Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

— поздравила с рождением дочери, — и усмехается: сам чувствует себя младенцем не хуже Юльки. Он сам как

новорожденный. С ней на руках он учится произносить самые важные слова, с ней он учится новым движениям,

преодолевает собственную неловкость, скованность и естественный страх, пропитывается и начинает жить новым

ощущением, которое не дано понять тому, кто не держал в руках собственное дитя. Оно ни с чем не сравнимое, волшебное.

Оно называется «счастье». И за это счастье держать на руках собственную дочь он должен благодарить свою жену.

Единственную бесконечно любимую женщину.

Гергердт вдруг понимает, что ни разу не говорил Раде о своей любви напрямую. Писал сообщения, говорил округлыми

фразами, но так, как сказал он это своей дочери, жене не говорил никогда. Нужно сказать. Хочется. Очень хочется. Мало

того, что она наверняка чувствует, нужно, чтобы знала.

Он скажет, как только увидит ее. Он обязательно ей скажет.

— Что за истерика в голосе? — спрашивает Артём, с тревогой вслушиваясь в расстроенный голос жены.

— Нет у меня никакой истерики, — храбро отпирается она, но обмануть не получается. С ним не получается такое никогда.

Он каким-то особенным чутьем чувствует ее настроение, угадывает переживания. Может быть, потому что болеет с ней

одними и теми же заботами. Об одном они с ним думают, в одном направлении мыслят.

— Я же слышу, — тихо. С укором.

— Нет, я просто беспокоюсь, как вы там? Как дела? — невольно Рада понижает тон, подстраиваясь под голос Артёма. Так

тихо он говорит, когда находится рядом со их спящей дочерью.

— Мы? Нормально мы. Жрем, спим и подгузники мараем, что нам еще делать. А Петровна на кухне хлеб ножом для рыбы

пилит. Так что все у нас просто шикарно. Ты хнычешь там, что ли?

— Нет…

— Не хнычь, а то я сейчас начну нервничать, и всем будет плохо.

— Я не хнычу. Что моя крошечка делает?

— В магазин ушла за пивом.

— Гера! — смеется Рада.

— Поговорить с ней хочешь, трубку дать ей? — Смотрит на малышку, тихо посапывающую на его животе.

— Прекрати, — давится жена смехом и слезами. — Я устала здесь быть, хочу домой, к вам. Я соскучилась.

— Перестань, — успокаивает Артём. — Я же люблю тебя, все будет хорошо.

— И я тебя. Вас. — В голосе слышится улыбка, и Гере становится немного спокойнее. — У меня уже нет температуры, —

добавляет она со вздохом. — Сказали, что еще сутки понаблюдают. Уже меньше, а завтра домой. Так хочу домой… в свою

кровать… в свою ванную…

Они еще какое-то время говорят по телефону. Гергердт прекращает разговор тогда, когда перестает улавливать нотки

обреченности в голосе жены, и Рада начинает больше смеяться, больше задавать вопросов. Под легковесными словами

Артём, как всегда, скрывает тяжесть и глубину своих переживаний. Ему невыносимо слушать ее. Все эти пять дней, что он

находится с дочкой дома, не проходит и минуты, чтобы он не думал о жене. Но Гергердт гонит от себя плохие мысли, не имея

привычки умножать свою тоску.

Для всех оказывается неожиданностью, что Артёму приходится забирать ребенка из роддома без жены. Врачи говорили, что

все в порядке, мама и дочь готовы к выписке, но неожиданно у Рады поднимается высокая температура, и они не решаются

отпускать ее домой. Все заботы о крохе целиком ложатся на плечи Геры. Он, конечно, в состоянии держать в своей квартире

и няню, и целый штат врачей, но даже не думает об этом. Присутствие рядом с его дочерью незнакомого человека для него

немыслимо.

С усмешкой вспоминаются первые дни после рождения малышки, когда каждый крик вызывал приступ паники. Сейчас уже

нет. Привык. Научился ее понимать. Он практически не спускает дочь с рук, наплевав на советы медсестер роддома о том,

что «нельзя ребенка приучать к рукам, а то намучайтесь потом». Они ни хера не знают о жизни, эти советчики долбанные. Они

не знают, что значит быть без родительских рук.

Гера кладет ладонь на свою кроху, касаясь узкой спинки лишь только слегка, потому что его рука слишком тяжела для нее, и

пригибается, вслушиваясь в детское дыхание. Нет ничего дороже этого еле слышного сопения. Теперь ему кажется, что он

всегда хотел ребенка, всегда об этом мечтал, но так глубоко, где-то в самом дальнем уголке души, что желание это не

выплывало на поверхность. Скрыто оно было чем-то несущественным, ненужным, недалеким, как плесенью покрыто целым

ворохом случайных чувств.

А все потому, что дрянь — душа человека.

