- Я могу говорить? – стараясь не шевелиться, прервал напряжённое молчание Николос. – Это не помешает?

- Если не будете двигаться, - с умным видом изрекла я, стараясь не сталкиваться с ним взглядом. Но как не сталкиваться, если он смотрит на меня не отрываясь, а мне тоже необходимо вновь и вновь пристально рассматривать его лицо? – Ээ... Николос, а вы не могли бы смотреть вон... Вон туда? – указала на настенный календарь значительно правее меня.


- Зачем? – улыбнулся он одним уголком губ. - Я хочу смотреть на тебя. Ты красивая, Маша. Настоящая русская красавица. Тебе бы ещё косу через плечо и как это... Такая корона... Кокощник! Правильно я сказал?

Я тут же вспыхнула. Блин, ну позорище же – вот такая реакция... А на лицо сама собою так и наползала дурацкая улыбка до ушей. И чем больше я пыталась её сдержать, тем это было сложнее...  И смешнее! И конечно, дошло просто до того, что я засмеялась. Закрыла лицо руками и просто тупо ржала и не могла остановиться. До слёз.

- О-ох... Ооо... Изви... Извините... – а сама аж пополам складывалась.

Он тоже смеялся. Не так истерично, конечно, но всё-таки. В дверь заглянула дежурная. Убедилась, что между мной и Трайбером не происходит ничего неуставного и скрылась.

А когда я наконец проржалась, мне стало жутко неловко. Что это было, блин, вообще? Кашлянула и вернулась к рисованию. У Николоса была очень чёткая, приятная линия подбородка и довольно ярко выраженный типаж, и чем больше я на него смотрела, тем сильнее была надежда, что мне удастся поймать и передать в рисунке портретное сходство.

- Ты весёлая, Маша. Я сегодня разговаривал с местными женщинами, просил их рассказать о себе, о жизни, о планах на будущее. И знаешь что? Из шести человек только одна немножко улыбалась, а остальные вот так, - он свёл брови, сжал губы. – Я не понимаю, почему русские такие? Я хожу по улицам этого города, и мне кажется, что все кто в нём живут – на самом деле тоже сидят в тюрьме, и поэтому они такие хмурые. Почему? А ты смеёшься, Маша. Ты красивая, и у тебя очень красивый смех, он тебя ещё больше украшает. Смейся чаще, хорошо?

Я промолчала. Мне было до чёртиков приятно слышать в свой адрес такие слова. Кто-нибудь, когда-нибудь говорил мне, что я красивая? Только если Лёшка. У Дениса это подразумевалось как бы само собой, поэтому он не сотрясал воздух зазря. Но даже Лёшкины оды остались где-то далеко в прошлой жизни, и я уже почти превратилась в сухарь, о которых и говорил сейчас Николос...

- Расскажешь о себе, Маша?

Моя рука замерла над листом.

- В смысле? Что рассказать?

- Что хочешь. Я собираю материал для очерка о тёмной стороне России. Не о том, что показывают в ваших СМИ или печатают в глянцевых журналах, а о том, как живут обычные люди. Ты ведь обычный человек, Маша, и то, что ты отбываешь наказание в тюрьме, не делает тебя изгоем. Ну-у... – слегка дёрнул щекой, - не должно. У нас в Германии с этим обстоит иначе. Там заключённые получают социальное обеспечение и гарантии, что когда они выйдут на свободу – они не станут изгоями общества.

- У нас тоже всё это есть! - неожиданно вскинулась я. Стало так обидно за Родину. – И люди добрые, и Колония хорошая, и начальники...

- Хорошо, хорошо! – вскинул Николос руки. – Я не спорю! Я просто смотрю в глаза. Понимаешь? – поймал мой взгляд. – В глазах есть всё. Вот, например, у тебя там целый океан. Расскажешь хотя бы что-то из него?

Я молчала, боясь теперь даже смотреть на него.

- Маша, я тебя обидел?

- Нет.

- Тогда что? Испугал?

А я, во-первых, слышала, как за дверью топчется дежурная, а во-вторых – помнила, что верить нельзя. Тем более, первому встречному. Каким бы он ни был обаятельным.

- Нет. Просто мне нечего рассказывать. Если вам интересно, попросите Никиту Дмитриевича ознакомить вас с моим Делом.

- Вот она – загадочная русская душа! – философски изрёк Николос и замолчал.

А когда я практически закончила рисунок – лёгкий, больше похожий на набросок, но в целом очень неплохой - мне даже самой понравилось! – вернулась Наталья Ивановна. Я глянула на часы на стене. Ну да, пора бежать, иначе пропущу поверку, и тогда не видать мне трёх дней проживания с Алёшкой.

- Ой, как хорошо, получилось! – защебетала начальница. – А говорила, не умеешь! Николос, вам нравится?

Я с замиранием сердца стряхнула с листа ошмётки ластика и повернула рисунок к Трайберу. Он сказал, что это прекрасно, искренне улыбался, благодарил. Я не очень-то в это верила, но было приятно, чего уж там. Жаль, не смогу показать рисунок Марго - было бы очень интересно получить от неё разбор ошибок. Например, с носом точно что-то не так – а что, не пойму. Ладно, Бог с ним. Как умею.

- Хорошо, что вам понравилось, - улыбнулась я Николосу. – Ну... Всего вам хорошего. Счастливого пути домой и... Вообще. - Попятилась к двери. – До свидания!

- Du sprichst Deutsch, Masha?* - спросил вдруг Трайбер, и я от неожиданности, практически не задумываясь, выдала:

- Heuschrecke, spring!

