Бабы снопами повалились на колени и завыли. Громче всех заголосила Агафья, вцепившись в подол управляющей.

– Амалья… Господи, Амалья Казимировна… Да за что же, да ведь поклёп это, пожалейте Устьку мою, невинная она ни в чём, Христос свидетель!..

– Отвечайте, свиньи! – Упыриха брезгливо, не глядя оттолкнула Агафью ногой. – За что лупили подлянку, за воровство?

– За воровство, матушка… За воровство, родимая… – послышались отдельные испуганные возгласы, но вскоре они слились в дружный хор:

– Так и есть, голубушка… Устька – она коров доила… За то и били…

– Паскуды!!! – заорал Ефим так, что отец выпустил его плечо. – Собаки безродные, да что ж вы…

Он не закончил: широкая, жёсткая ладонь брата плотно запечатала ему рот. Прокоп быстро подошёл, встал перед сыновьями. Никто не видел его лица, обращённого к ним.

– Видал, Прокоп? – спокойно спросила Упыриха. – Сын твой со всем миром спорит, воровку покрывает! Давно, ох, давно красна шапка по нему плачет…

Прокоп промолчал, не обернулся. Упыриха повернулась к телеге с дворовыми, отрывисто позвала:

– Гараська, Стёпка, волоките стерву в телегу! Вяжите крепче!

Снова раздался дикий вой – это Агафья вместе со свекровью кинулись в ноги управляющей:

– Матушка, Амалья Казимировна, помилосердуй! Прости её, дуру, с голоду ведь всё, едино с голоду! Не для себя, для робят малых старалась, бог свидетель! Смилосердуйся, век за тебя господа молить будем, детям-внукам закажем…

– Что? – гневно спросила управляющая, поочерёдно отталкивая от себя и Агафью, и старуху. – Так вы, что ли, подлые, знали? Про воровство её знали и не донесли?!

– Ничего они не знали! – вдруг отчаянно, хрипло выкрикнула Устя, дёрнувшись в руках двух дворовых, державших её. – На кресте клянусь – не знали они ничего! Никто не знал! Один тот знал, кто тебе донёс! Одна она знала!

В лунном свете было заметно, как по тонким губам Упырихи скользнула улыбка.

– Одна воровала, другая знала, – обе и ответ держать будете. Волоките её в телегу!

Дворовые дёрнули было Устинью, но она вдруг оскалилась на них так, что они попятились.

– Прочь, псово отродье! Сама дойду, – и, не глядя на баб, на заливающуюся слезами мать, на Прокопа с сыновьями, пошла к телеге.

– Устька!.. – рванулся было вслед Ефим, но отец с братом вцепились в него мёртвой хваткой.

– Молчи, дурак… Молчи, крапивно семя… – чуть слышно цедил на ухо сыну Прокоп. – Никогда о семье не думал, выблядок чёртов… Убью, ей-богу, тебя… Всем легше станет… В рекрута захотел? И её не выручишь, и сам сгинешь, молчи!!!

Антип ничего не говорил, но, могучим движением притянув к себе голову брата, смотрел ему прямо в глаза так, что Ефим в конце концов прекратил вырываться. Шумно, хрипло дыша, он опустился на землю, уронил голову на колени. Антип уселся рядом и стиснул плечи брата. Прокоп стоял, широко расставив ноги, и смотрел неподвижными злыми глазами вслед телеге, увозящей Устю, и громыхавшему следом тарантасу.

