Камера была похожа на огромную общагу – даже спёртый, прокуренный, воняющий немытыми телами и туалетом воздух такой же. В три ряда двухярусные кровати, по семь в каждом, проходы между рядами до жути узкие. Каждая кровать – как отдельная квартира: какие-то занавешены шторками, между какими-то натянуты верёвки с сохнущим бельём, на каких-то горой свалены личные вещи, на каких-то висят безделушки – типа мягкой игрушки или бумажных птичек. В дальней от входа стене зарешёченное окно, а перед ним три нормальные одноярусные кровати. Сразу возле входа – наполовину закрытый едва вместившейся в этот ряд двухярусной кроватью проход в смежное помещение, судя по запаху – туалет. Двери нету и даже не предусмотрена.

- Ну чё стоишь, стесняешься? – окликнули меня от окна. – Пиши сюда!

Жаргон был интуитивно понятен, ложился на привычную речь мягко, не вызывая диссонанса. Я пошла. Меня провожали взглядами.

- Слышь, эт чё за мальчишечка тут нарисовался? – хихикнул кто-то сзади. – Я лысеньких люблю. У меня зёма был лысенький!

- Мальчишека-на полпальца шишечка! – хохотнули в ответ. – Твой тоже с буферами был?

То ли провоцируют, то ли веселятся – не моё дело. Обратила внимание, что возле некоторых кроватей стояли вещевые тумбочки, а где-то их не было, и вещи лежали просто на полу под изголовьем. А возле стены с окном, где стояли обычные одноярусные кровати, оказался ещё и небольшой стол, типа кухонного.

- Ну, рассказывай, - обратилась ко мне одна из трёх женщин, сидящих за ним. – Кто такая, откуда, за что, на сколько?

Было гадко – рассказывать о себе, как о Бобровой, о том, что посадили за бандитизм, разбои и убийства.

- Скольких? – уточнила другая женщина.

- Пятерых. Ножом.

Та кивнула. Спокойно. Понятливо. Словно я ей только что распечатку своего дела показала. А вообще было стрёмно рассказывать это при всех, словно я подтверждала лишний раз что отныне Боброва - это я. Тем более, что я спиной чувствовала навострённые вокруг уши, даже оглянулась мимолётно.


- Все свои, - тут же считала меня та, что велела рассказать о себе. – Старшая здесь я, для тебя – Тамара Ивановна. Будешь себя хорошо вести, глядишь, мою шконку займёшь... лет эдак через девятнадцать. – Они дружно рассмеялись. – Сейчас тебе всё покажут, объяснят. По первой можешь спрашивать Катьку, - кивок головой куда-то назад, за моё плечо, - но сильно не тормози, хватай налету. Два дня на науку, усекла?

- Да.

- Подогрев твой я первая смотрю, забираю в общий котёл, что считаю нужным, остальное твоё. Усекла?

- Нет.

- Не усекла или не согласна? – подняла она на меня тяжёлый, пронзительный взгляд.

- Не поняла.

- Передачки не ныкай, Маруся. Сначала мне несёшь, потом куда хочешь. Так ясно?

- Да. Только у меня передачек наверное не будет.

По задним рядам пробежался то-ли смешок, то ли пренебрежительный гул, но Тамара Ивановна не обратила на него внимания.

- Значит, будешь греться от общака, но за отработку. Если захочешь, конечно. Теперь свободна. Кать, проведи!

* * *

Мне досталась шконка возле входа, та самая, что загораживала проход в туалет. Причём, место было настолько поганым – проходным и напротив входной двери, что меня даже положили на нижний ярус, хотя, как объяснила Катька, первоходам полагается «пальма» - место наверху.

Там, за проходом, действительно оказался вечно воняющий туалет с тремя унитазами «аля дырка в полу», отгороженными друг от друга невысокими – по пояс, кирпичными простенками. Два поддона для мытья ног и две раковинами с холодной водой. В углу – башня из разномастных пластмассовых тазиков, для стирки личных вещей.

Направо от туалета – смежное помещение. Кухня, с длинным столом и двумя лавками, но всё равно слишком маленький для всех. Холодильника не было, только полки-ячейки без дверок, забитые продуктами. Здесь же, в кухне, была отдельная железная дверь с раздаточным окном.

Когда пришло время ужина, на кухню потянулись женщины со своими мисками и кружками... А у меня посуды не было. И хотя я видела, что у многих соседок на тумбочках стоят запасные тарелки и стаканы – никто мне их не предложил, а сама я, естественно, просить не стала. Просто дошла в своей очереди до раздатки и сказала, что у меня нет посуды. И осталась без ужина.

Ели женщины быстро, в две группы, так как не помещались на кухне все сразу. А я в это время лежала, свернувшись калачиком, на своей шконке, и отчаянно старалась не рухнуть в новую бездну отчаяния.

Утром мне выдали-таки казённую посуду – кружку и ложку на хранение, а миску – каждый раз поесть, помыть и успеть вернуть. Такие правила.

* * *

Я присматривалась. Замечала «парочки» - женщин, что держатся вместе, будто семья, даже что-то типа совместного хозяйства ведут. Подмечала общительных и замкнутых, молодых и возрастных. Старалась запоминать имена. Характеры.

