- Почему чёрный? – не выдержала я.

Она помолчала, словно тщательно обдумывая ответ, и наконец подняла взгляд:

- Меня возили на флюорографию. Это всё-таки туберкулёз. Во всяком случае, врачи склонны ставить именно его.

Я, наверное, слишком изменилась в лице, потому что Марго поспешила добавить:

- Закрытый. Ну, то есть, я не заразная, не бойся.

- Это опасно? Для тебя?

Она пожала плечами и задумчиво растянула чёрное пятно фона ещё шире.

- Конечно, это же туберкулёз. Если не лечить, может прогрессировать, и перейти в открытую форму.  А может поползти по другим органам - сердцу, почкам, костям... Но дело не в этом, - она серьёзно посмотрела на меня: - А в том, что нас двадцать человек заключённых на снимок возили, и по сравнению с большей половиной из них – я пышущий здоровьем младенец. Понимаешь? Открытая форма среди нас, и может быть где угодно. Какая-нибудь зараза чихнёт, проходя мимо, – и всё, приехали. Я спрашивала у начальства, не должны ли таких изолировать? Так вот, по идее – должны, а по факту – некуда, только если совсем уж мандец. Маш... – сжала пальцы на моём запястье: - Береги Алекса!

Как?! Как я могла его беречь? Что я могла сделать? И самое ужасное, что не давало мне покоя – а вдруг он уже?.. Откуда этот кашель, откуда эта жуткая пневмония с такими осложнениями? А что, если мне просто не говорят правду?

Отсутствие информации – страшное зло. Благодатная почва для самых мучительных домыслов и изнуряющей тревоги. Логика отказывает, здравый смысл тоже, а любая ерунда, которая укладывается в надуманную картину происходящего, становится истиной в последней инстанции и разъедает изнутри... И я уже видела вокруг эпидемию, сродни средневековой чуме. Я находила у себя странные симптомы и шугалась каждой слегка кашлянувшей бабы. Я даже боялась ходить к Алёшке, чтобы не притащить заразу на себе. Без конца намывала руки и тщательно прятала волосы под свежевыстиранную косынку. Как тут не свихнуться?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И у меня всё чаще возникали крамольные мысли, вроде: «Через полгода Алёшку заберут в детдом. Так может, это к лучшему? Может, это его спасение?»

Вот только я всё ещё помнила, что рассказывали о таких местах Денис и Макс.

* * *

В середине сентября, на следующий день после своего секретного дня рождения, когда настоящей мне стукнуло уже целых двадцать два года, я получила письмо.

Сначала, когда одна из наших отрядных, возвращаясь с работ по уборке территории, принесла почту и среди прочих фамилий выкрикнула и Боброву, я с непривычки даже не отреагировала, а потом вдруг захолонуло... Не описать это состояние! Как будто небо на землю упало! «Кто... Кто? Мама? Лёшка, бабушка, соседи? Кто?!» - и это всего за три секунды, что понадобилось мне для того, чтобы подскочить за письмом.

Конверт, естественно, был вскрыт цензурой, но это ерунда... Он был другой! Не такой как у всех, а обведённый по периметру полосатой красно-синей каймой с жирной маркировкой «Avia» и изображением самолёта в правом верхнем углу.

...До развала Союза, у нас в школе был Клуб Интернациональной Дружбы – «КИД», который вели учителя иностранного языка. Условием участия в клубе было обязательное посещение кружка по ин-язу после уроков - чего не очень-то хотелось, но зато взамен тебе давали адрес какого-нибудь школьника из другой страны, для того, чтобы в переписке мы, так сказать, развивали интернационал, ну и, заодно, тренировали навыки общения на иностранном. Я учила немецкий, поэтому и подругой по переписке мне досталась девочка из Фульды Анхель. Ну как подругой... Я отправила ей всего два письма, которые, с учётом международности, оказались очень уж дорогими, во всяком случае, для такой нищебродки, как я. Переписка, увы, не задалась, но я до сих пор помнила конверты из ФРГ!..

Руки потряхивались, чрезмерно любопытные взгляды баб раздражали, но спрятаться было негде. Ещё один ужас колонии – невозможность уединиться. Даже в туалете не было отдельных кабинок, только невысокие перегородки между унитазами. Некоторые женщины, те, которые решали жить «семьёй», договаривались со старшей, и та разрешала им занимать соседние друг с другом шконки. Тогда бабы, так же с разрешения старшей, занавешивали их по периметру покрывалами и простынями, и у них получалась отдельная двуспальная «квартира» - типа шатра. Место, скрытое от посторонних глаз. И это считалось одной из веских причин стремиться стать «семейной». Но меня бы в семью никто и никогда не позвал – у меня же не было подогрева с воли, я считалась бесприданницей. А Марго была слишком независима для сожительства. Да и я, если честно, не стремилась, даже чуралась этого. Хотя вот прямо сейчас, не зная, куда скрыться от любопытного взгляда соседки по шконке, была бы не прочь спрятаться за занавесочку.