– Ну что, рады, сулемы? – негромко спросил он, когда стук колёс стих и туман сомкнулся над опустевшей дорогой. – Уходили девку? Мирское дело сотворили, ежа вам промеж ног? Её теперь насмерть засекут… Лукерья, а ты что глазами лупаешь? Твоя Танька и донесла на неё… На свою голову. Завтра её вместе с Устькой растянут. И бог знает, которая первая дух испустит. Устинья-то покрепше будет, да и крику от неё не дождутся…

Прокоп говорил это всё медленно, очень спокойно, словно раздумывая о чём-то, и не заметил, как молча ткнулась лицом в землю Агафья, как схватилась за голову Шадриха. И даже когда тётка Лукерья взвыла тонко и пронзительно, покатившись по земле в припадке, он не повернул головы. Прокоп Силин смотрел на своих сыновей, а они смотрели на него: Антип – спокойно и выжидающе, Ефим – с неутолённой яростью в сощуренных глазах, но выражение его лица уже неуловимо менялось, гримаса бессильного бешенства исчезала с него. Совершенно растерянные, перепуганные бабы стояли кучкой и разглядывали Силиных так, будто отродясь их не видели. А эти трое не видели никого, кроме друг друга, и можно было поклясться, что сейчас между отцом и сыновьями происходит какой-то безмолвный разговор.

– Не успеем, тять, – наконец, басом сказал Антип.

– Пара часов есть ещё, – возразил Прокоп.

– Я один сделаю! – пружинисто взвился на ноги Ефим. – Нечего вам попусту…

– Один ты только в острог хорошо загремишь, – мрачно заметил ему отец. – До двадцати годов дожил – ума не нажил… Не потянешь один, а тут наверняка надо.

Агафья медленно подняла искажённое горем, мокрое лицо.

– Что вздумал-то, Прокоп? – хрипло спросила она. – Нешто поможешь тут? Не суйся, пропадёшь… Я сама сейчас пойду, в ноги ей повалюсь, взвою…

– Дура ты, Агашка, – почти ласково сказал Прокоп. – Что ей до вытья твоего? Она вашим вытьём, как клещ кровью, наливается, оно ей в радость. Ступай лучше домой да дожидай. И вы, чертихи, – это уже адресовалось перепуганным бабам, – живо по домам, и чтоб духу вашего не было здесь! Наломали дров полну телегу, неча сказать!

Бабы, казалось, только этого и ждали: их словно ветром сдуло. На поляне осталась только мать Таньки, корчившаяся в припадке у ног Шадрихи, которая смотрела на неё с величайшим отвращением.

– Вот и поди тут с ними слово данное держать, Прокоп Матвеич! – брезгливо сплюнув, сказала она. – Только забожилась не связываться с поганками – эта опять выкликать вздумала! Всех ворон в лесу всполошила!

– Уйми её, Лукинишна, – сквозь зубы посоветовал Прокоп. – И без неё башку ломит, спасу нет… Агаша, Агаша, да что ты вздумала-то, господь с тобою, Агаша!..

Голос Прокопа изменился вдруг так, что и Антип, и Ефим, вполголоса сговаривающиеся о чём-то, умолкли и обернулись. А Агафья, не замечая их изумлённых лиц, упала на колени перед Силиным и, поймав его руку, прижалась к ней губами:

– Прокоп, Христа ради, что хочешь потом проси!.. Она же, Упыриха-то… Она же никого, кроме тебя, слушать не станет! Она же Устьку-то, Устьку мою… Кабы просто высечь велела – то полбеды, доля наша такая, холопская… Но она же её… Она же её до смерти… Тут ведь добро барское, за такое она… Матушка Богородица, Прокоп, бога ради, помоги, я всю жизнь тебе…

– Замолчи, дура!!! – рявкнул Силин, вырывая руку. – Молчи, что ты мне в руку вцепилась, поп я аль барин?! Совсем ополоумела! Достану я тебе Устьку твою! Сам в острог сяду, а достану! Вот тебе крест! Успокоилась?!

Агафья смолкла, отпрянув. Широко открытыми, полными слёз глазами смотрела, как ожесточённо крестится Силин, как он делает резкий знак сыновьям следовать за ним и как шагает, не оглядываясь, к дороге. Тёмное небо чуть заметно светлело на востоке. Короткая летняя ночь катилась на исход.

