Алёшку можно было посадить, дать в руки, например пирамидку, и оставить одного. А через полчаса найти его на том же месте, настойчиво соображающим, как же сделать так, чтобы эта штука оделась на палку... Но попробуй, забери эту пирамидку, если она ему ещё не надоела! Требовал так, что в ушах звенело, а стоило только вернуть – тут же замолкал и с сосредоточенным видом продолжал изучать. Или мог подойти к скамейке на детской площадке и долго ощупывать доски, похлопывать по ним ладошкой и что-то там гуля на своём языке, ходить вдоль них вперёд-назад... а потом неожиданно отвлечься на торчащий снизу болт и ещё минут десять изучать его, пытаться взять в руку. А когда не получалась – требовал, да так, что туши свет! Воспитатели посмеивались: «Либо учёным будет, либо генералом!»... а я почему-то всё чаще вспоминала фильм «Человек дождя» и больше всего на свете боялась, что мой сын – аутист.


Когда надумала всяких ужасов до предела, и стало невыносимо сложно носить тревогу в себе, я излила её на Марго. Она отнеслась к моим страхам со свойственным ей флегматизмом:

- А я люблю сдержанных людей! И с Алексом всё нормально, вот увидишь!

И тогда я рассказала ей всё с самого начала. Про Дениса, про Панина, про подвал. О том, что понятия не имею, кто отец и чего ждать от его генов... Было страшно проговаривать всё это вслух. Я словно всковыривала старую рану, и не факт, что она потом быстро затянется.


Марго долго молчала, и наконец, качнула головой:

- Если ты будешь об этом рассказывать – тебя просто убьют. Серьёзно. Замурыжат в карцере, а скажут, что сердце было больное. Слишком уж ты неудобная с этой своей правдой.

- Почему до сих пор не убили? Нет человека, нет проблемы, разве не так?

- Ну знаешь... Начальник колонии неплохой мужик, в общем-то. Говоря откровенно – на своём месте сидит. Но он семейный, насколько я знаю. Трое, если не четверо, детей... Понимаешь?

- А то... – вздохнула я. – Да я, если честно и так уже не стану рыпаться. Мне бы теперь до УДО выслужиться без дисциплинарных в личном деле. Я же не жалуюсь, Маргарит, я просто за Алёшку переживаю.

Она задумчиво улыбнулась – как обычно, словно своим мыслям:

- А ты покрести его.

Неожиданно.

- Вот уж не думала, что ты веруешь.

- Я тоже не думала, но иногда так хочется...

Поговорили и забыли. После всего, что со мной было в последние два года, я не очень-то веровала в Бога, хотя и молилась ему при каждом удобном случае... А ещё через неделю Алёшка то ли подавился, то ли вдохнул какую-то деталь от игрушки.

Просто сидел, возился как обычно, и вдруг шлёпнулся на бок... Я к нему, а он хрипит... Испугалась, машинально положила его животом на своё колено, по спинке похлопываю, а сама ору, на помощь зову...

А потом сидела возле его кроватки – маленькой такой, словно игрушечной, и ревела, держа его за ручку. А он спал. Что это было – мы с воспитателями так и не поняли. Педиатр тоже ничего не обнаружила. Решили, что подавился чем-то, а потом всё-таки проглотил.

И вот сижу я, держу его за ручку и думаю – на всё воля Бога. Если послал его мне в таких жутких условиях, а потом не дал ему умереть ни в утробе – с завязанной на узел пуповиной, ни в родах с двойным обвитием вокруг шеи, ни сейчас – значит, так надо. Значит, он должен жить и быть таким, какой он есть. А моя задача – принимать его любым и верить, что всё будет хорошо.

Ещё через две недели крестили. Крёстной стала Марго, крёстным – местный батюшка.

* * *

Осень 1997 года.

А время шло. В сентябре мне в тайне ото всех стукнул двадцать один год. Я уже не была прежней юницей, но и в форму пришла довольно быстро. Растяжки, конечно, никуда не делись, но посветлели. Фигура такая же, ну, может, в бёдрах самую малость шире. Грудь... Да, грудь не девичья, но и далеко не уши спаниеля. Нормальная. Волосы отросли по плечи. Между бровей наметилась тонюсенькая морщинка.

Во снах иногда видела маму, иногда бабушку. Крайне редко – Дениса. Да и то, как-то издалека всегда, словно с опаской. Словно боялась, что если подойти ближе – то будет больно. И он не спешил подходить ко мне, словно тоже опасался... И тем не менее, после таких снов я больше не просыпалась разбитой, а просто с тёплой грустью, которая развеивалась уже к вечеру, когда я приходила в Дом малютки.

Ещё, бывало, снилась Ленка. И если и мама, и бабушка всегда приходили ко мне сюда, в колонию, то с Ленкой мы неизменно виделись где-то на свободе, и в этих снах я никогда не помнила о своём зарешёченном настоящем, не вспоминала, как ни странно, и о Денисе. Мы просто общались с ней, как в старые добрые, ещё школьные времена, решали какие-то вопросы, иногда ссорились...

Если грезился Макс, то он неизменно куда-нибудь меня вёз. Даже смешно – это надо же было так прописаться в мозгу! Впрочем, снился он мне очень редко, всего раза три за два года, хотя и оставлял после себя приятное тепло.

