Стася Андриевская - Расплата

Как ни странно, при всей прорве времени в одиночестве, у меня не осталось его на то, чтобы думать о себе, о маме и бабушке, о Денисе... Я только и делала, что старалась не свихнуться от липкого ощущения причастности к навешанной на меня крови. Я не хотела её. И понимала, что двадцать три года колонии – это только мучительная отсрочка перед самоубийством.

Однажды, когда в углу на кирпичной стене нацарапалось уже пятнадцать засечек-дней, дверь в мою камеру с лязгом распахнулась. Была ночь, и я ещё даже не успела толком подняться с нар и вытянуться, как положено, перед дежурным, как услышала:

- Боброва, с вещами на выход!

С вещами? Смешно, да. Забрала мыло – потому что, намылив палец, чистила им зубы. Привыкла.

Наручники, коридоры, лицом к стене - уже без напоминаний. Лязг решёток и дверей. Ночь. Свежий воздух - сладкий, тёплый. Правда, ненадолго. Присогнув лицом к земле, меня скорым шагом провели к автозаку и тут же повезли. И в этом была какая-то суета, поспешность... А в душе глупо, мерзко шевельнулась предательская надежда – может, к Панину? Может, закончится хотя бы одиночка и чтения «моего» дела?

К утру выгрузили перед каким-то серым зданием и тут же, снова согнув лицом к земле, проводили в дугой автозак. И если в предыдущем я ехала одна, то здесь народу было битком. Только женщины, некоторые с грудными детьми. Мест на скамьях вдоль стен не хватало. Кто-то стоял, кто-то сидел прямо на полу, матерясь на кочках.

Здесь-то я и услышала случайно оброненное кем-то, малопонятное, но мучительно страшное слово Этап...

На этапе, во время одной из поверок я психанула и отказалась отзываться на Боброву. Но что толку? Меня всё равно посчитали, а потом просто лишили сухпайка на сутки. Типа – не Боброва? Ну и не хрен казённые харчи жрать! А есть хотелось постоянно.

В дороге провела почти шесть суток и это, как рассказывали мне потом сокамерницы, ещё очень и очень быстро, а так – иногда месяцами этапируют. У меня же было ощущение, что не иначе, как на крайний Восток едем – в самую дальнюю точку материка, на мыс Дежнёва, например. Хотя, если сосчитать чистое время в пути – действительно выходило не так уж и много. Просто постоянно куда-то заезжали. Кого-то высаживали, кого-то подбирали. Два раза перегружали меня. Периодически выгружали вообще всех, утрамбовывали в камеру типа обезъянника – с решёткой вместо передней стены и мурыжили, выжидая с моря погоды.

«Попутчицы» в большинстве своём были взвинченными и агрессивными, просто проявлялось это у всех по-разному. Кто-то явно давал понять: «не влезай – убьёт», а кто-то с виду был тихушницей, но во взгляде горело столько ненависти... Возможно, я как раз была одной из них.

После того раза, как я отказалась отзываться на Боброву, у меня неожиданно появилась «подружка» Постоянно тёрлась рядом, рассказывала о себе, хотя в принципе разговоры не поощрялись конвоем. Расспрашивала – откуда я, по какой статье, сколько мне дали, кого я оставила на воле. А я не хотела разговаривать – это раз, не знала, что отвечать – это два. И меня до хронической тошноты выматывала её назойливость и вонь нечищеных зубов – это три. Однако при этом мне было неловко отмалчиваться, ну как-то... не культурно, что ли. Я кивала, вежливо улыбалась или делала вид, что не могу её расслышать, или что сплю. Или переводила разговор на неё саму. А во время очередной остановки меня мимоходом дёрнула за рукав одна из неприметных попутчиц-тихушниц:

- Шли её на хуй, она стукачка.

И всё. Я даже не успела заметить, кто именно это был. Мозг плавился от попыток понять – что происходит и как на всё это реагировать. Хотелось выть и кататься по земле от бессилия.

То, что на этот раз меня выгрузили окончательно, я заподозрила во время медосмотра. На этот раз медиком была женщина. Да и вообще – все вокруг были женщинами, даже конвой. К той поре синяки мои практически рассосались, мелкие ссадины зажили, крупные – почти. Я уже могла дышать носом, и наощупь он был прямым, хотя и болел ещё, если прижать. Кадык всё ещё сильно мешался при глотании, но голос вернулся, если не обращать внимания на осиплость, как у заядлой курильщицы. На голове отрос прикольный такой, колючий ёжик, но было по-прежнему очень непривычно чувствовать под рукой все изгибы собственного черепа.

Я не знаю, что писала в амбулаторной карте медик, но видела, что на этот раз, похоже, всё официально. Мялась в нерешительности – можно ли ей, этой строгой тётеньке невнятного возраста с оранжевыми волосами, взбитыми на макушке в «гнездо», сказать, что я ни хрена не Боброва? А с другой стороны - что я теряю? Ну и сказала. На что та только глянула на меня мельком и открыла какой-то другой журнал, что-то с чем-то сверяя.

- Я вам правду говорю – я не Боброва! Пожалуйста, поверьте! Вы можете сказать тому, кто тут главный? Сказать ему, что это всё ошибка? Ну куда-то же я могу обратиться?