– Прокоп, я с вами пойду!.. – рванулась было Агафья следом, но рука свекрови ухватила её за подол.

– Сиди!.. Мешаться только будешь им. – Шадриха посмотрела вслед трём тёмным фигурам, скрывающимся в тумане, и вздохнула. – Да и тебе глядеть нечего на то, что там будет.


Устинью бросили на дно телеги вниз лицом, и она не могла разглядеть, куда её везут. Ни повернуться, ни приподнять голову было невозможно: сразу же начинали болеть вывернутые, связанные за спиной локти. В разбитое, саднящее лицо кололись сухие стебли сена, набросанного на дне телеги, Устинья пыталась крутить головой, но в спину тут же втыкался сапог кого-то из дворовых, сидящих рядом, и слышался гогот:

– Встрепыхалась, утица… Ляжи! Селезня жди!

В конце концов Устинья перестала вертеться и обратилась в слух. Вот медленнее покатилась телега, реже стали шаги лошадей… Вот заскрипели ворота, хлопнула дверца тарантаса… Вот сонный голос спросил: «Словили вторую, Амалия Казимировна?»

– В телеге лежит, – ответил резкий, ничуть не усталый голос Упырихи. – Стёпка, Гараська, волоките стерву в сарай, кидайте ко второй… Утром велю, что с ними делать. А сейчас прочь подите, спать лягу. Через два часа уже подниматься в поле…

– Спокойно почивать, Амалия Казимировна… Где девка-то?

Устинью грубо, рывком выдернули из телеги, и она стиснула зубы, чтобы не застонать от скрутившей всё тело боли. Её проволокли по сырой от ночной росы земле, бросили в душное, пахнущее мышами и прошлогодним сеном тёмное нутро сарая. Тяжёлая дверь скрипнула, захлопнулась, и наступила мгла.

Когда глаза немного привыкли к темноте, Устинья сразу же попыталась перевернуться, и после нескольких попыток ей это удалось. Рядом послышалось слабое шуршание. «Мыши бегают…» – мелькнула мысль. Но чуть погодя раздался тонкий всхлип и осторожное:

– Устька, ты?..

– Я, – после недолгого молчании буркнула сквозь зубы Устинья. – Ну, что? Рада, дурёха?

Рядом – тишина. Вскоре эту тишину разрезали частые-частые всхлипы, а затем и тонкий, чуть слышный вой:

– Ы-ы-ы-ы-ы…

– Тьфу… – сплюнула Устинья, яростно корчась на сене в попытках сесть. – Что выть-то теперь? Молись, дура, помирать утром нам! Тебе на кой леший это сдалось? Меня и без Упырихи бабьё наше чуть не уходило всмерть… Силиным спасибо.

– А мне… А я… – Невидимая в потёмках Танька безуспешно пыталась справиться с рыданиями. – А я как прознала, что бабы тебя убивать пошли… Мамка с Палашкой шептались, а я слушала… У меня прямо в глазах потемнело всё, а куда бечь, кому жалиться – и не знаю! К отцу Никодиму было бросилась, а матушка Аграфена говорит – на покосах дальних, это ж почти шесть вёрст рысить, не успела б я… А тут и господское подворье близко, я туда и понеслась… – Танька вновь залилась слезами. – Бог мне разум застил, ведь прямо к Упырихе в контору влетела, а допрежь и взглянуть-то на неё боялась!

– Что же ты сказала ей, дура?! – поражённо спросила Устя.

– Я сначала не хотела-а-а… – Танька выла взахлёб. – В ноги ей бросилась, голосю: ваша милость, Устьку Шадрину спасите, её бабы убить хотят, ведьма, говорят… Вот видит Бог, Устька, кабы она не спросила-а… А она спросила-а-а… Почему это Устька ведьма, спросила… Верно ли, спрашивает, что молоко от коров доила?