Он рассмеялся и спросил что-то ещё – короткой чёткой фразой, и даже слова в ней были какие-то знакомые... Но я была настолько взволнована, что сходу не поняла. Просто машинально улыбнулась и сбежала.

Кузнечик, прыгай? Серьёзно? Вот это я ему ответила? Вариация на тему: "спасипа, на здаровья, карашо!" Да? Типа, о, да, Николос, я знаю много немецких слов – вот послушайте... Так что ли?! А я вообще-то отличницей в школе по немецкому была! И в технаре на факультатив ходила... Только кому это теперь объяснять? Поезд уехал.

Очень долго не могла заснуть. В груди приятно замирало, губы то и дело расползались в улыбке. Сердце как будто таяло и приятно, так, зудело. Нет, я не рассматривала Николоса как объект любовного томления – где он и где я! К тому же, он был бесспорно приятный, даже симпатичный... но не моё. А с другой стороны, если судить по первому впечатлению, - а кто моё? Денис? Вообще нет. Он мне даже не понравился с первого раза, точно помню. Это Ленка убедила пойти с ним в клуб, и только потом уже он зацепил меня чем-то другим. Лёшка? Тоже нет. Мне просто было жутко лестно, что новенький старшеклассник сходу запал на меня, но не больше того. Хотя, если честно, уже потом, когда начали встречаться, когда тусовались у него на даче и стали позволять себе больше, чем просто держаться за ручки – бывали периоды, когда я задыхалась без него. Он в это время обычно уезжал куда-нибудь на соревнования, а я отчаянно скучала... Но я и по Денису ничуть не меньше скучала! Прямо-таки сума сходила!

А вот теперь – какой-то залётный немец улыбнулся, кинул парочку комплиментов, и я таю... Господи, докатилась.

********************

Du sprichst Deutsch, Masha?* - Ты говоришь по-немецки, Маша?(нем)

Глава 23

Через три дня привезли Алёшку. Я как раз маршировала после ПТУ на обед, когда мне сообщили, об утверждённом Сафоновой освобождении от учёбы и работы на трое суток, с проживанием вместе с сыном в Доме ребёнка. Наспех проглотила безвкусный корм и, отпросившись у дежурной, бросилась к Алёшке. Но попала на тихий час и ещё бесконечно долго ждала, сидя на детской площадке, прежде чем меня наконец-то позвали.

Алёшка, хмурый спросонья, прятался за воспитателя и, казалось, не узнаёт меня. Господи, как он похудел! Такой маленький, беззащитный, с бледным лицом, огромными глазищами и тёмными кругами под ними – он смотрел на меня немного затравленно, а я тянула к нему руки и уговаривала:

- Алё-ё-ёша, сыночек, ну иди к мамочке...

А он не решался, и от этого хотелось реветь прямо тут, но нельзя. Нельзя!

- Алёшенька, зайка, иди к маме...

И он, слегка подпихнутый под спину воспитательницей, послушно пошёл. Не потому что захотел, а потому что надо. Что за мысли гуляли в его лохматой головке? О том, что я предала его? Оставила одного где-то там, где чужие люди делали больно всеми этими уколами и процедурами? Где он плакал и звал меня, а я не слышала и не шла? А теперь «Алёшенька, сынок?» Подхватила его на руки, зарылась лицом в исхудавшее тельце, пропахшее больницей:

- Сыночек, родненький, мамочка так тебя любит!

Но что ему слова, когда на деле он увидел другое?

Не отходила от него ни на миг, прикасалась, ласкала, улыбалась. Отвоёвывала обратно утраченное доверие. И ревела тайком, глядя на исколотую попку и вены, воя в душе: «Господи, ну ладно я, но ему-то это за что?!» А Алёшка, хоть и серьёзный мужичок, но мальчонка пока ещё открытый и отходчивый! Заметно стосковавшийся по ласке, он охотно подставлял для поцелуев свои щёчки и русую макушку, доверчиво обнимал меня своими маленькими ручонками.

- Сыночек, любишь мамочку?

- Любу... – так серьёзно, баском, от которого у меня ноги подкашивались, и ком в горле вставал. Я тоже тебя люблю, родненький. И если бы ты только знал КАК!

Он кашлял. Стоило ему только лечь – ночью ли, днём – кашлял, да так мучительно, едва ли не до рвоты, что мне было физически больно за него. Тогда я брала его на руки, садилась на кровать, прислонившись спиной к стене, и всю ночь, лишь изредка проваливаясь в полудрёму, слушала, как утихает кашель и выравнивается дыхание, чувствовала, как подрагивают, проваливаясь в сон крохотные пальчики, и доверчиво расслабляется тело. Я готова была сидеть так круглыми сутками, но кто будет делать это, когда закончатся наши три дня?

Три счастливых дня, было у меня, было у меня с тобой... - когда-то эта песня ассоциировалась у меня с Денисом, тогда казалось – не может быть счастья большего, чем на том Сочинском побережье. Оказалось, может. И оказалось, что даже горькое - оно всё равно счастье.

* * *

В тот день, когда я вернулась на свою шконку, из лазарета вернулась и Марго. Она, как и Алёшка, была бледная и измождённая. Как всегда задумчивая и молчаливая. Я рассказала ей о том, как рисовала Трайбера, о том, что, по моему мнению, получилось, что нет. Марго, казалось, не слушала, нудно растирая на локальном участке холста чёрную краску – фон очередного портрета, и я понимала, что это очень хреновый знак. Она ведь вообще крайне редко использовала цвета из тюбиков, предпочитая смешивать их самостоятельно, а тут...