Юрий Татаринов - Посланник Аллаха

При этом он униженно, словно бездомная собака, отчаявшаяся найти что-то, чтобы утолить голод, посмотрел незнакомцу в глаза.

— Хозяин, это я, Кундуз! — неожиданно отозвался старец и сделал движение, намереваясь приблизиться к пану.

Пан вздрогнул и сейчас же подался назад, навалился спиной на гору лепешек.

— Эй, прочь! — крикнул, обращаясь к нему, толстый перс и замахнулся на несчастного.

Кундуз шагнул к прилавку, взял пана Ибрагима за руку и повел вон с базара...

Добрых полчаса оба шли молча: впереди Кундуз, за ним, кик усталая, сбившаяся с пути лошадь, — пан Ибрагим.

Наконец остановились... Они оказались на окраине города, в том месте, где не было людей и где перед ними, в низине, на лугу паслось стадо овец. Кундуз усадил пана на камень, а сам присел рядом на траву.

— Не удивляйся, хозяин, — начал он, — с тех пор, как стал правоверным, я часто бываю здесь. Для меня это нетрудно. Только не спрашивайте, как это делаю... Сегодня я прибыл, чтобы забрать вас... Ваши люди обеспокоены. А бедняжка Лина и вовсе не находит себе места. Больно смотреть, как она страдает.

— Старик!.. — не сумев справиться со своим изумлением, вскричал пан Ибрагим. Он хотел что-то сказать, но вдруг встал на колени и обнял Кундуза. — Я так рад! Так рад!.. Ты приехал, чтобы спасти меня!.. Я знал, что ты... не простой человек! Еще тогда, когда ты пришел просить работу, я не смог отказать тебе! Не иначе как Сам Всевышний заступается за тебя!..

Кундуз не ответил.

Так, обнявшись, оба просидели некоторое время в молчании. А потом поднялись и пошли обратно в город.

Вскоре они оказались во дворе большого старого храма. И там, в тенистом безлюдном месте, опять обнялись.

— Прежде чем говорить с вами, хозяин, хочу помолиться. Советую и вам сделать то же самое. Нельзя быть невежей по отношению к Богу. Мы должны думать о Нем прежде всего.

Он сейчас же сел на траву, лицом к храму, и стал молиться.

Только теперь пан Ибрагим обратил внимание на то, что в стену старого, вросшего в землю храма вмурован большой черный камень. Подчиняясь воле пастуха, хозяин Ловчиц тоже опустился на траву и стал молиться...

Когда спустя несколько минут оба присели там же на лавочку, Кундуз сказал:

— Все знаю, хозяин. Можете не рассказывать о вашей беде.

— Откуда ты знаешь? — удивился пан Ибрагим.

— Аллах всемогущ. А я Его близкий. Это Он привел меня сюда.

— Но как ты добрался? Ведь у тебя нет денег! Это Лина выправила тебя?

— Я бываю здесь часто. По всякому требованию Аллаха. Этот святой город давно стал моей родиной.

Пан слушал Кундуза — и не верил ему. «Оказывается, мой пастух умеет лгать», — подумал он. Но ему было не до осуждений и насмешек. Пан радовался и надеялся, что Кундуз поможет ему. Поэтому уже в следующую минуту он спросил:

— Но как нам вернуться?

Кундуз не ответил... Тем не менее несчастный пан Ибрагим поверил, что непременно выберется из Мекки и в скором времени опять окажется в кругу близких...

С этого дня они стали ходить к старому храму часто. Чувствуя искренность, с которой молился пастух, пан Ибрагим старался не отставать в этом. Он просил Бога простить грехи, особенно те, что были связаны с женой. И при этом обещал быть преданным Ему до смерти.

А потом случилось невероятное... Как-то во время одной молитвы пан поднял голову — и вдруг увидел, как пространство перед ним раздвинулось и изменились окружавшие его предметы. Вместо стен храма пан Ибрагим увидел стены своей гостиной в Ловчицах... Добрых десять минут после этого он сидел на ковре без движения, боясь, что видимое им есть лишь игра воображения. Наконец не выдержал, возопил:

— Лина! Доченька!

На крик в залу первым вбежал Касим.

— Хозяин!.. — воскликнул молодой слуга. — Радость-то какая! Живы!.. Когда вернулись? Кто встретил вас?.. Сейчас позову Лину!..

Еще через четверть часа счастливый отец сидел в окружении домочадцев и рассказывал чудесную историю своих недавних мытарств...

— Позовите Кундуза! Я обязан жизнью ему! — сказал он, но тут же добавил: — Погодите! Я сам пойду к нему! — И наконец заключил: — Я обязан ему не только жизнью! Но и преображением своим!

В те же самые минуты Кундуз сидел у себя в каморке обращаясь в сторону чердачного проема, куда вела лестница, вопрошал:

— Почему не соединил нас тогда, Всевышний? Разве я не любил ее так же, как самого себя? Разве не достало бы той моей любви нам на двоих?

