И вроде даже интерес какой-то появился в жизни... Но в начале февраля меня накрыла жёсткая депрессия. Казалось, мой призрачно устоявшийся мир начал расползаться гнилыми ошмётками, а из-под них проглянуло такое дорогое для меня прошлое. Всё то, что раньше сливалось в одно сплошное пятно, теперь вспоминалось вдруг чётко, едва ли не по дням.

Ровно год назад ко мне в общагу заявился Медведь, и с того самого момента закружило: Пистолет за пазухой, Денис на больничной койке... Губы его – родные, терпкие... Берлога Михал Потапыча, боевые сто грамм за смелость, ещё столько же за упокой Саньки и его жены. Признание Дениса, как покаяние: «Ты моя лебединая песня»... Мои терзания: «Он Ленкин отец»... и выбор в его пользу – как шаг в пропасть... Серебристая норка, накинутая на плечи его руками... То, как я любила целовать его ладони – было в этом что-то особенно интимное, доверительное, и так нравилось нам обоим... Его ревность, моя ревность. Ссоры, примирения. Расставания, встречи. Недопонимания, откровения. Ожидания и надежды. Глупости, ложь, самонадеянность. Выбор. Постоянный выбор. Мечты о большом будущем в фитнесе и в противовес им – Денис со своими требованиями идти в нормальную профессию... Боярская – как пятно на безмятежном счастье, как причина, на которую можно свалить все проблемы. Зойка – чёрногипюровая птица со стальными яйцами, на деле оказавшаяся давно забытым иссушенным кузнечиком в самом тёмном углу паутины... Лёшка – мой тёплый, спокойный берег, к которому так тянуло во время бурь, и от которого я так смело уплывала каждый раз, как только снова проглядывало солнце... Но главное Денис - строгий, взрослый, повидавший и жизнь, и смерть ураган, что сорвал меня, придорожную сорную Колючку, и унёс в сказочную страну. Закруживший, завороживший, показавший мне другую меня. Другого себя. Сделавший решительный шаг против течения, предложивший стать совсем уже ЕГО, законной Милахой... И так нелепо, так случайно обронивший меня где-то ни там, ни сям... В междумирье. В межвременье. Ни в прошлом, ни в будущем. Ни Людкой, ни Милахой... Так, тенью в темноте. Слетевшей с доски и потерявшейся в суете рокировок пешкой.


Депрессивный период длился весь февраль. Чёрный, беспросветный, усугубленный отсутствием ответов на мои письма. Усиленный цепкими болями внизу живота и бессонницей. И моим отражением в зеркале.

Я смотрела на него и ненавидела эти короткие тусклые волосы, ввалившиеся глаза, распухшие губы и ставший вдруг «картошкой» нос. Гигантские сиськи, покрывшиеся паутинкой лиловых растяжек и огромное, такое же потрескавшееся пузо с тёмной полосой от груди до лобка и вывернутым наружу пупком. Это была не я. Во всех смыслах. И даже если бы случилось чудо, и меня услышал Бог, и нашёл бы – на том ли, на этом ли свете Дениса и привёл бы его ко мне... Это не была я! Такая я – не нужна была даже себе, не то, что Денису!


И эти мысли разъедали остатки моей глупой призрачной надежды на то, что всё ещё у нас с ним может быть. И поднимали во мне утихшую было ненависть к ребёнку, который уродовал не только моё прошлое и будущее, но и меня саму. Это не мог быть ребёнок Дениса, точно. Его ребёнок не сотворил бы со мной такого...

Даже молчаливая и вечно отстранённая Марго, взиравшая на подобие происходящей с нами жизни свысока – и та была от меня в смятении. Пыталась отвлечь, донести до меня мимолётность бытия и условность всего происходящего... Но разве я её слышала?

В воскресенье двадцать пятого февраля, в который раз подойдя к моей работе, Марго попыталась исправить цвет жёлтой драпировки, который я безнадёжно загнала в унылую грязную серость, и вдруг не выдержала:

- Нет, я не могу... Это... Это детский гробик какой-то! – и одним движением содрала прикреплённый к импровизированному мольберту лист. – Начинай заново или... Свободна на все четыре! – Импульсивно указала на дверь, но тут же схватила коробку с красками. - На, - сунула мне три цвета: синий, красный и жёлтый. - Вот этим - всё то же самое! НЕ смешивая! Пусть будет декоративно, пусть даже нелепо, но чтобы чистыми цветами, а не этим... Трупным ядом!

А я заплакала. В принципе, в последнее время это было настолько привычное для меня состояние, что никто не реагировал, даже Марго. Но сейчас она растерялась. А я действительно задыхалась, я иссякла, и не было больше даже намёка на то, где брать свет для души.

И вот, я ревела, а Марго обнимала меня, усадив рядом с собой на лавку, и терпеливо ждала. А когда я немного затихла, вытерла своими прокуренными пальцами слёзы с моих щёк:

- Расскажи мне, давай. – И уверенно кивнула, поймав мой испуганный взгляд: - Давай, давай. Хотя бы попытайся. А иначе ты захлебнёшься этим, девочка.

И я начала... Но не закончила.