Душа человеческая — ленивая, серая тварь. Она начинает шевелиться, только когда ей плохо. Когда ее простреливает

насквозь острая неожиданная боль, она вздрагивает, ворочается, оживает, истекая кровью. В этих корчах, беззащитная и

дрожащая, возрождается — бьется, пульсирует, отряхиваясь от пыли и грязи, обнажая без любования собой и фальши что-

то важное, серьезное, искреннее. Душа эта, ленивая и скучающая, ослепнув сначала от света и ярких красок, оглохнув от

разнотональных звуков, протестующе взмахивает атрофированным крыльями, стремясь скрыться в привычном сером

мирке. В своем мире ошибок и грубых шаблонных ощущений.

И тогда резать! Безжалостно резать эти атрофированные крылья! Обезумев от боли, резать!

Чтобы крепко стоять на ногах и твердо ходить по земле.

Он идет по влажной от дождя дорожке. Огибает квадратную клумбу с поздними осенними цветами, выхватывая взглядом из

медленно текущей толпы ярко синюю куртку жены. Рада не спеша бредет по аллее. Толкает перед собой темного цвета

коляску, иногда останавливаясь, наклоняясь к люльке и, наверное, улыбаясь.

Рада теперь всегда улыбается. Она наконец — счастливая.

У него при виде нее, как всегда, сладко екает сердце. Артём убыстряет шаг, чтобы поскорее догнать ее, а нагнав,

подхватывает под локоть.

— О, привет! — Сначала вздрагивает, потом сверкает радостной улыбкой. — Мы тебя заждались. Уже поспали и проснулись.

— Не замерзли? — здоровается поцелуем в губы.

— Нет.

На улице тепло и безветренно. Юляша не спит, лежит с открытыми глазками и уже начинает выражать свое недовольство

тем, что папа не торопится брать ее на руки.

— Ну, все, — говорит Рада, — не будет она теперь в коляске лежать. Ей на руки надо.

Гера берет дочурку, трогает носик.

— Нос холодный, домой пойдемте. Нагулялись.

— Как дела? — спрашивает Рада, разворачивая коляску в сторону дома.

— Нормально, — отделывается коротким ответом. — Ну-ка признавайся, баловалась, пока меня не было? — целует Юляшу

в щечку, прижимает к себе.

— Капризничала немного, — подтверждает Рада.

— В угол поставлю.

— Только вместе с собой, — смеется жена, беря мужа под руку и радуясь, что ей всегда есть с кем разделить свою

усталость. Не только усталость, но и радость, и горе. Всем, чем может, она делится с Герой — и теплом, и лаской, и

любовью.

Их разговор постепенно затихает. Они идут молча, иногда вспыхивая улыбкой и переглядываясь, будто ища во взгляде друг

друга подтверждение своих тайных мыслей. Рада вспоминает, как Артём впервые в жизни открыто признался ей в любви.

Это было на следующий день после родов. Ее перевели в послеродовую палату, она лежала вся разбитая и едва

соображала что-то от боли и лекарств. А он с ходу к ней с признанием… Она в слезы. Артём, конечно, не понял, а она просто

от эмоциональной слабости. Тогда его сиплое и тяжелое «я тебя люблю» подействовало лучше обезболивающего. И их

девочка, которую она взяла на руки, влила в нее новые силы. И все равно! Несмотря ни на что Рада чувствовала себя

самой счастливой на свете! Самой счастливой, самой любимой, самой желанной!

И сейчас она все это чувствует. Она — жена, она — мать, она о большем не может и мечтать.

— Нужно нагуляться, да, а то зима скоро…

— А что нам зима? Зимой поедем на Майорку. Там тепло, малявке хорошо будет. Подождем еще месяца два, пусть

окрепнет, а потом улетим.

— Да? — Рада оживляется. Они с Артёмом еще не осуждали этот вопрос. Не до того было.

— Майорка-а-а… — вздыхает Гергердт, — море-е-е…

— Никакого моря! — возмущается Рада, припоминая тот страшный прыжок с утеса.

Гергердт смеется:

— А мы с Юляхой пойдем купаться? Доча, пойдем же?

— Ага, с Юляхой они пойдут… — шутливо грозит жена и мечтательно вздыхает.

Майорка — восхитительное место. Она любит этот остров, любит их дом, там они зачали Юляшу.

— Ты рада? — спрашивает Артём с довольной улыбкой.

— Я рада, — кивает. — Я Рада! — кричит она и смеется, замечает, что люди смотрят на них. А ей плевать. — Я Рада

Гергердт!

Гергердт подхватывает ее смех:

— Я сразу понял, что одной шубой не отделаюсь.

— Угу, поэтому замахнулся на такой долгосрочный проект.

— Да, — смотрит на дочь, — вот он мой долгосрочный проект. Самое лучшее, что я сделал в этой жизни.

У самого эти слова вызывают волну тепла. Не зря говорят… Любовь действительно греет. Но не та пафосная,

воздыхательная и возвышенная, а обычная — приземленная. Земная любовь. Безбожно эгоистичная, когда, стараясь взять