— Валялась, валялась, но так и не заснула. Не могу что-то.

— Не дает? — присаживается на соседний стул, придвигается ближе и кладет руку на округлый живот жены, сразу чувствуя

резкой толчок в ладонь.

— Нет, буянит сегодня. Чем-то она сегодня недовольна.

— А может, наоборот, веселится, радуется?

— Может быть, — устало улыбается Рада.

— А у нее нос, как у тебя. Я запомнил, — трогает жену за кончик носа.

— Что ты там запомнил? — Она в ответ забавно морщится.

— Я все запомнил. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. — Отодвигает от себя тарелку. — Так есть хотела, две ложки съела и наелась. Аж тошно.

— Пойдем погуляем на улице. Подышим.

— Сама хотела предложить. Сейчас только шорты натяну.

— Давай, шорты тебя прям очень стройнят, — смеется Гергердт.

— Эй, нельзя издеваться над беременяшками! — оборачиваясь, кричит она, вразвалочку направляясь в спальню.

Спальня теперь находится на первом этаже. Решили, что так будет удобнее, когда появится малышка.

Пару дней назад, на очередном УЗИ, они познакомились со своей девочкой. Видели личико. Не черно-белое изображение, а

розовое, человеческое лицо. И кулачок, прижатый к щечке. То, что Гера тогда чувствовал, невозможно описать словами.

Медицина сегодня на таком уровне, что, казалось бы, не остается никаких тайн, и все-таки есть в зарождении человеческой

жизни, в ее росте и развитии что-то страшно-непознанное. И в собственном ожидании есть какое-то древнее таинство, а

также четкое понимание, что невозможно все контролировать. Поневоле начнешь верить не только врачам, у которых на все

про все имеется научное обоснование и решение в виде очередного листа назначений, но и во что-то иное начинаешь

верить. Кого-то просить, загадывать, ждать. Молить, чтобы все было хорошо. Чтобы ничего не случилось с женой и

ребенком, потому что с каждым прожитым днем мысль о потере становится все страшнее. Она, мысль эта, охлаждает

любые порывы, а порой и радость ожидания охлаждает. И только когда рукой чувствуется шевеление ребенка, есть

ощущение безопасности.

Малышку решают назвать Юлей. Вернее, Артём предлагает, а Рада соглашается, она не спорит, не протестует, говорит, что

ей нравится это имя, и их девочке оно подойдет.

Гера знает, что жене очень трудно. Но Рада отличается терпением и выносливостью, какие он в ней даже не предполагал.

Не плачет она, не жалуется, стойко перенося любые трудности и неудобства, а порой и боль. Она живет и ждет. Им осталось

совсем чуть-чуть. Еще пара недель и ребенок будет считаться доношенным. Врачи поговаривают о возможном плановом

кесаревом сечении, дабы не подвергать риску жизнь обоих — и малышки, и мамы.

* * *

А на тридцать шестой неделе — преждевременная отслойка плаценты и экстренное кесарево сечение. Происходящее

шокирует своей внезапностью. С момента вызова скорой помощи и до того как Раду увозят в операционную, счет идет на

секунды. Гергердта оставляют в послеродовой палате, где он ждет, пока закончится операция. Ждет свою малышку. Если

все будет хорошо…

Артём старается не пускать в свое сознание это короткое, но убийственное «если», за которым скрывается мертвая пустота

и бесконечные минуты между жизнью и смертью. На часы он не смотрит. Не может. Ищет, за что бы зацепиться взглядом, но

никак не находит. Здесь ему холодно. В этих теплых персиковых стенах бездушно и холодно, несмотря на то что палата

больше напоминает жилую комнату. Гарнитурная мебель, яркое постельное белье на кровати, на столе цветы. Комод, в

котором лежат вещи его жены и ребенка. Детская люлька, застеленная розовой пеленкой.

Гера не мечется из угла в угол, он садится на диван, плотно сцепляет пальцы и ни о чем не думает. Он сидит без мыслей,

держась только за ощущение своих крепко сцепленных пальцев. Кажется, если расслабит их хоть чуть-чуть, то и внутренний

замок его расстегнется, выпустив наружу все тщательно сдерживаемые эмоции.

За окном ночь, темнота видится в просвете между вертикальными ламелями. Вокруг очень тихо. Нет… За стенкой

вскрикивает ребенок, и почему-то сердце Гергердта начинает учащенно биться, сумасшедше разгоняя кровь по венам. В

комнате нет часов. Нет ничего такого, что указывало бы на бег времени, кроме ритмичных и тяжелых ударов собственного

сердца, кроме собственного дыхания. С каждым вдохом, что расширяет его легкие, тьма за окном становится все плотнее, а

мир все меньше и теснее, он сжимается до размеров точки, в которую смотрит Гергердт, сидя на диване и крепко сцепив

пальцы...

