Марго криво улыбнулась и, сыпанув в кипяток заварочки, закурила.

- Нет, Марусь, очень надеюсь, что теперь не я. Надеюсь, закончились мои мучения! С того самого момента, как я увидела твоё дерево - закончились. Теперь декоратор – ты! Если не боишься, конечно, что за общение со мной, бабы тоже припишут тебя к активисткам. – Пытливо глядя на меня, сбила пепел об измазанное засохшей краской блюдце. – Ну? Что скажешь?

- Я не понимаю.

- Да чего непонятного? Ерунду всякую для постановок малевать, плакаты, поздравления к праздникам. Если для столовки какой-нибудь лозунг нарисуешь – будешь передовиком. А если ещё и для фабрики – вообще героем Соцтруда. Может, даже похвальную грамоту выпишут, приложат к делу, а там глядишь, и доживёшь до УДО. Они меня-то давно просят, но мне как-то и без этого есть чем заняться... – она любовно смахнула с верхней кромки подрамника невидимую пыль. - Мне бы толкового человечка в помощь, на всю эту казённую суету! Причём не просто небезнадёжного в плане чувства цвета и формы, а чтобы и пообщаться приятно было. Ну то есть – содержательно помолчать, понимаешь, да? Как мы с тобой умеем.


Встретились с ней взглядами и одновременно улыбнулись. Значит, мне не казалось. С её стороны тоже сразу возникла симпатия. Мне стало лестно.

- Не знаю. Я же просто помогать пришла. Я не умею рисовать, тем более теми красками. Что ими вообще можно сделать?

- Ну а я тебе на что? – и зажав сигарету в зубах, Марго театрально протянула мне тонкую руку: - Хмельницкая Маргарита Фёдоровна, в прошлом - профессор кафедры живописи и рисунка не самой крупной, но всё-таки академии искусств. Пойдёшь ко мне в подмастерья?

* * *

В конкурсе на лучшую Новогоднюю сказку, проводимом между отрядами колонии, я не победила, что неудивительно – говорю же, она была не совсем про Новый год. Да и не очень сказка. Но когда нас всех собрали в актовом зале для объявления финалистов и победителей, начальник по воспитательной работе, Наталья Ивановна, зачем-то зачитала моё сочинение вслух. А там, если что, полтетрадки убористым почерком! Да к тому же – монолог...

Рассказ назывался «Мама» и был он, собственно, о маме. Не конкретно о моей, а о МАМЕ вообще. О сложностях взаимопонимания, о вольных и невольных ранах, которые наносят друг другу родители и дети, о том, как хочется порой вернуться в прошлое и всё переиначить, и о гнетущей невозможности сделать это. И о другом, простом, казалось бы способе – раскаянии друг перед другом и прощении... И о том, что это, почему-то, часто бывает даже сложнее, чем вернуться в прошлое. А ещё о том, что если бы у меня была возможность поговорить с мамой – это стало бы для меня самым настоящим Новогодним чудом...

Рыдали все. Включая меня и саму Наталью Ивановну, которая, иногда снимая очки и зажимая переносицу пальцами, мотала головой:

- Сейчас я... Извините...

И мне вручили благодарственную грамоту, а сочинение передали в библиотеку, чтобы желающие могли перечитать его снова. Во время ужина в общей столовой, женщины из других отрядов передавали мне записки с благодарностями. Некоторые предлагали продать им копию, другие спрашивали, а могу ли я написать что-то вроде этого же, но про отца, брата, сестру...

У каждой заключённой своя боль, своя вина и тайна. Но мама - это общая для всех Святыня, как бы банально это не звучало. И даже те мамы, которые по общечеловеческим меркам были чудовищами, доведшими дочерей до алкоголизма, пьянства, проституции, убийства и тюрьмы – даже они в первую были очередь мамами и, пожалуй, самыми больными ранами на сердцах своих дочерей. Сердцах, которые всё равно навсегда остаются детскими...

Через пару дней Наталья Ивановна предложила мне написать сценку к Рождеству. Что-то такое, что подарило бы женщинам надежду и придало сил. Было очень волнительно и ответственно, даже страшно, но я сказала, что попробую.

Попробовала. Получилось. И так и пошло...

* * *

Марго оказалась не «активисткой», а скорее курицей, несущей золотые яйца. С Администрацией, а именно с Начальником колонии, она действительно имела слегка неуставные отношения. Нет, не стучала, не вынюхивала и не подмахивала, как считали многие из баб. И вообще относилась слегка похерестически даже к начальству. А сошлись они на почве взаимного интереса – Марго не могла не писать, её ломало без запаха масла и скипидара, без кистей и, собственно, живописи. А начальник просто послаблял для неё режим, предоставлял возможность и материалы для работы. Ну и, конечно, регулярно подгонял заказы. И даже платил с них какие-то копейки. Магарита смеялась над этим. Говорила, что такой портрет по самой бросовой цене, где-нибудь на Арбате стоил бы не меньше трёхсот косарей, а если через галерею или по спецзаказу – с живой натуры, а не по фотке – то и все лям-полтора, ей же доставалось всего от трёх до пяти тысяч рублей. Но она не возмущалась, потому получала главное - возможность рисовать.