А вот Лёшка Савченко поначалу не снился вообще, хотя я и вспоминала о нём довольно часто. Даже обидно как-то было - я ведь скучала по нему не меньше, чем по всем остальным! И вот, в начале октября вдруг заявился. Два с лишним года не виделись, а он в своём репертуаре! Впрочем, оба мы оказались хороши... Даже удивительно – не важно, о чём был сон, где мы при этом находились, с чего всё начиналось... Но заканчивалось сексом. Доходило даже до того, что когда Лёшка неожиданно появлялся в сюжете сна, я уже начинала приглядывать местечко поукромнее. Вот такие тайные шалости подсознания. Эти сны были самыми тёплыми из всех, и дело вовсе не в эротическом подтексте. Просто с возвращением в них Лёшки я вдруг вспомнила давнее ощущение родного берега, того, о котором не думаешь постоянно – он просто есть, и от этого на душе спокойно. Хороший ведь мальчишка был. И любил. Почему я этого не ценила?

* * *

В ноябре Алёшка чётко сказал «Мама». Потом «Дай»! Потом «Нет»! А потом - понеслось! Воспитатели говорили, что это от того, что в группах дети всегда быстро учатся друг у друга. Я радовалась. Алекс рос, набирался новых привычек, словечек и навыков. Педиатр отрицала моё подозрение в аутизме, говорила - просто темперамент такой у ребёнка, и я была счастлива.


К двум годам он не задумываясь различал геометрические фигуры, фрукты и овощи. Показывал на пальцах цифры. Всё так же сосредоточенно изучал устройство мебели, водопроводных узлов и содержимое всех доступных ящиков. Собирал кольца пирамидки по размеру и по цвету. Рассказывал стишок про бурундучка. Строил высокую, устойчивую башню из кубиков. Стал вдруг собственником и драчуном. Отстаивал своё добро, а если что не так – сходу давал обидчику в торец. Правда, пока без разбору – девочкам и мальчикам...

А ещё - довольно уверенно и почти правильно держал карандаш, выводя каракули, в которых Марго неизменно видела шедевры:

- Смотри, как он чувствует лист! Использует всё пространство!

Боже, Марго, какой, нафиг лист? Каляки-баляки! Но она не унималась:

- Смотри, какой уверенный нажим! Он точно будет художником!

- А воспиталки говорит – генералом, - смеялась я.

- Ой, нет, спасибо... Это без нас! Вояки - это постоянная муштра и командирские замашки! Кому это нужно?

А я молчала и улыбалась. Мне было до трепета приятно слышать, когда Алёшку называли то командиром, то генералом. Такая наивная попытка связать кровными узами двух дорогих мне людей. И в такие моменты мне даже казалось, что в Алёшкином капризном поджимании губ я узнаю знакомую манеру...

Глава 21

26 февраля 1998 года Алёшке исполнилось два годика, и он, несмотря на далёкие от идеала условия проживания, рос крепким мальчуганом с по-детски волевым характером.

Когда он только родился, мне говорили, что глаза неопределённого серого цвета поначалу бывают у всех младенцев, а потом они меняются и могут стать даже карими. Но у Алёшки наоборот – они наполнились ещё большей стальной глубиной, и только по краю радужки проступили едва заметные зеленоватые крапинки. Новые волосы были жёстче сбритых локонов и подвивались только когда бывали влажными. А в целом... В целом, то ли я себя убедила, то ли Господь меня действительно услышал - Алёшка был похож на Дениса.

И это было пугающе восхитительно – черты, которые я уже почти не помнила... узнавать теперь в личике двухлетнего ребёнка.

Но это окончательно выбило почву у меня из-под ног. Казалось, я сошла с ума. Так отчаянно мало времени оставалось до разлуки! Не знаю, что больнее – когда она происходит внезапно, как было с Денисом, или когда ждёшь её, просыпаешься и засыпаешь с этим ожиданием, гонишь его от себя, но ни на миг не можешь от него избавиться... И никто в целом свете не мог мне помочь!

Конечно, потом мне будут полагаться законные «неделя раз в полгода» на свидания с сыном. Я не знала как это будет происходить, а бабы рассказывали разное, но ничего конкретного. Всё упиралось во множество факторов, таких как статья, по которой я отбываю, месторасположение детского дома, в который попадёт Алёшка, решение органов опеки по поводу целесообразности встреч, и ещё куча всего, о чём на данный момент было слишком рано говорить, потому что «через год» это ещё слишком далеко.

Далеко... Для них год – это далеко! А я уже сейчас грызла локти от того, что, например, с того времени, как мы с Алёшкой один месяц жили вместе в Доме малютки, когда его только привезли из роддома, я больше ни разу его не купала. Не спала с ним рядом ночью. Не я услышала, как стукнул об ложку его первый едва проклюнувшийся зубик. Даже заветное «Мама» он впервые выдал не мне. Мелочь – а будто ножом по сердцу. Все самые дорогие моменты, те, что делают мать и ребёнка неразделимым целым – проходили мимо меня, ложась рутинной обязанностью на плечи воспитателей. И это при том, что мы с ним жили в одной Зоне! А что потом? В голове не укладывалось – как его, трёхлетнего кроху увезут куда-то к совсем чужим людям, которым он нахрен не сдался. Там не будет привычной Светланы Петровны, у которой он по сто раз на дню спрашивает, когда придёт мама. Мамы этой самой приходящей не будет. Не будет даже нянечки бабы Веры, которая помогает выворачивать колготки и вовремя напоминает про горшок... А как тогда? Как он там будет?! Один?