* * *

26 февраля 1996 года, 4:35 утра. Пятьдесят семь сантиметров. Вес - три шестьсот сорок.

Мне сказали – родила, как по учебнику, даже не порвалась. Ребёнка я так и не видела вблизи, и на руках не держала – его прямо из родильной палаты унесли куда-то, сказали - надо понаблюдать...

Через сутки меня отправили обратно в колонию, в местную медсанчасть. Отправляя, спросили:

- Как назовёшь-то?

- Не знаю, - безучастно ответила я. – Без разницы. Называйте, как хотите.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- А отчество? Своё дашь, Сергеевич?

Сердце забилось, словно я встала на краю пропасти и на самое важное у меня осталась только пара мгновений жизни...

- Нет. Пусть будет Денисович.

* * *

Через четыре дня наблюдения в лазарете, я вернулась на родную шконку. Ребёнка так и не привезли. Бабы говорили всякое – что подменят мне его там на больного; что вообще не отдадут, скажут – умер, а сами продадут его в приёмную семью за границу; что если держат в больнице – значит проблемный какой-то, и лучше бы мне сразу написать отказную... Тысяча и одна страшная история – а ведь я не просила ни их мнения, ни советов, ни сочувствия. Я вообще находилась в прострации. Страдала телом – грудь распёрло, она стала каменная и болела так, что хоть на стену лезь. Бабы говорили – сцеживайся, а как? Ну подсказали, конечно – но что толку, если к ней не прикоснёшься? Через неделю опять попала в лазарет с температурой. Мастит.

И на фоне всего этого - бесконечные мысли и торги с совестью. Дениса я видела только бритоголовым, максимум – небольшой ёжик, такой, что и пальцами не ухватиться, и представить его со вьющимися волосами было просто невозможно! И это так болезненно сладко оправдывало разъедающую меня решимость отказаться от ребёнка. Прямо-таки подмывало! Пока не поздно. Пока не увидела его и не изошлась на жалость... Но при этом сердце рвалось, словно какой-то его части теперь недоставало, и стыла пустота внутри – такая, что хоть волком вой... Как я потом жить буду? Ходить по земле, думать о будущем, зная, что где-то в детдоме живёт он – плоть от плоти мой сын. Денис принимал на себя ответственность о детях, которых ему приносили, и не разбирался особо – его, не его. Говорил – лучше чужого на ноги поставлю, чем буду знать, что своего бросил... А я точно знаю, что этот – мой. Мой, и ничей больше! Даже если и не Денисович вовсе.

Из лазарета вышла через пять дней. Температура спала, грудь стала мягче. И в ней больше не приливало и не распирало после чая и мыслей о сыне.

Вышла на работу, на учёбу. Рисовать пока не могла. Из души не шло. Марго с расспросами не лезла, но всегда незримо ощущалась рядом. И оказалось, что для того, чтобы не чувствовать себя совсем уж одиноко, порою достаточно чьего-то внимательного взгляда и парочки печенюшек на прикроватной тумбочке, незаметно подложенных под перевёрнутую вверх дном алюминиевую кружку.

На мои вопросы о том, где ребёнок и что с ним, начальство отвечало – не переживай, жив-здоров. Лежит в детском отделении с какой-то там желтушкой. Скоро привезут.

А привезли только через месяц после рождения. Вручили мне объёмный байковый свёрток:

- Ну, держи своего Алексея Денисовича! Дождалась!

Алексей. Денисович. Такое и специально не придумаешь. Я сначала дебильно рассмеялась, а потом, когда осталась с ним один-на-один – не смогла сдержать слёзы. Сука жизнь. Шутница, херова.

С замирающим сердцем развернула клетчатое одеялко с казёнными печатями... Ну, здравствуй, сыночек. Я твоя мама.

Не подменили. Всё те же тёмно-русые, будто подкрученные на палец смешные локоны. Серьёзное личико, хмурые бровки. Молчун. Педиатр как увидела его, так сразу подытожила:

- Ух, какой вы Алексей Денисович, строгий! Директор, не меньше!

Меня перевели на проживание с ребёнком в расположенный на территории колонии Дом малютки, в отдельно стоящее здание с яркой детской площадкой у входа. Здесь тоже было общежитие, но совсем другое – и по содержанию, и по характеру.

Комнаты, рассчитанные на четырёх мамочек, рядом со взрослыми кроватями – детские. На окнах, конечно, ненавистные решётки, но всё равно - довольно уютно и благоустроено, есть всё необходимое – тёплая вода, корытце, место где стирать и сушить пелёнки, электрическая плитка, чтобы готовить и кипятить чай, холодильник. Человеком себя чувствуешь. Жить хочется.

Молоко у меня к той поре уже пропало. И хотя педиатр и говорила, что всё равно нужно прикладывать, мол, лактация восстановится – не помогло. А может, просто не сложилось у нас с Алёшкой. И я не знала как правильно, и он не больно-то хотел, предпочитая смесь из бутылочки.

Со мной в комнате жили ещё две мамочки с дочками. И это было совсем другое, счастливое время.

...И оно так быстро пролетело. И было так отчаянно жаль, что целый месяц из положенных по закону двух, мы с Алёшкой провели врозь.

