* * *

С середины декабря начались приготовления к Новому году, и это было нечто! Мишура на припорошенных снегом окнах и «дождик» на нитках, протянутых под потолком... Самодельные плакаты с дедами Морозами, Снегурочками и снеговиками на стенах... Ёлка в комнате досуга. Запах хвои. Ощущение близкой сказки – всё как в детстве! И кто бы мог подумать, что я смогу почувствовать это здесь! Я вообще стала какой-то сентиментальной, могла пустить слезу на пустом месте, умилялась всякой ерунде и радовалась глупостям. Мне казалось, я тупею. И это было какое-то подозрительно приятное состояние.

Приняла участие в конкурсе новогодних сказок. Писала, ревела и жалела что взялась - а не писать не могла, распирало. И хотя мой шедевр получился не совсем про новый год – всё равно сдала его отрядному массовику-затейнику и тут же поросилась помогать готовить новогодний спектакль в клубе. Подобные инициативы приветствовались, поэтому меня без вопросов отправили на подмогу художнику-декоратору.

День был будний, время вечернее. Девчата спешили после работы в комнаты, чтобы хлебнуть чаю и заняться своими нехитрыми бытовыми делами, поэтому в клубе практически никого не было.

И каково же было моё удивление, когда там, на небольшой клубной сцене, я нашла погружённую в свои вечные думы Маргариту! В перепачканном краской халате, с неизменной Примой в зубах и малярной кистью в руке, она стояла перед какой-то фанерной хренью и созерцала её с таким глубокомысленным видом, словно это был холст в золочёной раме, на котором вот-вот должен был родиться шедевр.

- Здравствуйте, - отчего-то робея, подала я голос. - А меня тоже прислали помогать декоратору.

- Декоратору... – хмыкнула она, не разжимая зубов, чтобы не выронить сигарету. Голос её, в противовес хрупкому тонкому телу был низкий, с хрипотцой. – Дожилась, блин.

Я постояла ещё, не зная как быть, не решаясь нарушить молчание. Интересно, что хотя шконки наши и находились по соседству через проход, но мы, кажется, ещё ни разу за два месяца не разговаривали. Просто её аура вызывала во мне необъяснимый трепет, и я не понимала, как его преодолеть, а сама Маргарита обычно смотрела на меня молча и даже не делала попыток заговорить.

- Ну иди, помогай, раз пришла. - Она затянулась в последний раз и погасила бычок об эту непонятную фанерную хрень. – Вот тебе семечко, вырасти из него дерево. Справишься – останешься. Нет – извини. У декоратора на бездарей аллергия.

- В смысле?

Марго смерила меня ироничным взглядом и протянула широкую плоскую кисть.

- Это дуб, если что. Примерно конец июля, начало августа. Давай, Маруся, покажи класс! – и, ногой подпихнув ко мне картонную коробку с красками, направилась за кулисы.

- А декоратор-то где? – опомнилась я. - Мне вообще-то сказали к нему сначала подойти!

- Не дождётесь! – не оборачиваясь, буркнула Марго и свалила.

Странная она. Но всё равно необъяснимо классная.

Заглянула в коробку с красками – здоровые, трёхсотграммовые банки плакатной гуаши. Я такую последний раз видела в далёком детстве в магазине культтоваров, думала её уже и не выпускают больше, а тут – на тебе! Особенно меня покорил выбор цвета – четыре банки зелёной, одна алая и половинка грязной жёлтой. Синяя тоже была, но засохшая до состояния кирпича. И на этом всё. Ни чёрной, ни белой. Круто. Понятно теперь, почему никто особо не стремился помогать с оформлением – во-первых, здесь уже помогала странная Марго, а во-вторых, надо было из ничего делать конфетку. Ну и ладно. Могут лучше – пусть делают сами, а я – как умею.

Фанерная хрень, перед которой медитировала Маргарита, оказалась заготовкой дерева. Я на всякий случай плеснула в синюю гуашь водички – пусть размокает, и принялась творить коричневый, смешивая зелёную краску с красной. Но получила цвет говна. Вот прямо хорошего такого, фанерного говна. Даже гнилые полы в коридоре моей родной общаги были выкрашены более богатым оттенком. Попыталась спасти ситуацию добавлением жёлтого – бесполезно. Может, сама по себе гуашь херовая? Я не знала в чём дело, но цвет выходил глухим, безжизненным. И вот казалось бы – какая мне разница? Какая разница бабам, которые придут на этот спектакль? Да и вообще – может, это дерево будет стоять на заднем плане в течение пяти минут за всё представление? Сказка-то зимняя вообще-то, а не «конец июля-начало августа», блин... Но школьная училка по ИЗО сказала как-то ни хрена не понятную нам, тогдашним шестиклассникам, вещь: «Цвет – это зеркало души». Меня это тогда так сильно впечатлило, что я умудрилась из своей убитой шестицветной акварельки выдавить самый цветной «домик в деревне» в классе, в то время как одноклассники тупо красили его стандартным коричневым. Даже Ленка, у которой был крутой двадцатичетырёхцветный набор художественной акварели с хреновой кучей оттенков каждого основного цвета, тупо раскрасила свой домик коричневым. И домик, и стволы деревьев, и землю, и забор – одним и тем же коричневым! А вот моя работа целую четверть провисела на классной доске, в качестве примера «как надо»!

