- Напиздела – лопатой выебу, поняла?

Испугал, ублюдина, ага...

- Кстати, чуть не забыл... Поцака твоего, как его там, спортсмен, который на Волочаевской хату снимал... Завалили, прикинь. Вот такенная дырка в башке! Ну, ты знаешь, как я могу. Видела же...

* * *

Темно, тихо и холодно. Моё существование поделилось на две крайности - иногда реву, а иногда даже забываю, где нахожусь – настолько непробиваемые стали случаться со мной апатии.

...Брешет, сука. Не может этого быть. Бессмысленно. Лёшка тут вообще никаким боком, да и в армии он давно... Но сомнение – в ту же копилочку, что и Панинская отрава на счёт Дениса. А ещё, я жутко боялась за маму и бабушку. И нихера не понимала, чего ублюдкам от меня надо, но чуяла, что если сучара припёрся с допросом, значит, Денис борется за меня. Значит, он им как кость в горле. Значит, не оставил... Денис... Господи, только бы живой!

* * *

Иногда, когда мне казалось, что ублюдка Панина уже давненько не было, я складывала пальцы крестиком - хоть бы сдох уже, с-сука! Господи, пожалуйста!.. Правда, надежды на это было мало – тогда бы меня не кормили. Тем более, насильно. Бросили бы, да и всё. А смысл со мной что-то делать? Сама сдохну. Максимум через сутки-трое.

Сил не было даже на то, чтобы сидеть, не то, что стоять. Постоянно хотелось спать. Боль стала настолько привычной, что накладывалась на действительность фоном – вроде и раздражает и выматывает, но так, смешно сказать - терпимо. Понятие времени размазалось окончательно. Умом понимала - то, что кажется мне неделей, на самом деле может быть, к примеру, всего лишь двумя-тремя нескончаемыми, невыносимыми сутками.

А между тем, мною уже, похоже, даже надзиратели наигрались или я, наконец-то, стала им противна. Я не видела себя, но помнила Кристинку и понимала, что сама теперь не лучше. Да и насрать.

Время тянулось бесконечно – в темноте, в тишине, в холоде. И его теперь было так много, что началось худшее из возможного – я стала думать. Вспоминать. Тосковать. И снова бояться.

В памяти то и дело вставало ощущение – теплая щека Дениса в трёхдневной щетине, и я веду по ней носом, и от этого и колко, и классно... Запах его... Терпкость поцелуя... Прогоняла это в голове вновь и вновь, и воспоминание было настолько ярким, что я улыбалась. Наверное, это выглядело жутко – чудовище с оскалом на лице... Но никто не видел. Даже крысы. И слава Богу, что они здесь не водились. Просто чудо. В бабушкином погребе иногда появлялись...

Бабушка... Интересно, как она там? А мама? Знает, что я пропала или думает, что просто зазналась и давно не появляюсь? А бабушка так и не дождалась обещанного мною письма... И пятнадцать конвертов пропадут зазря. Снова глупо, вымученно улыбалась.

Какая странная жизнь, из каких мелочей состоит всё самое главное... Смешно сказать - из всего множества близких мне людей я попрощалась только с Лёшкой - с тем, кто предал, кого сама вычеркнула из своей жизни. Даже с Денисом толком не договорили, отложив это «на потом». Просто оборвали лебединую песню и всё. А вот с Лёшкой... Его я отпустила. Не держа обиды, не обвиняя. Наоборот – пожелав ему счастья. И ведь это была глупая, совершенно безумная затея – послать ему те фотки и письмо. Я ведь, саму себя хватала за руку и говорила – ну что ты делаешь, дура? Зачем это всё?.. Но не могла поступить иначе. Просто не могла, словно это было выше моих сил.

Господи, сделай так, чтобы он был жив и здоров! Пусть топчет сапоги в своей армии, потом возвращается, влюбляется, женится, рожает детей... Пусть забудет меня, как блажь. Как долгосрочное помутнение и психоз полового созревания. Пусть не винит себя – я же не виню. И пусть хоть в чьём-то сердце я не останусь болью. Господи, пожалуйста, пусть будет так!

А по щекам бежали слёзы, потому что я так и не поняла, зачем Степану было врать про Лёшку. И откуда он вообще о нём узнал - вплоть до адреса съёмной квартиры. И я надеялась только на то, что меня похитили в среду, а в пятницу утром Лёшка уже должен был быть на сборном пункте в военкомате, что он успел уйти. Но я всё равно не понимала мотивов Степана. Зато понимала, что он действительно мог и убить. Он, больной ублюдок, мог сделать это даже просто ради развлечения.

А ещё, бывало, гадала – что там, сейчас, наверху? Где Денис? Как он? Почувствую ли, если с ним что-то случится? А с мамой? А с Ленкой? Гадала, жив ли Макс или всё-таки полёг? Глупо так расстались с ним... Хотела ведь обнять! Прямо-таки нуждалась в этом. Но в суете было не до того.

Вот так и жизнь кончается – сначала суета и «не до того», а потом поздно... И, наверное, Боярская понимала это как никто другой, когда буквально выпихивала Дениса из бесконечных проблем в вынужденный простой, дающий возможность заняться главным – здоровьем, а значит, и жизнью.


Боярская... В голове не укладывалось, что её больше нет. Казалось – кто угодно, только не она. С её-то способностью выкручиваться и видеть наперё! И ведь ни капли злорадства или ненависти. Наоборот - мне было искренне её жаль. И я была благодарна ей за попытку спасти Дениса. Господи, упокой её душу! Она заслужила это своей верностью - такой странной и иррациональной, что походя, казалась предательством, но на самом деле...