* * *

Учёба, работа. Каждая свободная минутка – в Доме малютки. Все мысли наполнились ИМ. Беззубой счастливой улыбкой, крохотным кулачком, ухватившимся за мой палец, протёртой на затылке лысинкой, упрямыми попытками перевернуться на животик. Пузырящимися под крохотным носиком соплями и невыносимо-страшными хрипами бронхита. Бессонные ночи – он там с температурой, а я здесь, на шконке, с молитвой...

И при всей нескончаемой прорве моего застывшего на двадцать три года времени, сейчас мне его отчаянно не хватало. Такие редкие встречи... А мне бы с утра до ночи, и с ночи до утра – с ним! И пусть бы горланил и спать не давал, пусть бы требовал носить его на руках, и отказывался есть с ложечки – только бы вместе! Да, времени не хватало. Потому что включился обратный отсчёт – через три года, через два с половиной, через два... У меня отнимут и его. Оторвут нас друг от друга, и бросят по разным углам – меня отбывать «свой» срок в колонии, а его свой - в детском доме. А когда увидимся вновь – если увидимся – ему будет больше, чем мне сейчас.

* * *

Лето 1996г.

Ладно. Доказать что я не жираф мне не удастся. Я поняла и приняла это. Но выйти-то по Условно-досрочному могу?

Узнавала у администрации. Сказали – при моём приговоре раньше отбытия двух третей срока об УДО нечего даже и говорить. Две трети – это пятнадцать с половиной лет. Год уже отсидела. Итого – четырнадцать с половиной... А это уже совсем не двадцать три!

И жизнь моя загорелась другим смыслом и целью. Хорошее поведение, передовой труд на фабрике и активное участие в культурно-воспитательных мероприятиях колонии – вот крепкое основание для подачи прошения о рассмотрении Условно-досрочного освобождения.

Многие женщины жаловались, мол, жизнь в неволе – как трясина. Плесневеешь в ней и душой и телом. Разлагаешься. А мне некогда было разлагаться. Я спешила жить, нарабатывать баллы и репутацию «исправившейся» женщины. И только одна вечная боль ковыряла сердце – я боялась, что когда Алёшку отправят в детский дом, я сойду с ума. Я помнила, что рассказывал о детских домах Денис, помнила и истории из жизни Макса. Кто защитит там Алёшку, кто его пригреет и успокоит?

* * *

Весна 1997 года.

Когда Алёшке исполнился годик, его побрили. Распрощались с посветлевшими к той поре шёлковыми локонами. Совсем другое дело! Я смотрела на него, лысого, и пыталась разглядеть хоть что-то от Дениса... Но это было очень сложно, ведь я уже не помнила его лица.

Без трёх месяцев, как два года с момента последней встречи.

Было ощущение чего-то большого, случившегося в моей жизни. Было тепло в душе и, даже, пожалуй, светлая, похожая на счастливый сон любовь всё ещё была... Но вот лица я уже не помнила. Старалась, всматривалась во всплывающие перед мысленным взором образы, умом направляла себя – ну же: глаза стальные серые, тёмные... Веки чуть нависшие, нос... ну... красивый нос! Губы... тоже красивые. И... Ну, подбородок волевой, а ещё... Строгая складка между бровей... Помнила же, всё это помнила! Но картинка всё равно не складывалась. Ускользала. И чем больше я пыталась вглядеться, тем расплывчатее был образ.

Зато Лёшку Савченко помнила всяким! И прыщавым десятиклассником, и румяным одиннадцатиклассником, и взмыленным спортсменом и прикинутым вышибалой. И целиком помнила, и по частям – фигура, глаза, скулы, нос, улыбка... По моим описаниям, пожалуй, можно было бы даже фоторобот составить! Я даже пробовала нарисовать его. Правда получалась какая-то хрень. Марго смотрела на мои почеркушки и правила анатомию:

- Голова, это яйцо, испорченное лицом! – говорила она, требуя перво-наперво чёткой основы построения. – Любой объект, даже самый сложный и обтекаемый можно разобрать на простые геометрические формы. Научишься их видеть – научишься чувствовать форму и строить! Не научишься – так и будешь просто посредственно срисовывать...

Училась, как могла. Выкраивала время между Алёшкой, учёбой в ПТУ и работой на фабрике. А ещё, проявила инициативу и вызвалась разрисовать наружные стены Дома малютки героями из мультфильмов.

Серость повеселела, и вокруг здания потянулись группы гуляющих с воспитателями детей:

- Ну-ка, кто знает - это кто?

- Тебула-а-ашка!

- А это?

- Булати-и-ина!..

* * *

Лето 1997 года.

Мне дали положенный по закону пятнадцатидневный отпуск. Всё время с утренней до вечерней поверки я проводила с сыном. Ему к той поре было почти полтора года, и это был очень спокойный ребёнок. Очень. Настолько, что я, глядя на других детей его возраста с шилом в попе, невольно прятала голову в песок, не понимая, нормально ли это. Раньше, когда я виделась с ним урывками между работой и учёбой, и на выходных, я этого особо не замечала, а теперь...