А всё дело, думаю, было в том, что тогда шёл сентябрь, и я только что вернулась с летних каникул от бабушки, и всё ещё жила её заботой и любовью. Состояние души было цветное, вот и весь секрет!


Когда Марго вернулась, я уже почти закончила крону. Она встала чуть поодаль позади меня и, сложив руки на груди сощурилась. А мне захотелось вытянуться в струнку, ожидая приговора, хотя, казалось бы, с какой стати, да?

- Хм... А почему ты их просто не смешала? – задумчиво спросила Марго, разглядывая мелкие мазки, лежащих рядом, но не перемешанных между собой цветов. И пусть вблизи они смотрелись как калейдоскоп синих, жёлтых, красных и зелёных точек, зато издалека, из зрительного зала – сливались в живой, насыщенный оттенками коричневый. Да ещё и с неким подобием объёма и фактуры коры.

- Потому что это дерево, а не куча говна! - тут же ощетинилась я. Хотя, пожалуй, это действительно было слишком смело, всё-таки убогий коричневый гораздо понятнее и привычнее для подавляющего большинства местного контингента. Но разве я думала об этом, когда рисовала? Нет. Я просто кайфовала, играя цветом. – Не нравится, могу замазать поверху!

- Замазать я и сама могу... – так же задумчиво фыркнула Марго и, взяв синюю банку и кисть, вдруг внаглую, смелым сплошным пятном перекрыла участок ствола под кроной. Потом – слегка наискось, пунктиром заползая почти до центра зоны, которую я посчитала самой светлой и поэтому налегала на жёлтый. Немного постояла, щурясь, и мазнула ещё и из-под корня «дерева», по самому краю фанерной заготовки.

Я, сдерживаясь, сжала зубы. Ну с-сука! А ведь она казалась мне классной...

- М? – сделав два шага назад, с довольным видом спросила у меня Марго.

Я глянула... и охренела. Теперь освещённые, намалёванные мною участки играли тёплыми солнечными бликами, а сплошные непроглядные пятна синего, так небрежно накинутые Маргаритой, уводили в прохладную густую тень. И вот теперь это был СТВОЛ! Жёсткий, грубый, объёмный. Вмиг потяжелевший, словно бы и не фанерный вовсе. И очень живописный, хотя всего четыре цвета.

- А вот крона херовая, - не дожидаясь моего ответа, буркнула Марго и отбросила кисть. – Как ты изволила выразиться – куча говна. Зелёного. Ну ка, пошли со мной!

Через боковую закулисную дверь мы вышли со сцены и узким, заставленным декорациями коридором, пробрались в небольшую, но офигенно уютную комнату. Здесь пахло чем-то приятным, немного терпким и пыльным, а может, травянистым, как... Как в сенях у бабушки, когда она сушила на зиму, развесив «вниз головой» пучки крапивы, малиновых побегов, ромашки и иван-чая! Только более маслянисто, что ли... На стенах висели рамы, сколоченные из крепких квадратных реек, на некоторые из них была натянута ткань. Холст? В углу, на длинной полке выставлены в ряд портреты. Женщины, дети, мужчины... По плечи, по пояс, в полный рост. Поодиночке и группами. Охрененные портреты. Просто до мурашек...

- Чай будешь?

Я вздрогнула и поняла, что засмотревшись на работы, чуть не забыла про Марго.

- Не знаю.

Вообще чай – это роскошь, практически местная валюта, как и сигареты. Как раз то, чего у меня здесь отродясь не было – с воли, как большинству, не присылали, а в местном ларьке не укупишься, потому что зарплата уходила на более важные вещи – с приходом зимы в комнатах стоял страшный дубарь, приходилось покупать у баб – за деньги и за дежурства по комнате и сортиру - шерстяные носки, гамаши и старые свитера.

- Значит, будешь, - деловито заявила Марго и сунула в банку с водой кипятильник.

- Поверка через сорок минут, - напомнила я.

Она не ответила. Я осторожно обошла высокий мольберт у окна, подойдя, так сказать, с его «лица». На нём стоял портрет семейной пары в возрасте. Тут же, к мольберту была приколота их фотография. Явно, что с неё и рисовали – сходство поразительное!


- Похожи, - нейтрально вежливо заметила я, хотя по рукам и спине опять бежали мурашки. Не думала, что такое возможно. Обычно меня осыпало ими от музыки или красивого стихотворения, а тут – от картины, которая даже не закончена. – Это декоратор рисует?

- Угу, - оттирая кисти тряпкой, смоченной в чём-то желтоватом маслянистом, хмыкнула Марго. – Декоратор. Бывший профессор академии искусств, член союза художников СССР и России, мастер, на портреты кисти которого очередь за годы вперёд выстраивалась, особенно французский и бельгийский бомонд испытывал слабость... – Она наконец поставила кисти в банку – щетиной кверху, и, вытерев руки, подняла на меня свой глубокий, вечно задумчивый взгляд. – Вот и стоило ли оно всё того, если потом тебя называют декоратором и вручают для работы некомплект плесневелой гуаши? Чтобы не зазнавалась, наверное.

- В смысле? Так вы и есть деко... – охнула я, но вовремя осеклась.