Наверное, всё дело в том, что верность бывает разная - телесная и духовная. Я была верна Денису телом, а в душе - то и дело изменяла ему с Лёшкой: все эти сны, пьяные бредни Максу в жилетку и Московские метания... А Ольга, умело прыгая по койкам нужных людей, жила Денисом, дышала им, рисковала ради него, жертвовала собой. Моя любовь, по сравнению с её, мелкая, как лужа в сравнении с морем. Я бы не смогла любить вот так – из года в год, вопреки всему, не теряя призрачной надежды. И я бы его действительно «не потянула», тут Ольга тоже была права. Как всегда. Жаль, что я не услышала её тогда, когда ещё не было поздно. И как же тяжело понимать, что я, в отличие от неё – только тяну Дениса на дно. Я козырь... против него. Наверное, лучше бы шею свернули мне, а не Боярской.

* * *

На этот раз их было трое – два мутного вида незнакомых мне хмыря и Панин. Он был зол, взбудоражен. Даже на трон не воссел. Ходил мимо – взад-вперёд – и медленно закатывая рукава, убивал словами.

- ...Сдох, как собака, и похоронят его так же, за забором, уж я посодействую. И ты, его упрямая сука, мне тоже больше не нужна. Я бы даже скинул вас в один овраг, да неохота связываться с солдатнёй – набегут ведь теперь, выкидыши Афганские, героя своего закапывать, спросят, что за лишнее мясо в гробу. Так что не обижайся, но гнить будете порознь...

Чеканил слова сухо. Яростно. Было видно, что взбешён, но на это мне похуй... Не билось сердце, и плыли перед глазами стены вовсе не поэтому, а потому, что видела - ублюдок не врёт. В этот раз – нет. Чувствовала это, слышала в его раздражённой злобе. Что-то явно пошло не так, но то, что Дениса больше нет... Господи, за что? Ощущение – словно вижу всё со стороны. Жуткое, лишёное смысла и человечности чёрно-белое кино, от которого тошнит. Как будто это всё не со мной...

- Вы, мрази, столько крови мне попортили... – навис надо мной ублюдок. – Я ж ему другую смерть готовил, по доброте душевной хотел даже, чтобы вы встретились напоследок. Думал, порадовать голубков свиданьицем... Показать ему твой интересный досуг в кругу моих друзей, а после, уже тебе, – чем набито его брюхо... Но уж как вышло, не обессудь. Я и сам, если честно, расстроился. – Мутные глазки сощурились в злой усмешке. – И всё-таки, я не нелюдь, чтобы разлучать влюблённых. Ты тоже сдохнешь сегодня... Мила-а-аха! – протянул имя с презрением, перекатывая на языке, как ядовитую слюну. Глянул на часы, снял их, отложил. – К полуночи. Четыре часа у тебя осталось. – Помолчал, разглядывая свои холёные ногти. - Ну, может, расскажешь, что сейчас чувствуешь? Жить сильнее захотелось?..

Захотелось. Очень. Несмотря ни на что. Даже удивительно - всё это время я хотела сдохнуть, а сейчас, несмотря даже на страшную, обездвижившую меня весть о гибели Дениса – захотелось вдруг жить. Ещё хоть раз увидеть небо, солнце. Дождь на лице почувствовать. Скрип снега услышать. На дружную общажную гулянку, когда все соседи веселятся на убогой маленькой кухоньке, попасть... Маму обнять, бабушку... Песню любимую подпеть. Книгу прочесть.  Помочь бабуське какой-нибудь через дорогу перейти... Загадать желание на падающую звезду... Слово ласковое шепнуть на ухо любимому. Такие, казалось бы, глупые мелочи – а важнее их сейчас ничего не было.

Денис... Дени-и-ис... Нет, Господи, нет... Нет... К горлу подкатил ком и застрял вдруг, колючим шаром расширяясь куда-то в позвоночник, вонзаясь шипами в затылок и раздирая сердце на кровоточащие ошмётки. Невыносимая боль...

- Хочешь жить, вижу... – певуче рассмеялся ублюдок. – У всех у вас одно и то же на лицах, когда приходит пора подыхать. Все вы одинаковые. Что тогда, что сейчас. Жалкие букашки. Ничтожные. Безликая масса, мусор. Кузнечики. – Дёрнул резко руками перед моим лицом, и я вдруг увидела в них натянутый витой шнурок. Жёлтенький такой, тоненький. – А я-то уж почти подумал, что ты особенная. Понравилась мне твоя игра в молчанку, Мила-а-аха...

Снова это презрение на моём имени. Обижен с-сука, что я не прогнулась. Слава тебе, Господи, что дал мне это услышать!

– Твоё упрямство как особая прелюдия. Распалить, раззадорить... У тебя получилось. Ни одна сука ещё так долго не молчала. Были упрямые, конечно, но таких как ты – нет. Я уж подумал, ты особенная... – презрительно скривился. – А ты тоже жить хочешь, как и все они. И скулить будешь так же. И молить о пощаде. Быдло! – и простым движением закинул удавку мне на шею, подмотал её на кулак, словно вожжи. – Ну вот и скажи мне, деточка, в чём смысл? Ты же могла удовольствие всё это время получать. Могла бы уже за границей жить. Моей бы была. На шёлке бы спала, из золота жрала! Ни одна тварь бы тебя не тронула, и я бы не обидел. Я же тебе клялся. Я! Клялся тебе, суке! Краёв не чуешь, да? Ну так и смерть тебе будет такая же – сучья!