Полковник взял сигареты и вышел. Оно и нам бы надо. Мы с Антоном переглядываемся. Он меня не понимает. Сидит в кресле у окна. Его крепкие, совсем уже мужские плечи закрывают свет. Черные глаза смотрят в пустоту. Губы застыли в раздражении. У него нет сил подняться. Моя любовь его ухандокала.

Сидим и слушаем, как воет баба. Сколько можно?


Вернулся полковник. В руках у него был сотовый телефон. Когда он прятал антенку, мы смотрели на него, как на волшебника. Это был первый сотик, который я видела.

– Я сейчас позвонил в Острогожск, – говорит он Танюхе, – там у меня друг. Завтра утром твой парень получит направление, к нему. Будет служить как в санатории.

– Это как же? – Она застыла с открытым ртом.

– Это мой друг, – улыбнулся полковник, – мы с ним вместе в Афгане служили, столько прошли…

– Ой! – заорала Танюха. – Ой! Господи! Да кто ж вы такие!

– Успокойся, дорогая. Давай с нами по глоточку. – Он обнял ее легонько, повернулся к нам и такую смешную морду скорчил – показал, как ему надоел этот вой.


Когда полковник достал большую открытку с кошечкой, я чуть со стула не упала. Отмочил мужик на прощанье: смотрит на наши авангардные причесоны, на кофты с блестками, фасончик «у кого какие надои», на бабулю в парике и с веером, на зареванную Танюху, на меня, юную циничную хамку, и читает по писаному.

– Все знают, что русские женщины красивы, как француженки… – это он Машке.

Ну, думаю, пошел армейский фольклор. Подмигиваю Антону. Может, думаю, хоть сейчас промелькнет ехидная улыбочка на его несчастном лице? Может, он захочет поржать со мной тихонечко над этими влюбленными карапузиками? Нет, не хочет ржать. Глядит в одну точку.

– …темпераментны, как африканки, – читает полковник.

Я начала улыбаться. Бабуля отмахнулась веером.

– …умны, как немки, и воспитанны, как англичанки.

Татьяна так старалась понять, о чем речь, что ее усилия стали даже внешне заметны.

– …И все это вместе есть в одной, самой дорогой для меня Маше, – он вздохнул и дальше говорил без шпоры, – в моей Маше. Слава богу, я ее все-таки встретил.

Полковник вручил Машке припасенный букет и поцеловал ее консервативные губенки.


Она сидела довольная, как хомяк, попавший на элеватор. Молодец, Машка! Получила компенсацию за то, что на танцы никто не приглашал, за то, что цветы сама себе покупала, за то, что комплиментов не слышала, и за то, что всю жизнь врала, что ей это совсем не нужно. А я ей не верила!

Я верю полковнику, даже сейчас, когда моя любовь умирает у всех на глазах. Да, цветок возле Антона опускает листья. Ну и что? И лицо его бледное превращается в силиконовую маску. Пусть. Пусть моя спальня сегодня достанется Машке. Я буду верить полковнику. Меня устраивает его кредитная история.

– Ой! Ну как же хорошо! – расцвела бабушка и пригубила абрикосовый компотик. – Целый день пью.

– Спасибо вам, – поднялась Танюха, – низкий поклон. Побягу я к ребятишкам.

Она и вправду поклонилась и громко зашептала маме:

– Как благодарить-то? А? Как благодарить?

– Тань, ты Яшку уже забирай, – напомнили ей про козла.


Танькин козел гостил у нас целый год, женился на нашей козе. Пусть бы и жил дальше, нам не жалко, но уж больно вонюч и много жрет.

Яков узнал старую хозяйку. Она привязывала ему веревку, он пихал свою морду ей в живот и эротично покусывал платье, старый развратник.

– Мало тебе одного козла. Ты еще второго держишь, – вспомнила Машка свой старый репертуар.

– Этого мне жалко. А тот… – Танюха махнула рукой, – как у нас дедушка покойник говорил: «Не тот свинья, кто свинья. А тот свинья, кто не свинья, но свинья».

– Правда-правда, – усмехнулся полковник.

Козла вывели. Он поскакал, покачивая своими… В общем, поскакал он по тропинке через огород. Коза поняла, в чем дело, толкнула калитку и ломанулась догонять. Возмущалась, умоляла, всплакнула. Козел обернулся, проблеял невнятное и убежал через грядки.

– Все бабы дуры, – резюмировала Машка, глядя, как мама догоняет толстую козу.

Я не знаю, как и зачем в наш дом попала эта коза, молока она не давала. В козе, как и во многом другом, не было никакого смысла.

41. Музыка кончилась

Вы сейчас упадете – я, юная секс-бомба, уснула одна в гостиной на диване, а ему, черному и пушистому, постелили в маленькой комнате, там, где раньше ночевал мой отец.

Мы лежали в кроватях, разделенные стенкой. Не спали полночи и не могли пошевелиться, связанные присутствием других людей, их логичной бесцеремонностью, своей абсурдной беспомощностью. Мы слушали, как стучат поезда, как ругаются деревенские собаки… Но никто не встал, не сунул руку под одеяло, не сбежал на улицу, под звезды. Нас парализовало. Между нами по-прежнему была тысяча километров.

Конечно, когда Машка с полковником свалили, я закрыла свою дверь на крючок и нажала кнопку магнитофона для конспирации. Но и тогда мы не смогли забыть про эту тысячу верст. Нет, это был не секс. Это был нервный срыв в эротической форме.


