— Что вы, Полина Матвеевна, — с жаром принялся я защищать бедного фон Мерка. — Это чрезвычайно благородный и искренний человек, не говоря уже о том, как он далек от обычных гвардейских шалостей и глупостей!

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы — большой шалун в отличие от вашего друга? — снова засмеялась Полина.

— Нет, что вы, я в полку считаюсь белою вороной, — откровенно выдал я себя, не думая, какое впечатление это произведет на нее.

— Господи, еще один праведник, — надула губки Полина. — Не понимаю, как вам не скучно друг с другом! Вы, наверное, между учениями и парадами ему баллады господина Жуковского читаете?

Покраснев еще больше, я уж и не знал, что отвечать ехидному созданию, припомнив, как она использовала меня в качестве подушечки для своих колкостей при нашей встрече в Летнем саду, а, надобно сказать, допекла она меня тогда изрядно. Я, признаться, никогда не слыл остроумцем, и, ежели меня испытывает на находчивость столь очаровательное и непосредственное существо, попросту теряюсь или ляпаю что-нибудь, не подумав. Слава богу, вальс закончился, и неутомимый англичанин перешел к какому-то ноктюрну, который Полина, подсев рядом, заиграла с ним в четыре руки. С мокрою спиной, заняв свое прежнее место, я невольно поймал на себе странный взгляд фон Мерка, который он, опомнившись, немедленно перевел на генерала, продолжая с ним негромкую беседу о чем-то.

Обед удался на славу. Прощаясь, Полина Матвеевна запросто взяла меня за руки и попросила бывать у них чаще, что немедленно подтвердили и генерал с супругою. С фон Мерком шаловливая богиня простилась обычным кивком, правда, крайне приветливо ему улыбаясь. На обратном пути мы почти не разговаривали с Августом, не считая пары ничего не значащих фраз об усилившемся до чрезвычайности холодном ветре. Каждый думал о своем, а вероятнее всего, об одном и том же…

По прибытию в полк мне передали письмо, из которого я узнал о тяжкой болезни моей дорогой матушки. Испросив двухнедельный отпуск, я немедля отправился в свою деревню, ни на минуту не переставая вспоминать глаза и улыбку той, которая отныне навеки завладела сердцем и разумом моим.

4

Писано В.В. Беклемишевым


Снова вынужден отвлечь любезного читателя от записок Павла Никитича своими комментариями, ибо во время его вынужденной отлучки события в Петербурге продолжали развиваться своим ходом и, думается, не совсем так, как бы ему того хотелось. Кроме того, я уж обещал вам несколько детальнее обрисовать портрет Матвея Ильича Кашина, что и попытаюсь сделать чуть ниже.

После давешнего обеда в доме князя, он неоднократно во время моих визитов зазывал меня к себе и, как всегда без утайки, делился своими сокровенными мыслями. Дело в том, что Полине Матвеевне исполнилось уже осьмнадцать лет — возраст, по мнению генерала, самый подходящий для удачного замужества.

— Ты сам посуди, друг мой, — рассуждал Матвей Ильич. — Я уже не юноша, случись что со мною — кто позаботится о ней? На Марью Захаровну надежды мало, она у меня все больше по хозяйству да за сыном приглядывает, а Полина уже вышла из-под ее опеки… Да что там, мне иной раз с нею не совладать — моя натура, ей-богу, моя! А как с ее характером стукнет ей за двадцать — и пиши пропало, уже перестарок! Приданого за ней, конечно, дам, но немного, я сам, брат, небогат — так, тыщонок двадцать — двадцать пять. Нынешним франтам этого на месяц не хватит, здесь надобен дельный молодой человек — с перспективою! — При последнем слове Матвей Ильич с важностью поднял вверх указательный палец, причем густые брови его тоже приподнялись вместе с пальцем.

Необходимо здесь пояснить причины беспокойства генерала. Оно конечно, человек с его именем и титулом, казалось бы, не должен был тревожиться за будущее дочери, но тут была одна небольшая, но весьма важная загвоздка, в детали которой я как родственник и друг семьи был посвящен (а помимо меня, кажется, еще пол-Петербурга). Суть была в том, что Матвей Ильич был, деликатно выражаясь, не в чести у государя, а следовательно, и у остальных влиятельных и богатых особ. Началось сие еще во времена царствования Александра Павловича, когда, уже после военной кампании 1812 года, будучи в числе прочих приглашенным на высочайший прием, храбрый прямодушный вояка Кашин со всею откровенностью брякнул царственной особе что-то об обойденных милостями товарищах своих, ехидно пройдясь по «некоторым иным», и не нюхавшим пороха, а осыпанным государем чинами и наградами. Александр Павлович со свойственной ему невозмутимостью генерала выслушал, ничего не ответил, но более имя его никогда не упоминал и морщился, когда его упоминали другие. Немедля вокруг откровенного князя будто стена выросла, про него как-то сразу все забыли, о карьере можно было далее и не помышлять, и пришлось ему подавать в отставку. Новый государь, не покладая сил принявшийся проводить реформу за реформой во благо Отечества, несмотря на отчаянную нехватку толковых и честных людей, о генерале тоже не вспоминал, сам же Матвей Ильич, стыдясь продвигать себя и напоминать о своей персоне, ничего для снятия опалы не делал. Оттого-то и вышла весьма престранная ситуация, когда охотников на Полину Матвеевну, мягко выражаясь, находилось очень и очень немного, не считая откровенных проходимцев, падких на богатое приданое. Рассчитывать же на внимание со стороны титулованных и состоятельных женихов явно не приходилось — никто не хотел связываться узами Гименея с дочерью опального уже более двух десятков лет князя, к тому же весьма — по петербуржским меркам — небогатого.

