– Они умерли, – простонал я. – Ромео и Джульетта. Оба умерли. Граф Парис, моя тетя, отец Меркуцио – все они умерли сегодня ночью. Почему мы не можем быть вместе сегодня и быть счастливыми друг с другом?

– Потому что нельзя быть счастливыми телом и не думать о душе. А что потом? – спросила она. – Каким будет конец? Яд? Кинжал? Веревка для вас и бездонная яма для меня, в которую мой дядя бросит меня за предательство? Это не мир, Бенволио. Мира не будет, пока действует проклятие. Его нужно отменить. Мы с вами должны отменить его.

– Но как?! – Я опустился на пол, всем телом прижимаясь к двери и пытаясь увидеть еще хотя бы краешек ее лица. Я весь горел – от желания, от отчаяния, от внезапного страха: я боялся своих желаний и одновременно боялся того, что они сбудутся. – Я даже не знаю, где могут быть эти четки!

– Какие четки?

Я вдруг сообразил, что она не слышала признаний ведьмы, а я ей ничего не рассказал. Почему-то я считал, что она все знает, с тех пор как мы встретились у дома епископа, но она ведь искала там не четки, а дневник Меркуцио – дневник, который я сжег.

Она не знала про четки.

– Это проклятие, – сказал я. – Оно в трех частях. Первая – на груди Меркуцио, теперь оно уже недействительно. Вторая была в его собственном дневнике, написано его рукой и кровью. А третья часть была на четках, которые он забрал из могилы своего мертвого друга. И я думал, что они у епископа, но не нашел их там.

– Четки… – повторила Розалина, и в ее голосе появилась какая-то странная задумчивость. – Я получила однажды четки в подарок – их прислали мне тайно, тем же путем, что и любовные записки Ромео. Я думала, что это одна из его глупостей…

– И где они? – Сердце у меня в груди подпрыгнуло, но в то же время ужасная темная сила проклятия стала еще неодолимее – эта сила, видимо, почувствовала угрозу, и моя безумная лихорадка усилилась, приведя к тому, что я буквально прилип к двери и желал только одного: разбить эту преграду, сделать все, что должно было быть сделано, чтобы воссоединиться с той, которую любил… если это, конечно, была любовь.

– Розалина! Где они?

– Я… я их отдала… – прошептала она. – О Боже, Боже, я не могу больше сопротивляться этому, Бенволио, моя душа кричит и зовет вас, я умру, если мы еще хоть четверть часа проведем врозь… – Голос ее сорвался, потому что она начала двигаться. Я приник к замочной скважине и увидел, что она ползет к ключу.

Она впустит меня. Мне нужно только подождать.

Какая-то часть меня возликовала, а другая часть пришла в полное отчаяние, потому что я никогда не смог бы найти в себе сил остановиться. Если Розалина падет – я паду вместе с ней, и мы оба сгорим в этом огне.

– Розалина, – позвал я. Ее рука теперь лежала на ключе, трепеща и страстно желая поднять его с камня. – Розалина, во имя Господа – где они?!

Она повернула голову и встала на колени, держа ключ обеими руками и прижимая его к груди, как монахиня могла бы держать распятие. Глаза ее были закрыты, а тело качалось из стороны в сторону, и огонь, пожирающий меня изнутри, стал еще сильнее при виде изгибов ее стройного стана под тонкой сорочкой, при виде того, как пламя свечи ласкает ее нежную кожу, словно руки опытного любовника…

– У кормилицы Джульетты, – еле слышно произнесла она. – Я отдала их кормилице: она порвала свои четки, и я дала их в награду за то, что она передала вам мою записку. Я думала, что поступаю правильно, а на самом деле – что же я натворила!

Я вспомнил старуху, которая скорчилась на ковре в комнате Джульетты, и четки, которые она держала в руке. Это было всего в нескольких шагах отсюда – но я не мог двинуться с места. Мое тело словно приросло к этой двери, и у меня не было сил оторваться от нее.

Розалина, должно быть, почувствовала это, потому что открыла глаза и уставилась на дверь, прямо в замочную скважину, в которую я подглядывал.

– Простите меня, – шепнула она. – Простите, но у меня нет другого выхода – иначе я не смогу удержаться…

Она сделала один глубокий вдох – и закричала.

Это был не девичий крик – слабый и нежный, нет, это был ужасный, вырывающийся из груди вопль, от которого я моментально пришел в себя, пусть и на время. Я снова стал Принцем Теней, который прекрасно знал: если его поймают, это будет означать только смерть.

И она это знала.

Я слышал, как слуги Капулетти бегут наверх – несмотря на то, что все они пребывали в некоторой растерянности, этот крик и их тоже привел в чувство и вернул к их непосредственным обязанностям. Если я останусь на лестнице или в холле – меня просто разорвут на кусочки, и тогда проклятие будет исполнено до конца. А Розалина, узнав о моей смерти по ее вине, найдет способ ко мне присоединиться.

«Проклятие на оба ваши дома».

– Нет, – проговорил я и все-таки заставил себя встать, развернуться и сделать шаг назад. Даже сейчас, в этот момент, я едва мог оторвать взгляд от замочной скважины, в которую мог видеть Розалину, держащую в руках ключ от нашего окончательного падения. – Нет!

Два шага назад, три… а потом я бросился в комнату Джульетты.

Ее кормилица не спала и не была в обмороке – она была мертва, глаза ее были открыты и смотрели прямо перед собой, челюсть отвалилась: как и моя тетя, она перестала дышать этой ночью. Ее рука сжимала четки так крепко, что побелели костяшки пальцев. Я выхватил их и захлопнул дверь комнаты прямо перед лицами потрясенных слуг, а затем повернул ключ в замке.

У меня было мало времени. Они сломают дверь, если понадобится, они уже бегают и кричат в поисках чего-нибудь тяжелого. Четки лежали в моей руке, они были холодными, словно лед, и гладкими, словно кость. От них исходила угроза, они дышали смертью, и я вновь почувствовал в комнате присутствие призрака Меркуцио, азартного и разъяренного.

– Нет, – сказал я ему. – Хватит!

В камине Джульетты еще мерцали красным уголья. Я подбросил еще дров, схватил лампу и разбил ее вдребезги, а масло вылил в камин, и дрова занялись с яростным гудением, которое быстро переросло в рев.

Дверь тряслась под ударами чего-то тяжелого – скорей всего, скамьи, которую использовали как таран. Долго дверь не выдержит.

– Покойся с миром, друг мой, – сказал я и стал думать о Меркуцио, каким я знал его в лучшие времена: веселым, остроумным, обаятельным и полным нежности, когда никто не видит. Я думал о сиянии, которое заметил в нем в тот единственный раз, когда видел его рядом с его другом, о любви, которой светилось тогда его лицо. – Мы слишком долго жили в ненависти, а небеса могут убить нас любовью. Пусть это закончится.

Я поцеловал четки и попытался бросить их в огонь.

Но они прилипли к моей ладони.

Нет.

Я издал громкий крик ярости и потряс ладонью, но четки вцепились намертво и не собирались отцепляться. Они казались удивительно живыми в этот момент и как будто боролись за свою жизнь, так же как и я.

Я слышал, как Розалина зовет меня по имени слабым, прерывающимся голосом. Я различил в этом голосе покорность и отчаяние. Если я не справлюсь сейчас с этим проклятием – оно убьет и ее тоже. И это была единственная причина, по которой я заставлял себя дышать. Я знал это очень хорошо – как будто Меркуцио шептал мне это в ухо, а когда я повернул голову – я увидел его тень, совсем близко.

Он тоже тянулся к этим четкам мертвыми руками.

Он был сейчас таким, каким я его помнил: огонь и красота, страсть и острота ума, любовь и страдание. Словно все лучшее и все худшее в нем соединились воедино.

– Ты же мой друг, – сказал я ему, чувствуя, как разрывается от горя сердце. – Я должен был помочь тебе. Я должен был спасти его. И ты вправе ненавидеть меня, но ради всего святого, избавь ее от своей ненависти. Она ничем ее не заслужила.

Его бледный призрак пристально посмотрел на меня, а потом я вдруг увидел мимолетную усмешку на губах моего друга. Он подвинулся ближе, и я почувствовал его руку поверх моей.

Четки слегка подались, но недостаточно, и я заметил печаль и сожаление в его глазах. Он не мог остановить это – мертвый он не мог этого сделать так же, как и живой.

Мне оставалось только одно – и у меня не было времени думать. Я не мог думать.

Я сунул руку прямо в огонь.

Нестерпимая боль обожгла ее почти сразу, но я терпел, терпел, хотя и кричал так, что эхо прокатилось по дому. Рукав у меня занялся, я слышал, как шипит и пузырится моя кожа.

Призрак Меркуцио рыдал.

Мое тело била крупная дрожь, и я знал, что умру, если не вытащу сейчас руку из огня.

«Лучше умереть, – подумал я со спокойной, холодной ясностью. – Лучше пусть это закончится сейчас, со мной – а она останется жить…»

Возможно, именно эта моя самоотверженность и готовность принести себя в жертву были причиной того, что четки наконец соскользнули с моих пальцев и упали в огонь.

Я вытащил свою бедную руку, затушил огонь на рукаве, а потом рухнул без сознания на пол рядом с мертвой кормилицей Джульетты. Я чувствовал, как тот невыносимый жар, который всегда так давил на меня в комнатах моей бабушки, сжигает меня, словно истекая через мои кости и плоть наружу…

А потом я ощутил, что он превратился в пепел и золу и разлетелся облачком под действием свежего, прохладного воздуха.

Боль в руке утихла. Я повернул голову и посмотрел в огонь: четки почернели, раскололись на кусочки и превратились в золу.

Я поднял руку и стал поворачивать ее перед глазами – совершенно здоровую, нетронутую руку с целыми пальцами. Потом я взглянул на призрак Меркуцио, который все еще стоял рядом со мной.

Он улыбался. Это была улыбка моего старинного друга – улыбка радости, и удовольствия, и победы. Его губы прошептали что-то, и я прочитал по его губам слова, которые как будто были написаны в воздухе между нами:

Любовь хороша, если думать сердцем.

И он исчез.

Я закрыл глаза и изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать – от любви к моему другу и о том, что потерял его, и о Ромео, и о несчастной, невинной Джульетте, и даже о своей сестре, которую уж никак нельзя было назвать невинной. О них обо всех, унесенных прочь бессмысленным потоком горя.