Это был шумный бабский коллектив, где каждая сама себе хозяйка, если только это не касается вопросов, за которыми смотрит Старшая. Большинство сиделок, кстати, называли её просто Мама Тома, но были и такие, для которых она, как и для меня, была исключительно Тамара Ивановна. Судя по тому, что койки их тоже были возле прохода и на «пальмах» – они так же были относительно новенькими первоходками.

Ко мне тоже присматривались. Иногда провоцировали на конфликты, иногда брали на слабо или пытались надурить. Например, одна, заметив, что у меня нет зубной щётки, подошла как-то и кинула мне на кровать свою, бэушную. Ближние тётки тут же приумолкли в настороженном любопытстве.

- Отдам за одно дежурство по сортиру.

Я взяла паузу в десять секунд и подняла на неё взгляд:

- Три, за новую.

Она рассмеялась – с вызовом, неприятно.

- Пять!

По законам жанра я бы должна была сказать – четыре, и на этом бы мы сошлись, но я мотнула головой:

- Три.

Тётка снова заржала, а следом за ней – многие другие.

- Да хрен тебе! – и, так и не забрав щётку, она ушла к себе. А я просто стряхнула её с кровати, и сделала вид, что ничего не произошло.

В тот же вечер ко мне подошла другая женщина - в возрасте, Ниной звали, протянула новую, ещё в упаковке щётку:

- За три отдам.

Я согласилась, но щётку не взяла. Вот когда отдежурю три её очереди мытья туалета – тогда. Мне подачек не надо.

На тот момент я ещё не знала, ни того, что, напиши я только заявление к Администрации, и мне обязаны выдать щётку и зубной порошок за казённый счёт, ни того, что за то, что та борзая сучка швырнула что-то на мою шконку я имела право нажаловаться Старшей. И это не считалось бы ябедничеством, наоборот – такой порядок. Чисто справедливость. Потому что шконка – святое место для заключённой. Это её квартира, личное место, неприкасаемая для других территория. И никто не имеет права садиться на неё, что-то класть или брать без разрешения хозяйки.


Примерно через два месяца, несмотря на то, что у меня уже была щётка, я всё-таки выполнила взятые на себя обязательства по сортирным дежурствам за Нину, за что получила от неё не только обещанную щётку, но и тюбик зубной пасты. Просто в подарок. И молчаливое одобрение от сокамерниц. А это - уже один из первых шагов к уважению.

А вообще оказалось, что, как ни странно, колония – это место, где тоже живут люди. Тяжело, конечно, и физически и морально, но жить можно. Вливаться в систему, подстраиваться, не теряя себя, ловить волну. И заключённые тоже бывают разные – далеко не все из них заядлые уголовники. Многие сидят за финансовое мошенничество, за кражу, за причинение смерти по неосторожности. Некоторые из наших утверждали, что сидят по ложному обвинению. Над такими было принято посмеиваться, ну, вроде – "коне-е-ечно, все мы тут невинные овцы!" - но я была склонна верить. С некоторыми «девчонками» можно было прям неплохо пообщаться, даже сдружиться, а от некоторых лучше было держаться подальше, сохраняя вежливый нейтралитет.

А ещё, большинство моих страхов, с которыми я заходила первый раз в камеру, оказались несостоятельными, так как относились к мужской колонии. Это у них там всё исключительно по понятиям, строгая иерахия, символизмы и организованность. А у баб как обычно, как и на воле – ПМС, склоки и «клюй ближнего, сри на нижнего», только соблюдай при этом довольно демократичные требования Старшей и распорядок колонии. Особенно последнее, потому что за серьёзную провинность одной из нас, наказывали весь отряд. Не били, нет. Здесь вообще это не было принято. Всё гораздо изящнее и в то же время изощрённее. Например, говорят: "Все с вещами на выход!" - и, якобы, переезжаем в другую камеру, например, двумя этажами выше. А с вещами на выход – это значит, что то, что ты не взяла за один раз, больше не твоё. А ещё, обязательно, матрац, подушка и одеяло. Если не хочешь, конечно, спать в новой камере на голой сетке. И это ладно я была налегке, а у некоторых под шконками хранились законные пятьдесят кило личных вещей, включая продукты питания.

И вот - час на сборы, кипиш, команда на выход. Длинный коридор, все стоят с баулами на горбу и в руках, лицом к стене. Душно до звёзд в глазах. Разговоры запрещены. Пересчитались, выстроились и поканали тихой сапой к лестнице. Мее-е-едленно медленно. Поднялись на пределе сил на нужный этаж, снова выстроились, снова пересчитались. Скидывать вещи на пол нельзя! Подходим к нужной камере... А она занята!

Понятно, что это было известно заранее и весь смысл наказания заключался именно вот в этом хождении с этажа на этаж, но ведь как действенно!

И снова - построение, расчёт. Плетёмся вниз. Там построение, расчёт - и возвращаемся в родную камеру...

С нарушительницами режима из-за которых все остальные могли попасть под "переезд" в первую очередь в жёсткой форме «общалась» Старшая и её ближайшие помощницы. Она же, одними ей известными методами, старалась выторговывать у Администрации прощение для отряда, отдавая на «растерзание» виновницу. И та либо попадала в карцер, либо получала дисциплинарное взыскание в личное дело, что существенно отдаляло возможность подать прошение об условно-досрочном. И всё равно, всё равно, блядь, периодически кто-нибудь взбрыкивал и нарушал! Вот что значит – бабы!