Тихо открывается дверь, и в палату входит улыбающаяся медсестра. Она держит на руках младенца. Увиденное на момент

оглушает и обездвиживает Гергердта, надо бы вскочить, включиться в разговор, потому что женщина что-то говорит ему, но

ее голос еле-еле пробивается сквозь невидимый стеклянный колпак, и Артём не сразу справляется с собой. Тело как будто

не воспринимает импульсов мозга, но вот еще секунда, и Гера встряхивается, оказываясь на ногах. Он подходит к

пеленальному столику, на который уже уложили малышку, и смотрит на дочь с замеревшим дыханием. Задать каких-то

вопросов он не успевает. Медсестра, наверное, привыкшая ко всему, без слов знает, что ему сказать, и первым делом

сообщает ему о состоянии жены; объясняет, когда он сможет поговорить с ее лечащим врачом, убеждает, что с ней все в

порядке, но до утра она будет находиться в палате интенсивной терапии. Так у них положено.

— …будем знакомиться с малышкой. Как зовут нашу девочку?

— Юлия, — сообщает полное имя.

— Юленька, — медсестра разворачивает пеленку, — ну, красавица, сейчас папа посмотрит на тебя, посчитает твои пальчики

на ручках и на ножках.

Растревоженная кроха начинает плакать, когда оказывается голышом. У Геры стискивает сердце, резкий крик дочери

пронзает его стрелой. Хочется поторопить медсестру, но он глушит в себе это желание, стараясь вникнуть в ее слова.

Женщина рассказывает, как ухаживать за ребенком, о всех гигиенических процедурах и кормлении, показывает, как намазать

кремом все складочки и как надеть подгузник. Говорит, что кожа у маленьких очень тонкая, чувствительная и сухая.

— Сейчас я переодену ее, — говорит она, уверенно натягивая на новорожденную распашонку с закрытыми рукавами,

ползунки и носочки, — а потом вы будете делать все сами. Вы и мамочка. Когда та придет в норму.

— Я боюсь, что я ей что-нибудь сломаю, — признается Гера, испытывая нечто вроде благодарности к этой женщине,

которая взяла на себя роль проводника между ним и его дочерью. Ребенок — родная, но еще далекая для него планета.

Медсестра улыбается:

— Я слышу это почти от каждого папочки. Все говорят одно и то же. Не надо бояться, что сделайте ей больно, держите

ребенка уверенно. Детки все чувствуют. Если будете трястись и бояться, она будет плакать, а ей должно быть уютно и тепло.

— Она вкладывает ребенка ему в руки. — Крепче держите, папочка, крепче. Кроме вас, никто вашу дочь не держит.

Общайтесь, если что, жмите кнопку вызова, — доброжелательно улыбается и выходит из палаты.

Гера остается один на один со своей долгожданной малышкой, со своей дочерью. Она крошечная, маленькая. Черт его

знает, какими должны быть новорожденные дети, но его девочка совсем маленькая, беззащитная и невесомая. И руки, будто

не свои, не слушаются, держа ее с напряжением, неумело, а в груди ощущение знакомое, все то же горячее, медовое. Тогда

свою девочку Артём берет, как в том сне: прижимает к себе, держа столбиком. Долгожданный комочек счастья.

Выстраданный, сбереженный.

Как только в его движениях появляется та самая уверенность, Юляша затихает, успокаивается, пригревается у него в руках;

она похожа на котенка — с закрытыми глазками, еще слепая, реагирующая только на прикосновения и голос.

Некоторое время Гергердт стоит посреди палаты, опасаясь даже шевельнуться, потом аккуратно присаживается на диван,

контролируя каждое движение. Его мучают смешанные чувства: с одной стороны, тихая радость, что, наконец, он остается с

дочкой наедине, а с другой, тут же охватывает какая-то беспомощность. Кажется, что не справится он, не сможет понять

малышку и помочь ей. Как понять того, кто еще не в состоянии выразить свои потребности?

Детки все чувствуют, так, кажется, сказала медсестра. Значит надо, чтобы дочь почувствовала. Он перехватывает девочку,

устраивая головку на сгибе локтя; смотрит, изучает родное личико, запоминает каждую черточку; боясь поцарапать

нежнейшую кожу на щечке грубой щетиной, склоняется и целует бледно-розовую распашонку, которым прикрыто ее тело;

аккуратно берет крошечную ручку, скрытую рукавчиком, сжимает, ощущая в ответ слабое шевеление пальчиков.

Его дочь. Доченька…

Он называл ее так до родов, придумывал прозвища, когда обращался к животу жены, а теперь почему-то язык занемел.

— Малышка, я тебя люблю, — не сразу произносит он. Шепчет. На большее не хватает дыхания — или смелости? — как

будто заново учится говорить.

Проходит немало времени прежде чем Артём успокаивается, обретает уверенность в мыслях, и в его голове красной

лампочкой зажигаются слова: «Я стал отцом!». Он вспоминает, что именно это сказала ему медсестра, когда зашла в палату