Женщина кивнула:

- Конечно. В кассацию. В установленном законом порядке. - И продолжила заполнять журнал осмотра:

- Месячные регулярные? Когда последний раз были?

- С двадцать третьего по двадцать седьмое... – и я замялась, чувствуя, как перехватывает в горле. - Мая.

Медик подняла взгляд на настенный календарь, потом перевела на меня.

- То есть, у тебя четвёртая неделя задержки? Раньше такое бывало?

- Нет.

- Как чувствуешь себя? Тошнота, напряжение молочных желез есть?

- Иногда.

- Беременная? – прямо спросила она, просвечивая меня взглядом.

И я испугалась. Я вообще боялась думать об этом, хотя думала всё чаще и чаще. И я действительно чувствовала себя... как-то иначе, но усиленно списывала всё на стресс, на усталость и адские условия. А теперь вот – вопрос в лоб. От медика.

- Не знаю... Я вообще таблетки принимала, Марвелон. Вернее, последний месяц Марвелон-НЕО, просто обычного не было в аптеке, и... – голос дрожал, но я спешила рассказать как можно больше, словно от того, поймёт ли меня медик, зависел её вердикт. - Но мне сказали, что это то же самое! В аптеке сказали! В Москве! – А медик молча смотрела на меня исподлобья и постукивала по столу ручкой. – Там три недели пьёшь, одну перерыв, для месячных. Я так и пила! Правда, в последний раз третью неделю не принимала уже... Но до этого же две недели пила! – я словно уговаривала эту женщину убедить меня в том, что двух недель достаточно, для полноценного эффекта. – До этого строго пила! По инструкции!

- А после того, как прекратила приём, незащищённые половые контакты были?

И я не выдержала. Просто сходу, в один момент, закрыла лицо руками и, пытаясь сдержать рыдания, до крови вгрызлась в губу. Господи, как я этого боялась! Как я этого не хотела! Мне иногда даже казалось, что меня и тошнит-то от этого страха и отторжения... Что-то звякнуло и я, к своему удивлению, поняла, что медик уже стоит рядом со мной и протягивает стакан воды:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Ладно, ладно. Во-первых, беременность это не смертельно, а во-вторых, я не гинеколог и точного заключения дать не могу. Поставлю отметку о задержке, а когда вас будет осматривать гинеколог, расскажешь ему то же, что и мне. К тому времени, может, и месячные уже придут, из-за стресса бывают сбои. Всякое бывает. На, попей, чего теперь реветь-то. Раньше думать надо было.

Потом что-то около двух недель я провела в одиночной камере в карантине с подозрением на обширную стрептодермию. Стрептодермия не подствердилась, но и месячные не пошли.

Когда я вошла в камеру первый раз и за мной с жутким грохотом захлопнулась железная дверь, кто-то из баб заржал. Надсадно, истерично. Обидно. Это тут же выбило меня из и так раздолбанной колеи, но я не подала вида и просто... поздоровалась. Громко, со всеми сразу. Ну а как ещё? Та баба тут же перестала ржать, а в целом никто на моё приветствие не ответил. Некоторые вообще не удостоили вниманием, другие рассматривали с неприкрытым любопытством, но молчали. И что теперь? Минут пятнадцать стояла у входа, потому что не знала ни где моё место, ни как быть дальше. Просто, прижимала к груди выданные мне матрац с подушкой, постельное бельё и полотенце, и аккуратно, стараясь не сталкиваться со взглядами жильцов, но и не отводить в страхе свой, если это всё-таки случалось, разглядывала своё будущее жильё. В голове испуганным ворохом кружили невесть откуда взявшиеся – то ли вычитанные из книг и газет, то ли увиденные в кино, или услышанные от тёти Зинкиного сынка, обрывочные знания о тюремных «понятиях» О том, что любой жест, или случайное слово могут иметь здесь совсем другой, зачастую неприемлемый смысл. О том, что могут «опустить» за какие-то вещи, о которых я понятия не имела. О том, что заключённые – люди вспыльчивые, могут и побить и прирезать... Я боялась до дрожи, до отчаяния и кома в горле, но при этом как заклинание гоняла про себя знаменитое «Не верь, не бойся, не проси»

«Архипелаг Гулаг» Солженицына из школьной программы давался мне непросто, несмотря на то, что читала я тогда очень много и с огромным удовольствием. Слишком тяжело было, слишком близко принимала к сердцу. Даже ревела иногда. Но итоговое сочинение я писала именно на тему «Не верь, не бойся, не проси – заповеди выживания», потому что тогда казалось - это близкие, понятные мне по общажной жизни догмы.

Не верь - Человек человеку волк, и каждый сам за себя. Это не значит, что нужно быть одиночкой. Наоборот – можно и нужно уметь вступать в контакт и налаживать связи... Но если тебя кто-то поимел – виноват только ты сам, только с себя самого и спрашивай. Не бойся - Не унижай, не подставляй себя, демонстрируя свои слабые стороны. Слабых не любят, на слабых отыгрываются, слабыми манипулируют. Слабость в страхе, а страх во всём – и в суетливо отведённом взгляде, и в безвольно опущенной голове, и в неумении дать отпор, в готовности пойти на поводу. Не проси - Самодостаточность, вот что отличает сильного человека от остальных. Прося, ты унижаешься и попадаешь в зависимость. Зависимость – это слабость. А слабых не любят, их оттесняют на задворки, по их головам идут сильные.