И Тот Невидимый, к Кому он обращался, отвечал ему из темноты проема:

— Я ревновал тебя! Желал, чтобы ты воспылал другой любовью! Хотел, чтобы ты узнал Меня! Прости, если можешь! Я пожертвовал твоим земным благом ради твоего вечного спасения! Когда Я узнал о твоей способности всепрощения, то понял, что такой человек заслуживает большего, чем просто страсть! Ты — тот из редких, кто видит дальше многих! И потому Я решил, что ты будешь со Мной!.. В конце концов, что такое низменная страсть?.. Я решил использовать твою волю и твои достоинства для служения иному! И сделал тебя приближенным Своим! Одному Мне непросто заботиться о благе земном! Моя всесильность в таких, как ты!.. Потому Я и отнял у тебя то, что ты считал смыслом своей жизни!.. Опять и опять прошу прощения! Теперь, когда ты отпущен, разрешаю тебе устраивать свои дела по собственному усмотрению! Ты волен в поступках, Кундуз! Ты опять человек! Даю тебе возможность наконец-то умереть!

Если до этого случая с девицей дни для светлейшего протекали в напряженных делах и заботах, то теперь время для него словно остановилось: повелитель либо думал свою горькую думу, либо спал. Но даже сны его были заполнены грезами о любимой. И вот что удивительно: в этих снах он ладил с прекрасной Эвелиной! Казалось, сны предсказывали ему будущее... Он и пленница прогуливались по лугам и горкам, пили криничную воду, купались, нежились в объятиях... Но всякий раз, просыпаясь, хан чувствовал разочарование. Явь рушила его мечты, а задетое чувство собственного достоинства вызывало желание разделаться с упрямицей. Повелитель никак не мог примириться с мыслью, что им пренебрегли.

Просыпаясь утром, он первым делом отправлялся в шатер пленницы. Но всякий раз, стоило ему появиться там, упрямица сейчас же забивалась в угол, словно пугливый зверек. Бедняга хан пытался говорить с ней — но тщетно: несравненная Эвелина сохраняла молчание сфинкса.

Бессильная злоба охватывала светлейшего. Он возвращался к себе и приказывал подать вина. Обычно сдержанный в том, что касалось употребления хмельных напитков, он с некоторого времени начал изменять своим привычкам.

Как-то в один из таких дней, будучи пьяным, хан, мучаясь душевной болью, вызвал Багадура и сказал:

— Принеси мне курительной травки!

Светлейший требовал невозможного. Он был первым и самым ярым противником наркотического зелья. Воинов, у которых находили курительную травку, вешали без пощады. Впрочем, во время передвижения войска и особенно в период ожесточенных сражений воины забывали о развлечениях, у них не было на это ни времени, ни желания. Расслаблялись они разве что тогда, когда войско

стояло. И чем дольше длилась стоянка, тем больше выявлялось случаев курения...

Багадур знал, где искать. Он вернулся уже через полчаса. Передав хану кисет и трубку, он удалился...

Долго не решался светлейший притронуться к принесенному: отчаяние боролось в нем с совестью. «Почему? — задавался он вопросом, глядя на кисет и трубку. — В чем причина перемены? Ведь мы ладили и я видел ее счастливую улыбку!..» Наконец он набил трубку, раскурил ее и затянулся едким желтоватым дымком.

С непривычки он даже закашлялся — и почти тотчас стал испытывать странное состояние легкости. Казалось, могучее тело его оторвалось от земли и стало мерно покачиваться, как плывущая по волнам ладья. Он вдруг засмеялся, да так громко и заразительно, что в шатер заглянул Багадур.

— Повелитель! — вскричал вошедший. Но, увидев в руках хана дымящуюся трубку, поклонился и молча вышел...

В этот первый раз светлейшему хватило всего одной затяжки. Почувствовав истому, хан, пошатываясь, перебрался на ложе и лег на спину. Какая-то мысль, словно надоедливая муха, все донимала его, мешала сосредоточиться. Светлейший представлял, что он скачет на своей вороной, перелетает через препятствия — и все старается оторваться от земли, чтобы взлететь!.. Курительная травка выуживала из его подсознания видения юности. Баты-хан представлял, что ему всего пятнадцать.

Несколько дней подряд он набивал свою трубку и отдавался мечтам.

Но вскоре, словно пробудившись от кошмарного сна, хан взял кисет, вышел из шатра и, добравшись до ближайшего костра, бросил охмеляющую травку в огонь. Желание освободить себя от ненавистного плена, в который он угодил, заставило несчастного собрать волю в кулак и задуматься о том, как ему быть дальше...

Но чем дольше светлейший думал в тот день, тем сильнее распускал себя. Его мысли, как рой ос, вились вокруг одной и той же темы... Не зная, как освободиться от тягостных раздумий, бедняга опять послал Багадура за травкой.

Повелитель удивлялся своему же собственному поведению: он стал позволять себе то, что всю жизнь осуждал!.. И тогда хан понял, что воля его ослабела. Решив, что это старость стучит в дверь, он впервые подумал о том, что жизнь бессмысленна...

В иные дни, когда ему становилось особенно худо и травка уже не помогала, он садился на свою вороную и в сопровождении свиты, приличествующей его положению, куда-нибудь отправлялся. Несчастному хотелось немного побродить.

Обычно он ездил на берег речки, где однажды прогуливался с прекрасной Эвелиной. На одном из возвышений там с самого начала приметался ему громадный черный камень в виде туловища с головой. Все камни вокруг заросли лишаем — один этот оставался чистым, блестел, точно смола. Удивительное свойство самоочищения камня заставляло верить в его священность.