Ирина Красногорская - Похождения Стахия

– Да чего их караулить! Не Россия – привяжем и все.

Во дворе была коновязь, совсем как в деревне. Париж – не Россия, действительно. Но как раз в России он слышал, что таких искусных татей, как во Франции, нет ни в одном другом государстве. И, как эти самые французские тати, они на цыпочках стали подниматься по черной лестнице на четвертый этаж. На ней нестерпимо воняло луком.

– Луковый суп готовят, – шепнул Мориц радостно. – Сейчас поедим.

В кухне уже топилась печь, и в котле что-то громко и нетерпеливо булькало без всякого присмотра. Из кухни они попали в длинный и слабо освещенный коридор. В него выходило несколько высоких дверей. Перед одной, чуть согнувшись, стояла женщина и суконкой натирала бронзовую ручку. При виде вошедших она слабо вскрикнула. Мориц чмокнул ее в щеку и мягко отстранил от двери. Она счастливо улыбнулась, пригожая, чернявая. Брови длинные, от виска к виску. С такой и в коридоре не скучно подождать. А уж если лукового супа нальет…

– Иди за мной! – оборвал мечты Стахия Мориц и обнажил шпагу. Стахий поступил так же. Они ввалились в просторную красиво убранную спальню.

– О, мсье! – Немолодая, полная, закутанная в какие-то теплые одежонки женщина вынырнула из постели – и проворно задвинула под кровать ночную вазу.

– Одна! – Мориц с не меньшим проворством упрятал в ножны шпагу, а затем и отстегнул ее. – Андриенна! Любовь моя!

– Мориц, Мориц, Мориц! – Андриенна, толстенькая, увядшая, нелепо одетая (какие-то кофты, халаты, мятый чепец), повисла на шее графа. Ее ножки в спустившихся чулках не доставали до пола.

«И это несравнимая Андриенна, красавица, великая актриса. Старая баба, лет сорок ей, несомненно. Где только у этих вельмож глаза». – Стахий по привычке остался стоять у двери. Андриенна продолжала неистово целовать графа и совсем спряталась у него под плащом. Он же, распаленный поцелуями, поспешно стал от этого плаща избавляться. Стахий толкнул дверь спиной, деликатно попятился то есть.

– Нет, нет! Здесь такой холод. У меня уголь кончился. Через полчаса репетиция.

– Я пустил твое состояние на ветер, девочка моя. И ничего не добился. Так и не стал еще герцогом Курляндским, – винился Мориц и заворачивал Андриенну в снятый плащ.

– Бог мой! Какое счастье! – Голос у нее был прекрасный, волшебный, завораживающий. – Как повезло мне. Как негаданно повезло. К дьяволу деньги! К дьяволу репетицию! Не выйду из этой комнаты до вечера, до спектакля.

«А как же луковый суп?» – Стахий разобрал не все, что она говорила, мешая французский язык с немецким, но на сей раз более решительно толкнул дверь. Его не удерживали. Он же очутился в объятиях длиннобровой камеристки. Она как раз только кончила драить ручку.

– Мерси, мсье, мерси. Вы вернули женщинам Парижа нашего доблестного генерала! И заслуживаете награды.

Она повлекла его в дальний конец коридора, где так аппетитно благоухал луковый суп. Упираться он не стал. Но, получая нежданную награду, думал о лошадях во дворе, куда их определить. Граф тоже не забыл о них. Животные обрели приличную конюшню, овес и сено на несколько дней.

В эти несколько дней беженцы из Курляндии покидали квартиру гостеприимной Андриенны только затем, чтобы лицезреть хозяйку на подмостках «Комеди Франсез».

Неискушенный в театральном действе, Стахий млел от восторга. Вместе с залом орал: «Браво!» – и мысленно очень сокрушался, что не имеет мало-мальски ценной вещицы, чтобы бросить к ногам несравнимой. Увидев Андриенну на сцене, он был потрясен. В роли Корнелии она предстала юной, обворожительной красавицей. Это было чудо! Он больше не порицал графа за измену. Да и было ли возвращение Морица к несравнимой изменой? Судьба соединяла их в очередной раз. Можно ли безрассудно противиться судьбе! Он только не мог взять в толк, почему в таком случае граф не женится на этой чудной, поистине несравнимой женщине. И радовался, что у графа не сладился брак с Анной. Она никогда бы не была счастлива: вечно стояла бы между ними чаровница Андриенна.

Сам же он не мог забыть Анну и на второй день гостевания стал собираться в обратный путь. Мориц уговорил подождать, надеялся раздобыть денег.

– Не хочу оставаться твоим должником, – высокомерно объяснил он.

В Париже граф переменил отношение к Стахию. Стал держаться с ним, как со своим денщиком. Немало тому способствовало особое внимание хорошенькой камерис точки к бывшему телохранителю герцогини. Хотя Стахия тяготило поведение графа, он согласился остаться: с деньгами обратная дорога стала бы короче и приятнее.

В «Комеди Франсез» давали «Федру» Расина. Стахий с Мишель (камеристку звали мужским именем) сидели на галерке. Морица пригласила в свою ложу герцогиня Бульонская. Они оживленно беседовали и не смотрели на сцену. Там в роли Федры священнодействовала Андриенна. Стахий ее почти не слышал – Мишель без умолку шептала ему на ухо:

– Не к добру, ох, не к добру сидит генерал с ней. Эта Луиза Генриетта Франсуаза – просто кокотка. Чьей только любовницей не была. И граф де Клермон, и актер Кино-Дюфрен, и певец Трибу пользовались ее расположением, как говорится. Теперь вот к генералу нашему подбирается. Несчастная Андриенна! Каково ей сейчас играть, когда он на ее глазах флиртует.