К тому же, её весьма недурно грели с воли, причём, как оказалось, не родственники, а некоторые из бывших учеников, ставших друзьями. У Марго всегда было курево, чай, мёд, печенье и большущая ценность в условиях однообразного питания – сухофрукты, а так же много чего ещё, включая добротную одежду и даже однокассетный магнитофон стоявший в мастерской.

Но кто об этом всём знал? Для баб Марго была «активисткой», а я, связавшись с ней, стала «поддувалом», то есть особью, приближенной к стукачу. Некоторые бабы, выражая своё «фи» даже перестали продавать мне дежурства по сортиру. Казалось бы – смешно, но для меня, жёстко изолированной от всего мира, это была возможность хоть как-то крутиться по своим бытовым нуждам. Спасала Марго, которая словно взяла надо мной шефство, а так же всё та же общая женская неорганизованность. Мужики в такой ситуации, скорее всего, объявили бы мне коллективный бойкот, но бабы, они и есть бабы – каждая себе на уме. Одна нос воротит, а другая тут же просит написать сказку для её сынишки на волю и расплачивается бытовой мелочёвкой. В целом же, всё осталось по-прежнему, просто как-то... неуловимо иначе.

* * *

Увы, но моего личного Новогоднего чуда так и не случилось. Ни до, ни после Нового года я так и не получила ответа от мамы. Сердце рвалось на части от тревоги, от нестерпимого желания подать о себе весточку, чтобы успокоить, чтобы она знала, что я жива и у меня всё нормально... Я вспоминала её лицо – оно почему-то по-прежнему виделось мне без переднего зуба, её утомлённую жизнью улыбку и заботу. Ту неловкую, странную заботу обо мне, которая казалась сейчас самой тёплой и самой искренней из всех возможных. И что интересно – я не помнила маму пьяной или бьющей меня. Плохое забылось, просто исчезло. Осталась только любовь, и её, как оказалось, было во мне очень и очень много. Так странно... где она пряталась все прошлые годы?

Бабушка вспоминалась иначе - как бесконечно любимый светлый образ, как кладезь и источник моей благодарности, как детское счастье и первая мудрость. И я скучала по ней, очень! Но не тревожилась за неё. Бог его знает почему, но в душе прочно засела спокойная, пропущенная через сердечную скорбь и отпущенная на волю уверенность, в том, что бабушки больше нет.


Постепенно мне становился понятен уклад самой системы колонии. Что-то рассказывали бабы, что-то Марго. До чего-то доходила сама – не дура. Жаль только, что крепка задним умом.

Я поняла, что моё письмо могло не пройти местную цензуру и просто не попасть на почту. И вот не привлекла бы я к себе внимания на первых парах – писала бы сейчас спокойно, кто там знает, какие у Машки Бобровой контакты на Воле? Но я сама, пытаясь доказать, что не Боброва, дала Администрации повод наблюдать за мной. Где концы этой чёртовой запутанной ниточки моего нахождения здесь? Может, на такой верхотуре, что не снилась даже Начальнику нашей колонии? Станет он связываться? Нет. Это криминал. Тут каждый за себя.

Но я всё равно написала второе письмо. А потом и третье и четвёртое... И не только маме, но и бабушке, и её соседям, и своим соседям по общаге. Всем, чьи адреса помнила наизусть. И даже Лёшке. А знала бы адрес Ленки или Медведя – отправила бы и им. Я уже не писала о том, что вот она я, Люда, и у меня всё хорошо. Только нейтральное: «Здравствуйте, я знакомая Люды Кобырковой, мы с ней когда-то вместе занимались в спортивной секции. Пытаюсь её найти, и мне дали ваш адрес. Вы случайно не знаете, как с ней связаться?» Ну, по логике, может же Боброва написать такое? Может. И при этом всё совершенно безобидно. И пусть мне даже придёт ответ, что Кобыркова погибла... Только бы пришёл! Только бы почерк свой показать тем, кто может его узнать!.. Только бы напомнить о себе хоть как-то... Но всё было глухо. Словно мои письма попадали в чёрную дыру и рассеивались там на атомы. Словно я и сама уже давным-давно рассеялась, попав в чёрную дыру.

* * *

Как и обещала Марго, моя функция оформителя заключалась в том, чтобы рисовать плакаты, поздравления и объявления. Ну и изредка оформлять сцену к мероприятиям. Для плакатных дел мне даже выдали нормальные краски и кисти. Занималась я этим по вечерам, в те два часа личного времени, что выпадали между окончанием работы и вечерней поверкой. В первой половине дня – ПТУ. По выходным – занятия с Марго. Нет, ну так-то я рисовала постоянно, в каждую свободную минутку, таская для этого в кармане тетрадь и карандаш. Стол, табурет, кружка пустая – кружка с торчащей в ней ложкой, сапог стоящий – сапог лежащий, уходящие в перспективу шконки, собственные ноги в носках, выглядывающие из-под круглого пуза... Всё подряд. Марго просматривала, исправляла, объясняла. Давала задания. Это в обычное время. А по выходным, у себя в мастерской она собирала для меня какой-нибудь натюрморт и допускала до живописи. Часто хвалила. Ещё чаще кривилась, но сохраняла философское терпение. А я рисовала, наслаждалась процессом и чувствовала себя абсолютно в своей тарелке, искренне не понимая, как это всё прошло мимо меня раньше?