Вспыхнул ночник, скрипнула кровать. Так и будет скрипеть, собака. Я опускаюсь на ковер. Антон не помещается в моей комнате, зацепил книжную полку, что-то шмякнулось. Целуюсь со страшным чужим мужиком. Так и хочется спросить: «Вы случайно не Антон?»

Он стягивает с меня лифчик. Какой прогресс, освоил застежки. Зачем он это все делает? Руки у него жесткие, как наручники. Волосы мне зацепил. Смотреть надо! Мне дышать нечем! Пол твердый! Мне спину больно!

Что он так щипается?! Впивается в меня пальцами… Ах, да! Он ищет свой передатчик. Вытащить хочет, чтобы никаких сигналов, никаких следов. Он же не простит себе, что профукал свою любовь, отказался от нее, как послушный мальчик. И поэтому надо ее уничтожить. Растоптать. Выкинуть в окно. Забить себе в мозг и смириться: «Не было никакой любви. Это просто детский летний романчик. Мы росли. Нам хотелось любви. Но это была не любовь».

Антон шарит по моему телу. Спешит. Ищет. Да не найдешь ты теперь ничего! Сухие жесткие губы отпечатываются у меня на лице. Это он так выговаривает мне за то, что я не похожа на королеву. Вытряхнул меня из джинсов. В живот укусил! Больно! Достал презерватив. Ха! Какие у нас отработанные движения. Мощный стал, как танк. Я стукнула его по спине. Слабовато, его нужно бить табуреткой. В темноте Антон усмехнулся, сверкнул черным глазом. Мужик! Сволочь! Животное!

Музыка кончилась. Он лежит на моей кровати, делает вид, что засыпает. Я сижу на подоконнике с сигаретой, делаю вид, что мне плевать. Белая занавеска колышется в темноте. Тонкие ветки лезут в окно. И луна эта наша, колхозная, строит мне свои ехидные рожи.

Я ушла от него в гостиную, на свой сиротский диванчик. Он остался один в моей комнате, мой Антон, мой ньюф, моя любовь. Целый год мы мечтали упасть в постель раздетыми, вцепиться и не отпускать. Ха-ха-ха! Мы устали. А потому что не надо было ни о чем мечтать. И ждать не надо. Когда ждешь – перестаешь жить, перестаешь дышать. Я задохнулась. У меня нет сил. Даже погладить его не смогла. Смотрела, как на покойника.


После такой депрессивной ночи весь день тянется, как резина, как бред сумасшедшего. Ногами двигать неохота. Лень шевелить языком. Пьем мятный чай. Докатились до телевизора. Я стригу его черные волосы, испачканные белой краской, и рука его вроде бы у меня на спине, но я же вам говорила, это не Антон, это его тень, его черное привидение.

– Что с ним случилось? – шепчет мама. – Бедный мальчик! Как ему тяжело!

Ну, только не это… Она подсунула ему фотографии с выпускного. Я стесняюсь своего платья. Простое, совсем не королевское. Антон смотрит на пустые места в свеженьком альбомчике. Усмехнулся, посмотрел устало. «Детский сад», – подумал. А что я? Я на всякий случай вытащила там одного, блондинчика.

– Ну что, возьмешь мою Соньку замуж? – Это у мамы такой черный юмор.

– Да, – наврал он равнодушно.

– Шучу, шучу, – мама хихикнула.

– Пойдем, – я тяну его на улицу, – прогуляемся до вокзала.

Антон ведет меня за руку, как свою. Есть данные, что не я одна такая идиотка, это меня утешает. Есть и другие дуры, которые страшно тащатся, если мужчина ведет их за руку. Пусть даже в суд, разводиться, пусть даже, как граф Орлов княжну Тараканову на корабль, чтобы сдать солдатам Екатерины, пусть даже на вокзал, чтобы купить билет и никогда больше не вернуться. Нравится мне, когда ведут за руку, ничего не могу с этим поделать. Хотя лично я тут ни при чем, это бабская природа. Более того, если меня долго не водить за руку, я срываюсь с поводка, забываю, кто мой хозяин. А как человек, я, конечно, понимаю, что сначала нужно посмотреть, кто тебя ведет, уточнить куда, и только потом радоваться.

…Рельсы, гравий, пыль, синие ларьки, челноки с клетчатыми сумками, мусорные ящики. Как все некрасиво… А когда у меня теперь будет красиво? Неизвестно, при таких-то темпах инфляции. Антон забылся на минуту, улыбнулся мне, как живой. Мы взяли ему билет на ночной поезд. Да, на сегодня. Возвращаемся, слегка повеселевшие. Скоро кончится. Скоро уже закопаем. Похороним свой детский романчик.

Как всегда вовремя, у меня дома появилась Вероника. Я прошипела:

– И что мы вдруг приперлись?

Она разворачивает конфетку и внимательно разглядывает Антона.

– О, да у тебя гости! – Это она так изобразила удивление.

Антон кивнул. Бубнит телевизор. Мама вносит блюдо со сморщенными блинчиками. Кулинарный стыд прикрыт свежей малиной.

– А я тоже встречаюсь с одним мальчиком… – Вероника заполняет паузы.

Сейчас я ей тарелку на голову надену! «Тоже встречаюсь»! Можно подумать, мы тут сидим и встречаемся.

– …Соня его знает, это наш общий друг, Зильберштейн. Он в нее тоже был влюблен в девятом классе, кажется, или в десятом? Он в Москву уезжает. Поступил в МГУ. Представляете? Бесплатно! Сам! На экономический.