Я лежала на жёсткой узкой кровати и, глядя как по потолку, разрезая темноту, то и дело скользят косые пятна от фар проезжающих за окном машин, тосковала. И это не то чтобы нормально, но ожидаемо. Маятник, мать его.

Меня до спазмов в солнечном сплетении тянуло в белокаменку, которую я уже привыкла называть своим домом. К спокойной обстановке в квартире, к уютным мелочам, которые поселились там с моей подачи. К шифоньеру с вещами – моими вперемешку с Денисовыми, к огромной кровати, с подушками, одна из которых пахнет Денисом... К посудному шкафу с забавной кофейной кружкой, которую я подарила Денису на двадцать третье февраля... К стаканчикам с зубными щётками – моей и его, к балкону с пепельницей на подоконнике, к обувной полке с неизменной баночкой чёрного крема в уголке...

...Какой чёрт дёрнул меня брякнуть что я с ним из-за денег? Что это, бли-и-ин?! Господи, ну как меня угораздило?! Заче-е-ем?!

Хотя, к чему тупые вопросы наедине с собой? Положа руку на сердце – это была попытка ударить исподтишка. Глупая и жестокая. Сама по себе жестокая, в адрес человека, двинутого на теме разницы в возрасте, а уж в ответ на признание... Бля-я-ять... Кобыркова. Сучка ты. Ничем не лучше Боярской. Ничем не лучше Зойки. И сегодня, играясь в красивую жизнь, мотаясь по салонам и бутикам, ты только подтвердила свою ссученность.

А ещё, я не чувствовала слов Дениса. «Я тебя люблю» – а у меня пусто. Умом понимала смысл сказанного, а сердцем не могла зацепиться. Обидно до чертей. Пыталась воскресить в памяти тот момент, уловить интонацию, мимику или, может, жесты... Но ничего, кроме сухих слов.

Не прочувствовала, слишком была занята жаждой причинить ответную боль. Всё случилось очень дебильно, всё не вовремя. Я забузилась, да и он тоже молодец. А теперь... А что теперь? Вот уж действительно – слово не воробей.

Всё внутри замирало при мысли, что рано или поздно Денис вернётся из поездки, и нам придётся поговорить. Я останавливалась на этой болючей мысли и почти физически ощущала, как она давит. За сказанное нужно будет ответить. И я попробую, но... Было страшно, что уже поздно.

А чего страшно-то? Чего поздно? Разве ещё не всё? Нет, не всё. Я подыхала от желания попробовать всё исправить.

Блин, твою мать... Ни ума, ни гордости... Но да. Я бы попробовала. Я бы сделала то, о чём он просил с самого начала – выслушала. А вдруг?.. Только бы он захотел говорить! Теперь. После того, что сказала я. После того, как подтвердила, что я всего лишь одна из сотен таких же, которых можно привязать к себе деньгами, шмотками и красивой жизнью.

Эй, Мила-Милаха, помнишь ли ты, как он рассказывал о том, что все женщины такие? О том, как просто их менять – ведь алгоритм отработан. Было бы желание.

...А о том, как говорил, что кроме тебя ему никто больше не нужен? Как песней лебединой называл, помнишь? Как в глаза смотрел и таял? Как зацеловывал мокрое от слёз лицо и, называя дурочкой, говорил, что убьёт за тебя... А ты ему про деньги. Молодец! И как теперь объяснить, что это всё неправда? И надо ли? Или пусть всё катится к чёрту, и будь, что будет? Ведь он тоже молодец, отличился... Так, может, и правда – лучше на этом и закончить? «Уходя – уходи, освобождаясь – освобождай» Разве нет?

Взять хотя бы Савченко. Хотелось бы назвать его козлом, но... Он при своей правде. Три года терпения и обожания. Сколько можно-то? И вот - оторвал, выдрал с корнем и был таков. Свободен.

Что там с ним сейчас? Может, кровью истекает, может, утешается в чьих-то объятиях. Может, пересчитывает свои тридцать сребреников. И что на это я? Я улыбаюсь. Он предал, а мне без него пусто, словно спасительный берег стал непривычно далёк. Он отрёкся, а мне без него темно, словно огонёк в окошке погас. И всего-то. Ненависти нет. Потому что, блин... Я всё равно знаю, чувствую, что этот берег хотя и далеко - но есть, и окошко тоже никуда не делось, и свечка на нём по-прежнему стоит... И поэтому я улыбаюсь, а на душе покой. Как? Почему? Не знаю и знать не хочу.

Я устала. Устала, как собака. Как какая-то тварь дрожащая... Запуталась, потерялась. Любовь, не любовь – не было желания копаться в мыслях, в смыслах и причинах со следствиями. Хотелось тепла – на губах, на душе, на теле. А если нет тепла, то в норку и в спячку. И чтобы проснуться лет через пяток – а всё уже само собой решилось, проблемы уехали далеко вперёд, и можно начинать жить с чистого листа.

Мелькнула шальная мысль – послать всё на хрен и рвануть к бабушке. В идеале – на лето. В реале - хотя бы на недельку. Ну а что, последнее вполне возможно, слава подвёрнутой ноге! Вот только в зарплате терять – так некстати... Блин...

Завтра... Всё это завтра. Господи, как спать-то хочется. И почему не можется-то, а?

Часов после трёх ночи, я худо-бедно, но всё-таки забылась. А под утро разболелась нога – пульсировала, гудела. Но, несмотря на это, из обрывочных, полных навязчивых мыслей полуснов я наконец-то провалилась куда-то в район бабушкиной Николаевки, в дождливую осень и размытую дорогу, ведущую вдаль. Страшно хотелось спать, ноги вязли в жидкой грязи, но у меня была какая-то цель, я обязательно должна была ещё засветло попасть... куда? Блин... Куда мне надо попасть?..


А дорога, как назло – из балки в балку, и на подъемах мне невмоготу. Я устала. Я хочу спать. Тело отказывается двигаться, да ещё и боль... Я смотрю, на ногу – а она в окровавленном, гипсе. И я понимаю, что до темна мне никак не успеть и всё пытаюсь вспомнить – а куда мне надо-то? Но не могу...

И откуда взялся Лёшка - тоже не помню. Но он появился и бесконечно долго тащил меня на руках по этой размытой дороге, а я смотрела на него и снова пыталась вспомнить... Блин, ведь что-то тут не то. То ли в дороге, толи в Лёшке... И я молча разглядывала его бороду – короткую, но довольно небрежную... И лицо его, какое-то взрослое. Да ладно, это не Лёшка! Мужик какой-то. Просто похож.

А потом оказалось, что это и не осень вовсе, а зима. Снежные перемёты, и мужик этот вязнет в них по колено, но настойчиво несёт меня вперёд... Куда? Не знаю.

Холодно. Снег летит в лицо, залепляет глаза и мужчина, вглядываясь вдаль из-под ладони, чуть ослабляет хватку и начинает меня ронять. Пытается перехватить удобнее, но всё как-то не так...

Босые ноги в сугроб. Холод сначала обжигает, потом замораживает. А потом стихает боль.

- Мам, Олеся ещё не пришла? – спрашивает мужчина, я оборачиваюсь и вижу тётю Свету.

Она в домашнем халатике сидит на полузанесённом снегом простеньком железном надгробии и чистит картошку.

- Да не было ещё, Лёш. Ей что-нибудь передать?

Он на мгновение задумывается.

- Скажи ей, пусть не обижается.

Тётя Света кивает и вдруг поднимает взгляд на меня:

- А тебе туда, - и указывает ножом с налипшей картофельной очисткой в сторону.

Я сморю в указанном направлении – а там торжественно, как на параде стоят черные мраморные надгробия. Целая аллея чёрных мраморных надгробий, а в конце её – часовня с золотым куполом. И снег метёт...

* * *

Нога действительно припухла, но не криминал. А когда расходилась – так и вовсе полегче стало.

Полегче стало и на душе. Даже жуткий сон, от которого я проснулась в липком поту и с убийственной тахикардией, поблек и отступил – стоило только взойти солнцу. Так часто бывает – то, что во сне видится мандец каким важным и символичным, на поверку оказывается смешным. Так и тут. Видение рассыпалось на маленькие нелепости, вроде Лёшкиной бороды и тёти Светиного надгробия, позади которого висел обычный настенный ковёр... Я рассматривала каждую эту нелепость по отдельности и выбрасывала долой из памяти. Кастрюлька с картошкой? На кладбище? Угу, забавно... Олеся какая-то, обиженная – кто это вообще?.. Нафиг её.

А вот аллея из надгробий и сияющий купол в её конце оказались гротескно красивыми. Чёрное с золотом – тревожно, но величественно, несмотря даже на то, что купол-то этот стоял прямо на земле. Сюрреализм.

* * *

По дороге на телеграф заскочила в аптеку, взяла крем от растяжения и две пачки валерьянки. Если закинуться сразу пятнадцатью таблетками – примерно через полчаса расплющит в хлам. Знаю, пробовала. Правда утром будет тяжело вставать, но зато и снов не будет, и всяких там мыслей перед ним.

Поговорить с бабушкой – как бальзам на душу. Пока врала ей, как у меня всё классно, и сама начинала в это верить, так что даже с телеграфа вышла под лёгким кайфом. Надо написать ей письмо, прислать свою фотку. Ту, с конкурса, где я в короне и с лентой через плечо. Пусть бабуля тоже станет звездой Николаевки!

Представляла, как к ней в избушку, словно паломники на святую землю, тянутся соседи – с гостинцами и всякими бытовыми мелочами-нужностями, типа куска хозяйственного мыла или отреза крепкой клеёнки для теплички. Всё как положено в их тесном, сельском братстве. И каждый разглядывает мою фотку, завидует и восхищается. А бабушка тихо гордится и мечет на стол, всё что есть, потому что такое надо обязательно отметить. Внучка – королева красоты! Уж я не сомневалась, что они назовут это именно так.

А ещё, я совершенно точно знала что потом, когда страсти улягутся, фотка сто пудово будет выставлена на лобное место - между стёклами в серванте, рядом с моими же, на которых я ещё пухлый голенький карапуз на горшке, или беззубая второклашка с огромными бантами. Или чудо с зелёной чёлкой и ковровым кольцом, надетым на нижнюю губу словно клипса. И это не маскарад. Я так приехала из города. Реально. Пятнадцать лет, возраст экспериментов, хрен ли. «Папуаска!» – сказала тогда бабушка и убежала аж через две улицы, звать сына тёти Маши Кондаковой с его Полароидом.

Бабушка смеялась, а между тем, спустя три дня в Николаевском аптечном пункте закончилась зелёнка, а местные девчонки стали похожи на попугаев. Откуда им знать, что одно дело – прядку выделить, и совсем другое – полбашки облить, да?.. Ээх, деревня...