— Вот такие дела, Володенька, — вздыхал Матвей Ильич, вопросительно глядя на меня. — Вот кабы ты попросил руку Полины — не задумываясь, согласие бы дал, ты — другое дело, не вертопрах, не мот, у начальства на хорошем счету. Ну, чем она тебе не хороша?

— Дело, дядюшка, не в Полине, а во мне, — отбояривался я. — Пока не произведут в надворные советники — жениться не стану, даже ежели государь великую княжну мне сватать будет. Я придерживаюсь того взгляда, что, прежде чем семью заводить, надобно сперва на ноги крепко встать.

— Так-то оно так, — снова вздыхал Кашин, но, после длительных раздумий опять брал меня в оборот. Если бы гордая Полина Матвеевна знала, какими трудами ее сватают собственному кузену, она бы немедленно отказалась от всякого общения со мною и с отцом заодно.

— Ну а вот, к примеру, твои новые друзья, — осторожно говорил Матвей Ильич, — какого ты мнения о них? Взять хоть этого барона — что он за птица?

— Очень дельный молодой человек, — с жаром принялся я убеждать генерала, радуясь, что он отступился, наконец, от моей скромной персоны. — И, по моему убеждению, далеко пойдет! Да и второй — Толмачев — ничуть не хуже! Сам государь его на заметку взял после героической смерти брата…

— Вроде бы ты и прав, — протянул Матвей Ильич, — да больно твой Толмачев мне себя в молодости напоминает, прост слишком, боюсь, далее капитана не продвинется. О вот фон Мерк этот мне понравился. Как он мне возразил, а?! А ведь рассуждения-то его — верные, ей-богу, верные! Одной храбростью ныне карьеры не сделать, здесь холодная кровь нужна, немецкая.

— Помилуйте, дядюшка! — решительно возражал я. — А почему бы вам не узнать у Полины Матвеевны — кто ей милее?

— Она, конечно, егоза, да и характер у нее не дай боже, — твердо говорил генерал, — но против отца — не пойдет! Одними чувствами да романами не проживешь.

Все было решено, фон Мерка стали приглашать чуть ли не ежедневно. Мое дело, конечно, было стороннее, но, откровенно говоря, я бы не стал на его месте столь часто бывать у Кашиных в отсутствие лучшего друга, к тому же при достаточно недвусмысленной проявленной им симпатии к Полине Матвеевне. Не в силах удержаться, я как-то наедине высказал это барону, на что он, не поведя и бровью, ответил, что бывает здесь исключительно из чувства признательности к семейству генерала за внимание к скромному поручику и ничего предосудительного по отношению к Толмачеву не предпринимает. Он и правда не совершал по отношению к моей кузине никаких действий, дающих повод заподозрить его в сердечных пристрастиях к ней или даже в полунамеке на обычный гвардейский флирт. Напротив, основное время, находясь в доме генерала, он проводил в долгих беседах с Матвеем Ильичом и даже Марьей Захаровной, единожды только отвлекшись на танец с Полиной Матвеевной. Заявляю со всею откровенностью — ежели это был ловкий маневр с его стороны, то он удался полностью, не говоря уж о том, что формально придраться к поведению фон Мерка было невозможно — оно было безукоризненным.

Что до самой Полины, то она вела себя с ним крайне сдержанно, казалось, либо она начинала понимать, какая судьба ей уготована, либо что-то с нею происходило. Неоднократно отметив про себя ее бледность, я как-то вызвал ее на разговор, разумеется, на правах кузена, наедине.

— Что с тобою происходит, принцесса, здорова ли ты? — шутливо начал я, мысленно готовясь ко всему — даже к слезам и истерикам. Но, противу моего ожидания, она молча покачала головой и грустно ответила:

— Нет, Владимир, со мною все хорошо, я совершенно здорова.

— Да полноте, ты бледна как смерть, — не отступал я. — Уж не влюбилась ли ты в кого? С юными особами это часто происходит…

— Глупости, — прикусив губу, отмахнулась Полина.

— Я, пожалуй, поговорю с дядюшкой — здешний климат, кажется, губит тебя, посмотри, какие ветра дуют уж вторую неделю… Не поехать ли тебе на воды или в Швейцарию? А то, может, ты все-таки влюблена в подпоручика Толмачева и затосковала без него?

Надобно было видеть, какой взгляд метнула на меня кузина при моем упоминании о ветрах, признаться, за все время нашего знакомства она ни разу не награждала меня подобным взглядом: в нем была такая гамма чувств, что я, откровенно говоря, подумал о душевном неспокойствии Полины. С нею явно что-то происходило и лишь после прочтения записок Павла Никитича мне стало ясно — что именно, а посему — вновь вскоре уступаю место г-ну Толмачеву. Встревожившись за свою кузину, я обратился к старушке Домне Васильевне — добрейшему существу, живущей в генеральском доме с незапамятных времен. Кажется, она была кормилицею самого Матвея Ильича, да с тех пор так и осталась при нем, нянчась с детьми и приглядывая по хозяйству, насколько хватало сил. Испуганно выслушав меня, она пожевала сухонькими губами и, шамкая, отвечала: