Элиза Ожешко - Последняя любовь

О тесном и прекрасном союзе, дающем людям духовную связь, общность стремлений и мысли, никто из них не думал. Их соединил слепой инстинкт, которому в сердце девушки сопутствовало благородное чувство: безоглядная вера в того, кого она полюбила. Они поженились, и в этом начало драмы. Душа мужчины, укрытая непроницаемой броней, по-прежнему пребывает в туманном сне; душа женщины постепенно пробуждается и развивается. Мысль ее начинает работать: перед ней открываются широкие горизонты, она постигает величие и высокое звание человека и мечтает сама достичь этих вершин. Медленно, постепенно постигает она ничтожество человека, с которым соединила свою жизнь. Это мучительно, и она сильно страдает. По другую сторону озера около леса белеет маленькая усадьба, и в ней тихо и согласно живет молодая чета и светловолосый мальчуган…

— Пан Равицкий! — взмолилась Регина, с каждым его словом волнуясь все сильнее. — Пан Равицкий, как называется эта книга?

— Это не книга, — спокойно возразил инженер, — это рукопись, маленькая тетрадка, исписанная женским почерком.

Удивленная и обеспокоенная Регина не сводила с него глаз.

— Так вот, — продолжал Стефан, — молодая владелица замка случайно познакомилась с семейством, живущим в усадьбе за озером. Здесь она увидела картину семейного счастья, а главное — воплощение благородной и священной идеи семьи, когда в основе ее лежит глубокая, безграничная любовь и доверие к любимому человеку. Рядом с жизнью этих людей, наполненной трудом и тихим счастьем, ее собственная жизнь показалась ей пустой и жалкой, как у нищей; рядом с ней не было человека, которому она могла бы отдать золото своей души, как раздавала без счета золотые монеты.

Регина побледнела как полотно.

— Целый год, — невозмутимо продолжал Равицкий, — молодая владелица замка ежедневно навещала соседнюю усадьбу, объезжая озеро верхом на быстром вороном коне.

— Скажите, пан Равицкий, — чуть слышно прервала его Регина, — где вы взяли эту тетрадку?

— Я нашел ее случайно среди бумаг, принадлежащих семье Тарновских.

Когда он произносил эти слова, спокойствие покинуло его, и голос у него задрожал. Ружинская вскочила, словно подброшенная неведомой силой. Лицо ее было бледно — она оперлась рукой о стол, губы шевелились, силясь что-то сказать, но тут глаза ее встретились с пытливо и неотрывно глядевшими на нее глазами Равицкого. Она закрыла обеими руками лицо, отступила к открытой на балкон двери и оперлась о притолоку.

Стефан молча подошел к ней и встал рядом.

— Вы знаете эту историю, скажите, каков ее конец?

Регина по-прежнему не отнимала рук от лица.

— Пани Регина, ответьте, — просил Стефан, — свободна ли теперь эта женщина или нет? Может ли она распоряжаться своей судьбой и связать ее с жизнью человека, которого полюбит?

При этих словах Регина открыла лицо, скрестила на груди руки, посмотрела на Стефана, немного помолчала, потом решительно произнесла:

— Да, я свободна.

Ничто, казалось, не изменилось в лице Равицкого, только очень опытный глаз заметил бы радость, мелькнувшую в его глазах.

— Через год после того, как я уехала из Ружанны, — тихо, но твердо сказала Регина, — брат привез мне из Ватикана разрешение на развод.

Она замолчала, склонив голову, словно под тяжестью вымолвленных слов, но минуту спустя выпрямилась и полным достоинства голосом, все более оживляясь, заговорила:

— Да, я разведена. Как видите, я ношу звание, которое не любят в обществе. Ведь разводка — это женщина, которая не считает семейные узы священными и пренебрегает ими. Она попирает и смеется над святыней, ее голова полна грешных мыслей, а сердце — мимолетных и низменных чувств. Свет придает большое значение словам, но не вникает в различие судеб людских и решительно, как смертный приговор, произносит слова осуждения. Да, я согрешила в молодости, дала увлечь себя слепому порыву, поддалась детским грезам и безрассудству. Но, когда я вглядываюсь в минувшее глазами самого строгого судьи — своей совести, я могу назвать это не грехом, а ошибкой. Несмотря на проклятие, лежащее на мне, в сердце моем, как вот эта лучезарная звезда, сияет идеал, который в глазах общества несовместим с моим положением.

Волнение мешало ей говорить, она перешла на шепот, словно невыплаканные слезы перехватили горло.

Равицкий взял ее за руки и твердо сказал:

— Верю!

В этом слове был заключен целый мир мыслей и чувств.

— Теперь выслушайте меня, — помолчав немного и не выпуская ее рук, снова заговорил он. — Еще недавно мне казалось, что мои уста никогда не произнесут эти слова. Вы много страдали и продолжаете страдать. Вы жаждете счастья, жажду его и я со всей силой страсти. Вы спросите, был ли я до сих пор счастлив? Конечно, я познал счастье в работе, счастье от свершения добрых дел. Несмотря на заботы, трудности и страдания, я всегда приплывал к счастливым берегам, хотя, как я теперь вижу, лишь относительно счастливым. Я часто оглядываюсь на свою юность, — в те годы глаза мои были закрыты на мир и людей, и рядом со мной не было никого, кто открыл бы мне их, ум мой бился в тисках, и никто не помог ему вырваться; необразованный, безвестный бедняк, в полном смысле этого слова, я должен был сам пробивать себе дорогу в жизни; когда я сравниваю себя с тем юношей, окидываю взглядом пройденный путь и трудности, которые пришлось преодолеть, я могу сказать, что познал счастье. Многие из тех, кто меня окружал, пали в схватке с жизнью — не телом, а духом, они не поднялись и никогда не поднимутся. А я жил, шел вперед, боролся, побеждал и ни разу судьба не одолела меня. Но ты, Регина, словно венец всей моей жизни… а твоя любовь как бриллиантовый крест в этом венце, и я протягиваю к нему руки с верой и надеждой. Неужели счастливый жребий изменит мне? Счастье никогда не давалось мне легко, и теперь я тоже боролся за него — страдал, сомневался, жаждал. Я люблю тебя, Регина, всеми неистраченными силами души, и пока не сольются воедино наши мысли и чувства, моя жизнь не будет завершена. Отныне мы пойдем одной дорогой по свету; обопрись на мою руку и дай мне насладиться твоей любовью. Согласна ли ты стать моей женой, Регина?

Регина стояла неподвижно, как статуя, и Равицкий сжимал ее переплетенные пальцы. По мере того как он говорил, ее бледное лицо разгоралось румянцем, от учащенного дыхания приоткрывались губы, глаза затуманились.

Когда он кончил, она еще с минуту смотрела ему прямо в лицо с выражением, которое невозможно передать словами, потом ноги у нее подкосились, шелковое платье с шелестом коснулось пола, и она, опустив голову, прошептала:

— Я люблю тебя!

Стефан обнял ее и, склонившись к ее залитому румянцем лицу, произнес:

— Ты моя первая и последняя любовь!

О поэты всего мира, воспевайте в звучных одах или печальных элегиях чудеса природы! Мудрецы и исследователи, рассекайте острием мысли фибры человеческой души и создавайте ученые теории! Но пусть ваш взор и ваша мысль, поэты, мудрецы, пророки и мыслители, не дерзает постичь тот миг, когда два существа, сильные телом и духом, соединяются в любовном объятии, когда их уста сливаются в поцелуе, а родственные души жаждут соединиться навеки.

Этот миг непостижим, его никому не описать, не пересказать, не исследовать; пусть же опустится занавес и скроет тайну, из которой рождается источник жизни. Те, кто не испытывал подобных мгновений, пусть скажут себе, как ангел, изгнанный из рая:

Наутро, около десяти часов, во дворе дома с балконом царило небывалое оживление. Кучер Тарновского внимательно осматривал карету, которую выкатили из сарая. Григорий возился с дорожными сундуками, готовя их к длительному путешествию. Черноокая румяная горничная Ружинской часто пробегала по двору, отдавая распоряжения слугам и заглядывая в карету. Пригожая девушка улыбалась казачку, напевала, взбегая на крыльцо.

Вот в воротах показался парень лет двадцати в черной тужурке и белом жилете, на котором необычайно ярко сверкала цепочка от часов, в шапке набекрень. Насвистывая и уперев руки в бока, он наблюдал за происходящим во дворе. Его внешность не оставляла сомнения в том, что это лакей, и, живи он во времена Мольера, он мог бы послужить знаменитому комедиографу прототипом для его Фронтена — столько хитрости и сметки светилось в его глазах.

— Здравствуйте, пан Григорий! — сказал он, подходя к слуге Тарновского.

— Здравствуйте, пан Михал, — равнодушно ответил тот, продолжая стучать молотком.

— Что нового?

— Да ничего!

— Куда это вы собрались?

— В дорогу, как видите.

— В дорогу? — воскликнул лакей и присел на сундук. — Вы что, уезжаете?

— Завтра!

— Ха-ха-ха, — засмеялся лакей, — видно, вашей пани надоели здешние воды. А может, о муженьке соскучилась? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Красивая у вас хозяйка… чтоб ее… Мой хозяин из-за нее голову потерял, ей-Богу… Может, на свадьбе еще погуляем, а, пан Григорий? Хе, как вы думаете?

— Как же так, сударь, разом и о муже и о свадьбе болтать, — пробурчал из-под усов кучер.

— А почем я знаю, замужем ваша хозяйка или нет, — она ведь с братом разъезжает. Были бы вы порядочными людьми, так сказали бы. Хе!

— А нам до этого дела нет, — равнодушно ответил Григорий.

— Как это дела нет? Послушай, Григорий, что я тебе скажу. Мой хозяин не поскупится, и тебе кое-что перепадет. — И он многозначительно показал на свою загорелую, сомнительной чистоты руку.