Когда под задницей резко потеплело, я не поняла. Думала, что приссыкнула. Так неловко стало перед Маргаритой... а она, заметив, мою растерянность, решила, что я смущаюсь разговора и, сунув в банку кипятильник, начала говорить что-то о себе. Я же, чувствуя, как всё сильнее промокают гамаши, сжимала ноги и думала – ну как же так? Я же даже в туалет не хотела? И всё гадала, как теперь быть. А Марго в какой-то момент повернулась ко мне и замерла. Видно было в моём лице что-то такое...

- Что?

Один вопрос строгим тоном, и мне сразу стало понятно, что надо отвечать как есть.

- Не знаю. Я кажется... обмочилась...

Глава 20

И всё-таки я фартовая. Я поняла это, когда меня сопроводили в медицинский автозак-пазик с орущей в нём женщиной из другого отряда. Оказалось, что её схватки начались ещё ночью, но машина пришла только к вечеру следующего дня. Не успела бы – ну ничего, рожала бы женщина в непредназначенной для этого медсанчасти на территории колонии, под присмотром простой медсестры. Уже бывали случаи. И если бы мои воды хлынули на десять минут позже, когда автозак уже уехал – скорее всего, я проверила бы всё это на себе.

Женщина родила по пути, прямо в машине. Как она орала, Господи! А я сидела в углу, скованная наручниками с рукой конвоира и сходила с ума от ужаса. Сердце зашкаливало, казалось, даже в глазах темнело...

* * *

Время шло, а схватки не начинались. Я лежала в родильной палате - в полном одиночестве, на голой клеёнке, с одной рукой прикованной к спинке кровати. Чтобы не сбежала, наверное. Воды продолжали подтекать. Мне было холодно и мокро, но я не замечала... Я сходила с ума от мысли, что это Воля. Обычный роддом, обычные врачи. В соседнем блоке, через стену, дурниной орёт обычная роженица, обычные беременные ждут своего часа палатах... За стенами – город, люди, и может, прямо сейчас где-то поблизости идёт Кристинка... Я так хотела подойти к окну! Хотя бы увидеть жизнь за стеклом!

Но заключённым не положено.

Время тянулось мучительно долго. На улице стемнело. Врач то и дело жёстко орудуя пальцами, проверяла как там моё «раскрытие» и обсуждала его с другой медичкой, а я от безделья грела уши: слишком слабые схватки... сердцебиение пока нормальное... шесть часов без воды... кесарнуть да и всё...

Я испугалась:

- Вы про меня? Кесарево?

Врач приспустила с лица маску:

- А ты хочешь, чтобы он у тебя там задохнулся или дебилом стал?

А мне вроде бы и страшно от этого и в то же время как-то мертвецки спокойно... Господи, прости. И рассуди, жить ли ему. Реши по справедливости, прояви ко мне милость хотя бы сейчас... Если это ребёнок насильника, то я... Я не хочу его, Господи. Пожалуйста. Пожалуйста...

Потом врач спорила с конвоем за дверью, что для того, чтобы плод давил на шейку, мне надо не лежать, а ходить... А в итоге, выторговала только то, что меня пристегнули по-другому, и я смогла теперь стоять рядом с кроватью. Ещё уколы, ещё капельница, и через некоторое время дело действительно пошло, да как бодро!

Тужилась, дышала... Рычала... Господи, да как тут орать-то, когда? Тут бы вздохнуть успеть...

- Тихо-тихо! Куда ты так? Раздавишь! – акушерка помогает, руководит. – Во-о-от, головка уже показалась, да с причёской! Не хочешь потрогать? – Смеётся. – Боишься? Ну ладно, ладно, натрогаешься ещё... Ну, готова? Давай... Тужься! Потихонечку... Давай, давай... Стоп, стоп! Дыши, дыши... – гладит мне живот, а сама смотрит на отошедшую в угол, к оборудованию медсестру: - Тань, двойное обвитие.

...Возня, что-то там разматывают в четыре руки. Ещё два руки постоянно слушают мой живот через деревянную трубку. Лица сосредоточенные, им уже не до шуток. Наконец главная из врачей утирает сгибом локтя лоб, смотрит мне в глаза:

- Так, а теперь, как будет схваточка, тужимся прям изо всех сил! Готова? Давай! Давай-давай-давай-давай...

У-у-ух... И словно пустота внутри, даже дышать непривычно.

- Мо-ло-дец! Отдыхай пока...

А я глаза зажмурила, боясь увидеть... Слышу только:

- Ох, да тут ещё и пуповина на узел! Ну весь набор... Тань, отсос готовь!

...Потом двое возятся в углу с ребёнком, и я слышу только: «Дышит хоть?.. Ну-ка давай отсюда попробуй... Ну что, никак?.. Нахлебался что ли?.. А недоношенность там какая стоит?..», а третья в это время командует мне: «Так, мамочка, сейчас будем рожать послед... Тужимся ещё...» А спустя мгновенье из угла какое-то недовольное басовитое мяуканье... И врачиха сюсюкает: «Да никакой я не придушенный, я просто флегматик, да? Конкретный мужик я просто, поняли?» И вдруг крик – непрерывный, захлёбывающийся, дрожащий, от которого у меня сердце на части...

- Смотри, какого красавца родила! – поворачивается ко мне врач, показывая приподнятое на руке орущее бордовое нечто. – Да кудри какие, мать моя женщина! Ну вылитый жених!

А у меня перед глазами темно... как в том подвале. И рожа ублюдка встаёт – того, который цепью любил душить... С его зачёсанными назад, вьющимися до плеч волосами.