Стася Андриевская - Расплата

- У тебя здесь сын, я правильно понял? – неожиданно спросил Николос. – Расскажи про него?

А вот это - сколько угодно! Я говорила и говорила, хвастала, как ловко он выучил тот стишок на немецком, как просто усваивает и повторяет отдельные немецкие слова. Благодарила за машинку, потом без перехода начинала рассказывать какие-то немногочисленные, но смешные случаи. Смеялась сама, тараторила без умолку, с охотой отвечала на вопросы. А Николос сидел напротив меня, упершись губами в сомкнутые перед лицом ладони и...

Нет, правда, можно было бы смущённо отмахнуться и сказать – да кто я, и кто он, и всё такое... Но разве женщина не чувствует истинного посыла обращённого на неё взгляда? Особенно когда его и не пытаются скрыть? Во взгляде Николоса откровенно читался мужской интерес. Нет, он не трахал меня глазами и даже не раздевал, но, возможно, осторожно вёл носом по моей щеке или легонько прихватывал губами мочку уха, прислушиваясь к своим ощущениям и к моей реакции... И когда я вдруг расшифровала это – я испугалась. Замолчала на полуслове и глупо, стеснительно улыбнувшись, уставилась в стол. Напряжённо зажала ладони между коленей. Николос же наоборот - свободно опустил руки на стол. Смотрел прямо, не юлил, не строил из себя. И это подкупало.

- Ты замужем?

- Нет.

- Но у тебя маленький сын. Ты родила его здесь, в тюрьме?

«Не тюрьме, а колонии...» - машинально подумалось мне, но я только кивнула:

- Да.

- Где его отец? Он знает о ребёнке? - И, так и не дождавшись ответа, продолжил: - Сколько он пробудет здесь, с тобой? И что потом?

Я подняла взгляд – на его глаза цвета хаки, на чувственный подбородок с соблазнительной ямочкой, на словно бы иронично улыбающиеся даже в спокойном состоянии губы... Серьёзный, уверенный в себе мужчина, непонятно что делающий здесь, со мной.

- Николос, у тебя есть семья? Ну то есть... – я замялась, но отступать было глупо. Да и некуда. – Я имею в виду, женщина? Может, жена, дети?

Он сощурился и снова упёрся губами в сомкнутые перед лицом руки – красивые мужские руки. Не было ни разбитых костяшек, ни синяков, ни мелких шрамов и перенапряжённых жил – всего того, что сводило меня с ума в руках Дениса. Наоборот – они были ухоженные, но фактурные, как и сам Николос, и кто бы мог подумать, что в этом может быть столько мужественности! Невыносимо захотелось прижаться к его ладони щекой...

Так стоп! Это жест максимального доверия и подчинения, - он слишком интимный, слишком личный и слишком кричащий «Я твоя!» Такие жесты не раздаривают случайным мужчинам, а может, и вообще не раздаривают, раз и навсегда отдав кому-то одному. Я отдала его Денису, разве нет?

К горлу подступил ком и я, скрывая стремительно набегающие слёзы, закрыла глаза. Господи, как же я устала быть сильной!

- Нет, я свободен, - ответил Николос. - А что?

И, чувствуя, что не справляюсь с эмоциями, я прикусила пахнущие вишнёвой косточкой губы. Эта ноша слишком тяжёлая для меня, но я не могу её ни бросить, ни переложить на чужие плечи, потому что тогда она станет совсем уж невыносимой... И всё-таки я должна. Обязана. Хотя бы попробовать сделать всё, что от меня зависит, и только потом сломаться под этим гнётом. Только после того, как вытолкну сына на поверхность.

- Николос, ты можешь усыновить Алёшку? – подняла на него взгляд, позволяя-таки слезам бежать свободно. – Пожалуйста, увези его отсюда... Я тебя умоляю!

*********************************

Музыкальная тема и настроение этой главы - Анна Плетнёва "Сильная девочка".

Лежала на шконке, кутаясь в одеяло, и никак не могла согреться - до колотуна. Бабы спали, в окно барабанил срывающийся с неисправного водоотвода поток ледяного дождя. Неужели никто не слышит, что он бьёт прямо по мозгам?

Господи, как мучительно стыдно... Но ведь я должна была попробовать, правда?

...Взгляд Николоса – внешне невозмутимый, но словно с трудом переводящий с русского на немецкий то, что я только что сказала... И долгая пауза, во время которой я почувствовала себя не просто сволочью, готовой сбагрить родного ребёнка незнакомому дядьке, но и полной дурой, считающей, что это вообще возможно. Не выдержала и, тяжело двинув ножками стула по бетонному полу, отошла к окну. Оно было грязное, решётка по углам затянута паутиной с мухами. С обратной стороны мутного стекла часто ложились первые капли дождя. Ненавижу осень, когда всё вокруг становится мучительно серым, но и ждать весну теперь не для меня. Мне бы наоборот – остаться навсегда в этой середине ноября, чтобы у нас с Алёшкой навсегда осталось ещё три месяца в запасе.

- Сколько человек ты убила?