К Андриенне граф в тот вечер не пришел. Она проплакала всю ночь, представляя всякие несчастья. К нему подослал наемных убийц этот ужасный русский князь или скорее коварный старец Фердинанд. Могли и поляки свести с ним счеты, да и сам он ввязывался в драки на улицах и в театре, а уж по сторонам никогда не глядел, потому, вполне возможно, попал под карету.

«Какая странная, какая необыкновенная женщина, – думал Стахий, – другая на ее месте не стала бы забивать себе голову этими страхами. Одно было бы на уме: к шалаве наладился, у сосеструшки заночевал. А она видела эту самую герцогиню Бульонскую – и ни слова о ней».

Горестные предчувствия Андриенны передались и ему. Надо было действовать, выручать графа из беды, какой только? Едва рассвело, отправились с Мишель на его поиски. К удивлению своему, узнал от нее Стахий, что у графа в тихом квартале Марэ есть прекрасный особняк. Заспанные слуги графа не могли понять, чего от них добиваются. Они считали, что хозяин все еще пребывает в Курляндии.

Слуги герцогини Бульонской уже бодрствовали и оказались куда сообразительней. Тут же выложили: госпожи еще и след не простыл, только-только отбыла в свой загородный замок в сопровождении графа Морица Саксонского, генерала, господин же герцог по причине своей старческой немочи (ему как никак восемьдесят лет) почивают – время-то раннее.

– Так у этой шалавы и муж есть! – возмутился Стахий по-русски. – Ну и бабник же ваш генерал! Кобель похотливый!

Ни слуги, ни Мишель ничего не поняли и на всякий случай заулыбались.

– Бросить такую женщину! Бросить саму Любовь! Ни минуты больше не стану служить этому козлу. Забирай себе мою лошадь, Мишель. Дарю.

Она улыбалась, не понимала.

– Презентую. – Он забыл, как по-французски лошадь. Попытался изобразить ее руками. Мишель продолжала улыбаться, недоумевала.

– Иго-го! – заржал Стахий и под дружный хохот слуг и прохожих помчался галопом по улице Мари-Роз. Возможно, она называлась иначе, но, как истинный патриот, никакого иного наименования парижских улиц он не запомнил.

Вот так благодаря доблестному генералу графу Морицу Саксонскому стал парень из рязанского села Стахий Медведев волонтером Стасом Думмбером. Пол-Европы прошагал до Митавы. Там узнал: герцогиня Курляндская Анна сделалась императрицей России. Сбылось предсказание прорицателей.

Несколько раньше дошло до него горестное известие: несравнимая актриса Андриенна Лекуврер отравлена герцогиней Бульонской и похоронена на каком-то пустыре. Говорили: она скончалась на руках графа Морица Саксонского. Но эта подробность не уменьшила ненависти Стахия к нему. И вот этот французский либо немецкий прощелыга в России. И его песенка переведена на русский язык.

Жители Борок спозаранку пребывали в сильнейшем волнении. Давно занялось погожее утро, но никто не помышлял о работе. Почитай, вся деревня перекочевала на подворье Акилины-солдатки. Шумели борковские, словно потревоженные злые пчелы. Было отчего шуметь и злобиться. Солдатка непроглядной ночью родила. Акилина родила!

Само по себе происшествие редкостное, зазорное. Бабе лет тридцать пять, а то и все сорок. Без мужа. Дочь на выданье. Таким бабам в самый раз повитухами становиться. А она, бессовестная… Добро бы ребеночка. Волонтеренка, как следовало тому быть, – не напрасно же она волонтера кашами подкармливала. Простилось бы ей, наверное, если бы яйцо снесла или цыпленочка произвела от любви к петуху несусветной. А то ведь, страшно выговорить, в толк взять, – зверушку какую-то выродила. И от страха, от срама в беспамятство впала. Повитуха с ней от греха в избе затворилась, ухватом дверь заложила. Мастридия, девка несчастная, в малинник юркнула, мышью там затаилась. Но бабы чуткие услышали – рыдает. Да и сами они, едва ли не все, голосили. Опозорила Акилина-солдатка женский род села Борки.

– Осрамила потомков славных берендеев! – разорялась Гликерия. – Камни древней столицы Вантит осквернила.

– Знамение это, – сокрушенно заметила самая древняя старуха. Не желала, видно, примириться с позором. – Конец света грядет. Вон ведь небо как располосовало: красным, синим, желтым. Того и гляди, разверзнется.

Ее не слушали.

– Сказывали, она с нечистой силой сгоношилась, – шепнула одна молодка другой, потом еще что-то прибавила на ухо ей. Та зарделась и хихикнула. Рядом с ними мужики насторожились, нахмурились. Какой же настоящий мужик потерпит, чтобы знакомая баба баловалась с чертом, да хоть с кем, ежели не с ним. Подались гурьбой к крылечку. Потеснили стражников. Они корзиночку с новорожденным охраняли до прихода воеводы. Ее повитуха из избы выставила, чтобы удостоверились в чуде земляки, не перебивались сплетнями.