голос! Его! Только уже без «о», исправился там, на своем телевидении.

– Нет, нет, мы ни в чем не можем обвинять своих партнеров. – Кажется, по телефону говорит. – Ждем. Да. Мы в режиме ожидания. К тиражированию готовы. Да, люди умирают каждый день, это не всем понятно. Кто-то нашего фильма не дождется, я не могу это всем объяснить…

Не буду мешать, я не войду. Не хочу сейчас. Есть еще время, до вечера. Сейчас поеду к Машке.


Машка стала злая. Машка осталась одна. Разругалась со всеми, и с моей мамой тоже, заперлась в своей норе, выучилась фриволите и сидит, как паучок, плетет до двух ночи ажурные паутинки. Военторг ее давно накрылся. Теперь она сидит на кассе в супермаркете. Сейчас подкрадусь к ней.

– Здрасьте, теть Маш!

– Сонька! – Она завизжала.

Подкатилась тележка. Мужчина стал выкладывать на ленту свои покупки. Такой обычный московский холеный мужичок, ничего отвратительного в нем я не заметила. Но Машка обдала его презрительным, ой каким презрительным взглядом и тут же растянула дежурную улыбочку. Он и не заметил, как она мне подмигнула коварно. Медленно, очень медленно Машка переворачивала его вещички, долго, очень долго искала штрих-код, еле пикала, сверялась с компом, строила протокольные рожи. Клиент не выдержал: