Кстати, знающие рассказывали, что в мужских колониях такие финты с переездами не практикуют. Не проканало бы. Мужики - это настолько организованная и беспрекословно подчинённая своему Старшаку стая, что бывали случаи, когда за попытку массового наказания, они, в знак протеста, массово же вскрывали себе вены. Спарта, бляха муха. Мужики.

Зато, говорят, в женской колонии сидится легче, и как раз из-за раздолбайства. Женщины стараются адаптировать пространство под жизнь, они позволяют себе выплески эмоций, и приближенный к «домашнему» быт. И даже сожительствующие женщины не считаются грязными – ни одна, ни другая из пары. Афишировать интимную жизнь не принято, но и особо дела до этого никому нет. Так что у женщин всё проще. Ближе к живому...

* * *

Уже через четыре дня после поступления в камеру, меня определили стажёром на местное швейное производство, в цех пошивки тентов для торговых палаток. Работали конвейерными бригадами. На моей операции много ума не требовалось – прямая строчка «от и до». Прострочила и передаю дальше. Главное было преодолеть страх перед жуткого вида тарахтящей машинкой. Это вам не бабушкин «Зингер» на механическом ножном приводе! Тут просто машина-убийца какая-то. К ней даже подходить было страшно. Но страшно - не страшно, а надо. Причём очень бодро, ведь если тормозила я, то тормозилась вся наша бригада, и это сказывалось на производительности и, соответственно, на зарплатах. А это негласно приравнивалось к воровству и жёстко наказывалось. Поговаривали, что бывали случаи, когда нерасторопные клуши "случайно" падали животом на ножницы или, так же «случайно», пристрачивали себе пальцы... Поэтому я пахала как заведённая, а когда закрывала глаза – перед ними продолжала мелькать игла: Тт-т-т-т-т-т-т...

Тенты были нереально тяжёлые, и за весь день ворочанья их спина и плечи уставали просто адски. После смены от перенапряжения тряслись руки, и постоянно преследовал мучительный, сладко-резиновый запах брезента.


С каждым днём моя тошнота становилась всё мучительнее, особенно под утро, и я, вынужденно нарушая режим отбоя, вставала ещё задолго до побудки и куковала в сортире, возле туалетной дырки, хотя блевать хотелось уже от одного её вида и вони. Не знаю как у мужиков, им, наверное, проще мочиться прицельно, но нам, бабам, не помогало даже трёхразовое за день мытьё полов.

Пока я уговаривала себя, что мне херово из-за резинового смрада в цеху и нервно-физического перенапряжения, соседки по камере уже вынесли вердикт. Безо всяких там гинекологов. И они говорили об этом так просто, словно беременность и роды в заключении – это процесс такой же естественный, как и на воле.

А у меня в голове не укладывалось – как? За что? Ну почему после всего, что я пережила, хотя бы это не обошло меня стороной?! Господи, почему?!

Вероятность того что это ребёнок Дениса была настолько ничтожна, прямо-таки призрачна, что я подыхала от отчаяния и ревела по полночи, словно чувствуя где-то внизу живота раскалённый, разъедающий меня нарыв. Люто ненавидела его и молила бога о выкидыше. Вспоминала тот сон после первых двух изнасилований, когда скованные руки не позволяли мне даже просто вытереть ублюдскую сперму стекающую по ногам: «Сын будет!»... Нет, Господи, нет, ну пожалуйста!...

Но Господь не слышал, и я, как грёбанная семижильная мужебаба активно вызывалась таскать тяжеленые мотки брезента и игнорировать возможности присесть или прилечь во время перерыва. Я хотела надорваться и скинуть проклятый плод.

Но выкидыша всё не случалось, зато грудь болела так, что хоть ори и от баланды и вечной перловки с тухлой квашеной капустой изводило изжогой... А ЭТО упрямо продолжало жить во мне и заставляло ненавидеть себя, и своё чёртово тело, которое позволило ЕМУ прижиться. Эта ненависть заполонила меня настолько, что я не успевала думать ни о чём другом. И может, это было и к лучшему.

Боль от воспоминаний о бабушке, которая, возможно, не пережила мою «смерть» и о беременной маме, которая, может, не дай Бог, снова стала пить – эта боль стояла фоном. Вязкая, душная. Я не замечала её, не осознавала её причин, просто находилась в постоянном напряжении.

Что касается Дениса... Я запрещала себе думать о нём. Гнала любую мысль, любые попытки вспоминать и анализировать то, что было со мной за последние девять месяцев, начиная с того хулиганского знакомства у обочины в минувшем октябре.

Девять месяцев, Господи, как символично.

Столько мы были знакомы до того момента, как наши отношения разродились разрушенными судьбами и отнятыми жизнями стольких людей! Включая нас самих. Но нельзя было думать об этом. Может быть потом, когда осядет пепел. А сейчас - нет.

Что, почему, зачем - какая теперь разница? Теперь, когда счастливое прошлое стало просто обломком отравленной стрелы в сердце? Эта рана болела мучительно, и всё что я могла сделать для того чтобы хоть как-то облегчить свои страдания – это не тревожить её. Правда получалось хреново. Потому что, как бы ни хотелось мне сдохнуть, я всё-таки жила, и сердце моё всё ещё билось, упрямо гоняя по венам ядовитую муть воспоминаний. Потому что мне снились сны, которых я боялась не за то, что в них были подвал и цепь. Нет. Я боялась их за то, что в них бывал Денис! Такой близкий, с тёплыми щеками, заросшими щетиной... Я вела по ним носом и забывала о том, что это сон... И мы любили, строили планы, держались за руки и молчали ни о чём, глядя в небо... А потом я просыпалась в вонючий тюремный быт и сходила с ума от несовместимости себя и реальности.

Нет. Лучше не думать совсем. Может, потом. А сейчас я тупо пахала, как проклятая и всё никак не могла надорваться.

Зато по итогу месяца меня объявили лучшим стажёром цеха и к небольшой стажёрской зарплате даже начислили такую же небольшую стажёрскую премию. Копейки. Их хватило только на то, чтобы купить в местном магазине несколько труселей и два лифчика из разряда тех, что носит моя бабушка, носки и мокасины из дешёвого кожзама на смену казённым галошам. Ну и пачку чая с упаковкой галетного печенья...

* * *

А вообще у меня были надежды. Дурные такие, горькие. Во-первых, бабы поговаривали, что заключённым тоже делают аборты, было бы желание. Правда, самим тюремным сообществом это негласно не поощрялось, но и за детоубийство – самое злостное преступление, за которое могли и «опустить», не считалось. Нужно было только дождаться пока до нас доедет гинеколог, сделает официальное заключение и, на основании него, написать заявление в Администрацию колонии.

А во вторых – подходили к концу три месяца отведённые мне Паниным. Что ж, обещанный Ад я оценила по достоинству, и ублюдок победил. Двадцать три года здесь – это вам не задохнуться за пару минут, похороненной заживо. Это страшнее. Так что пусть едет. Жду.

Я не знала, что будет потом, чего он от меня потребует. Но знала, чего попрошу у него я, и плевать на заповедь «Не проси»... Аборт! Я этим жила. Это стало надеждой, которая помогала мне подниматься по утрам. Думала ли я о морали и последствиях? Нет. Только чувствовала, что если не избавиться от этого ребёнка – он станет для меня вечным напоминанием о пережитом кошмаре. И чем больше проходило времени, чем дольше я запрещала себе вспоминать о Денисе, тем отчётливее понимала – эта беременность не может быть от него. Я тогда пила таблетки. Точка.


А ещё была надежда сладкая. Шальная, даже пьяная какая-то, от которой шумело в ушах и щипало в носу – как от шампанского. Хотя глупее этой надежды, конечно, не придумать. Да и не надежда это была, а так... далёкая звёздочка на беспросветном, затянутом горьким пеплом небе. Звёздочка, которая даже и не знает, что кто-то там снизу смотрит на неё, боясь смаргивать слёзы, чтобы не потерять из виду...

Колония наша находилась в Челябинске*.

Глупо конечно, ведь я даже не знала, выбралась ли Кристинка из той Мухосранской задницы... Но всё равно, когда думала о том, что возможно она ходит где-то тут, ближе ко мне чем кто-бы то ни был из моей прошлой жизни – меня накрывало. И я отметала здравый смысл, говорящий о том, что даже если она и в городе, то никогда не узнает обо мне, да и я никогда её здесь не найду... Отметала и мечтала, что однажды, каким-то одному Богу известным чудом, именно Кристинка вытащит меня отсюда.

Впрочем, такие сказочные, несбыточные мечты были у каждой из нас, женщин, живущих бок о бок в этой душной камере, в этом душном корпусе, в этой душной Зоне. Мы все, независимо от совершённого преступления, срока наказания и количества ходок, мечтали о Воле.

******

*Челябинская женская исправительная колония выбрана местом действия некоторых событий романа исключительно в целях создания художественного образа сюжета. Никакой дествительной связи с событиями романа не имеет. Все совпадения случайны, равно как и все совпадения с реальными именами и должностями Администрации и сотрудников ИК-5 и любой другой исправительной колонии.

******

С сентября меня определили в ПТУ при колонии, на специальность «швея-мотористка». Такой порядок. Я, как человек без профессии и хотя бы среднего-специального образования обязана была его получить. Ну что ж, это было, какое ни какое, а разнообразие.

Примечательно, что нас, таких недоучек, здесь было довольно много. Вот так общаешься с ними, и думаешь – ну нормальная ведь женщина! Встретила бы на улице – в жизни бы не подумала, что отсидевшая! Кто-то поумнее, пообразованнее, кто-то попроще, похабалистее. Как везде.

Мои шаблоны трещали по швам, и я пугалась этого, но признавала, что Зона – это не про чумные людские отбросы, про опустившихся недолюдей и безнадёжных изгоев. Конечно, отбывали здесь и страшные рецидивистки, о которых ходили слухи, и страшно было даже на глаза им попадаться... Но чаще я видела здесь женщин, которые искренне раскаивались и хотели бы начать с нуля. У таких внутри словно горела лампочка и это проявлялось в доверчивой улыбке, в смирении и дружелюбии.