Я вздрогнула и медленно развернулась к Николосу. Он сидел, откинувшись на стуле, – одна рука на столе, другая свободно опущена на бедро, лицо спокойно, словно он спросил всего лишь о том, скольких я нарисовала на прошлой неделе. И я вдруг поняла, что всё бессмысленно. Я ведь совсем забыла, что для всего мира Алёшка - сын жестокой убийцы. А ещё, глупо было даже предполагать, что Трайбер пасётся здесь сам по себе. Его присутствие на Дне колонии, разрешение пообщаться с заключёнными ради сбора материала для своей работы, платная свиданочка... И вот, как теперь выяснилось, даже доступ к информации по моему Делу. Это невозможно без дружбы с Начальником колонии. Ну и что это? Зачем? Очередная провокация от Администрации, или просто Боброва особо интересный кадр для иностранчика, пишущего о Тёмной стороне России?

- Пятерых, - после короткой паузы мёртво ответила я и заметила, как заинтересованно дрогнула бровь Трайбера. – Ножом. Просто ради острых ощущений. Скучно было, вот и развлекалась. – Помолчала, яростно, но даже не замечая как, сгрызаю вишнёвую сладость с губ. Досуха. До саднящих ранок. – Ладно, я пойду. Всё равно не расскажу ничего нового, кроме того, что есть в Деле, а мне сегодня ещё по сортиру дежурить. И спасибо за письма, а то у нас тут знаешь как скучно... – Снова помолчала и, скрывая обуявшее меня отчаяние, нарочито грубо рассмеялась: - Иногда даже опять убивать хочется...

И вот теперь я лежала на шконке, унимая волны огненной дрожи по всему телу, и вспоминала, как выходила из комнаты свиданий, а Трайбер, отбивая пальцами ритм по краю стола, даже не обернулся мне вслед.

Господи, как холодно... Невыносимо холодно. Неужели больше никто этого не чувствует?..

* * *

Почти неделю провалялась с температурой под сорок в лазарете. Тело ломило и выкручивало, казалось, дышу пламенем, но при этом под кожей - вечный стылый озноб. Как не вовремя! Каждый день, каждая минутка на счету, а я просто наблюдаю, как медленно тают, попадая на зарешёченное окно крупные хлопья снега... Как там Алёшка? А вдруг, тоже заболел? Сейчас самый сезон простуд, а ему нельзя. Никак нельзя!

С соседками по палате не общалась, не рисовала, книжек не читала. Про немецкий словарь даже вспоминать было тошно. Просто с утра до ночи пялилась в окно и думала о сыне. А после того как меня выписали, ещё неделю чувствовала себя больной и поэтому, собрав волю в кулак, к Алёшке не ходила.

* * *

Почти сразу после выписки рассказала Марго о встрече с Трайбером.

- Не знаю, что это было. Какое-то... как озарение, понимаешь? Так стыдно теперь. Скажет – раскатала зэчка губу на загранку. Дура.

- Стыдно, у кого хер видно! – грубовато отчеканила Марго. – А у тебя ребёнок, ты имеешь право на попытку! А по поводу того, что немец с Носачовым дружит – это я сомневаюсь. Ты на фабрике была, когда тут всё к празднику готовилось, когда выставка эта, телевидение и всё такое, а я здесь толклась, и видела как Носачов за спиной Трайбера морду воротил. Как будто, знаешь... – пожала плечами, - как будто обязали его быть вежливым, вот он и выполняет.

- Кого? Носачова? Обязали?! Пфф... Разве можно обязать Наместника Бога? Кто ему указ-то вообще?

- Не скажи. Мы с тобой когда садились – время другое было. Мне, вон, мои рассказывают, что сейчас на Воле делается, так я поверить не могу. Всё по-другому! Трайбер иностранец, а наши политики знаешь, как с ними теперь заигрывают? Наперегонки! Рубль-то обвалили окончательно, нищебродами себя официально объявили, и теперь каждому заграничному херу в рот заглядываем, как проститутка придорожная. До позорного, говорят, доходит. Посмешищем для всего Мира стали. Поэтому, если предположить, что Трайбер хоть сколько-нибудь видный общественник или, например, близок к политике – то очень даже может быть, что с ним дружит кто-то из таких наших, против кого Носачов не пойдёт. Вопрос только в том, где тот предел, за который не переступит и этот неведомый товарищ, каждый ведь всё равно в первую очередь за свою задницу держится.

Я плохо понимала, о чём она толкует, мне не хватало жизненного опыта и представления о том, что вообще такое эта политика, но безумно хотелось верить в то, что Николос не связан с Носачовым. Хотя... Какая теперь разница?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лежала на шконке, кутаясь в одеяло, и никак не могла согреться - до колотуна. Бабы спали, в окно барабанил срывающийся с неисправного водоотвода поток ледяного дождя. Неужели никто не слышит, что он бьёт прямо по мозгам?

Господи, как мучительно стыдно... Но ведь я должна была попробовать, правда?

...Взгляд Николоса – внешне невозмутимый, но словно с трудом переводящий с русского на немецкий то, что я только что сказала... И долгая пауза, во время которой я почувствовала себя не просто сволочью, готовой сбагрить родного ребёнка незнакомому дядьке, но и полной дурой, считающей, что это вообще возможно. Не выдержала и, тяжело двинув ножками стула по бетонному полу, отошла к окну. Оно было грязное, решётка по углам затянута паутиной с мухами. С обратной стороны мутного стекла часто ложились первые капли дождя. Ненавижу осень, когда всё вокруг становится мучительно серым, но и ждать весну теперь не для меня. Мне бы наоборот – остаться навсегда в этой середине ноября, чтобы у нас с Алёшкой навсегда осталось ещё три месяца в запасе.