Адрес получателя, то есть мой, был написан русскими буквами, а отправителя – латиницей: Nicholas Treiber... Hamburg ... Deutschland. Замирая от волнения, достала содержимое – уже подписанный и обклеенный марками авиаконверт для моего ответа и само письмо – один белый лист, на котором аккуратным убористым почерком стелилось всего шесть предложений. На немецком.

Я не поняла. В груди шевельнулось раздражение - он издевается?! Но само письмо грело руки, это тепло ползло приятными мурашками по плечам и затылку, и наполняло душу. Во-первых, он написал. Ни хрена себе! Вот этот немец и, как его там, - правозащитник! – написал мне письмо! Мне! Из Германии! Тут же вспомнился его внимательный прищур, и загадочная, чертовски притягательная улыбка, от которой и мои губы, будто сами по себе, растягивались к ушам. А во-вторых – это было письмо с Воли! Впервые с того момента, как рожала в городской больнице, я почувствовала её дыхание так близко!

Так хотелось поднести послание Николоса к лицу, уловить запах... Чего? Не знаю. Но казалось, что тогда я смогу почувствовать, о чём он пишет, ведь перевести... Нет, я конечно попыталась. И даже прекрасно поняла первую строчку: «Привет, русская красавица Маша!» Дальше пришлось вчитываться, вспоминать школу. Ох и трудно это было! Но поняла только, что речь идёт о каком-то письме и кузнечиках. А уж оставшиеся четыре предложения – и вовсе тёмный лес из отдельно-знакомых слов. Поэтому я просто смотрела на красивый, выверенный почерк – лёгкий, практически без нажима, и снова мешала в груди раздражение с недоумением. А ещё, с зыбкой, практически невесомой фантазией – а вдруг Николос появился в нашей колонии не случайно? Вдруг неслучайно захотел, чтобы я его рисовала? Неслучайно интересовался моим прошлым?.. А дальше даже мечтать было страшно. Я ведь понимала, что это не реально. Что стоит только позволить себе мечтать о том, что Трайбер посланник Дениса, и я пропаду. Потому что потом, когда этот песочный замок рухнет - а он рухнет непременно! – он окончательно похоронит под собой меня. Лучше уж и не начинать. К тому же, я уже вышла из того возраста, когда верят в сказки.

Марго немецкого не знала. Был вариант поспрашивать баб – мало ли, может, кто-то смог бы понять хоть что-то, но доверять досужим глазам личную переписку – последнее дело. Ещё можно было бы попробовать как-то выйти на тех, кто подвергал почту цензуре. Они-то точно перевели, раз допустили письмо до меня, но опять же – это лишний раз светиться... Ну и как быть?

И что интересно: казалось бы - мне бы разочароваться, расстроиться... А я наоборот, загорелась. Да, я не понимала смысла послания и самого поступка Николоса, но происходящее неожиданно превратилось для меня в приключение. Марго утешила, обещала написать своим на Волю, чтобы со следующей передачкой прислали ей немецко-русский словарь. И я, лелея в сердце странный, зажжённый во мне Николосом огонёчек недосказанности, приготовилась терпеливо ждать. Иногда, правда, подмывало написать ему ответ на русском и объяснить, что я нифига не поняла... Но что-то останавливало. Я словно сходу согласилась играть по его правилам, и это было чертовски... возбуждающе.


А ещё через неделю я получила передачку. Да! Я! Передачку! Из Германии! Не посылку на двадцать килограмм, конечно, а довольно скромную картонную коробку, но всё-таки!

Две плитки немецкого шоколада, упаковка растворимого кофе, какая-то непонятная хрень, которая оказалась пачкой сухого молока и толстенный Немецко-русский/русско-немецкий словарь. И даже не хотелось задумываться о том, сколько заграничных гостинчиков забрали себе сотрудницы на досмотре - судя по объёму пустующего места в коробке, они не постеснялись. И было пофиг на то, что одну шоколадку, половину кофе и половину сухого молока у меня изъяла Старшая – это было святое дело, каждая заключённая половину первой передачки обязана была отдать на общак. Всё пофигу! Главное - я сидела над этой коробкой и не могла поверить в то, что она мне не снится.

Я наконец-то перевела письмо. Коряво, конечно, но общий смысл понятен: «Привет, русская красавица Маша! Когда я спросил, могу ли написать тебе письмо, ты не ответила, возможно, из-за весёлых кузнечиков в твоих мыслях. Поэтому я решил написать без разрешения, надеюсь, это заставило тебя улыбаться, потому что в моих мыслях теперь тоже прыгает твой смех. Думаю, ты уже получила мою посылку, и прошу, напиши мне ответ и расскажи, что я должен прислать тебе в следующий раз, что-то такое, что не даст тебе забывать меня? Надеюсь, я не обидел тебя своей настойчивостью, Маша? Буду ждать ответ, Ник Трайбер»

Ник. Просто Ник! И это уже не было лёгким дыханием Воли на моём виске, нет! Это был едва ли не поцелуй взасос, так мощно меня расплющило.

И я заболела им! Из далёкого случайного немца, он превратился вдруг в принца в серебрянных доспехах, что гарцует на белом коне под окошком моей темницы. Сердце замирало и таяло, на лице блуждала мечтательная улыбка.