– Прошу тебя, Макс, не говори больше о войне. Макс и Мария с серьезными лицами вошли в «Белый Орел», их встретили атмосфера веселья, музыка оркестра и яркие огни. Нацистские флаги, висевшие над входом и выходами, нисколько не омрачили праздничного настроения. Сам владелец гостиницы в своем лучшем костюме, улыбаясь, словно ясное солнышко, провел молодую пару к одному из свободных столиков ресторана. Оба сняли пальто и пристроили их на ближайшей вешалке. Макс широко улыбался и, прежде чем сесть, на мгновение загляделся на Марию.

Неужели на ней та самая темно-синяя юбка, которую она носила еще на первом курсе? А эта блузка – он вспомнил то время, когда этот предмет одежды был еще новым и несколько лет назад явил собой дерзкий вызов моды плечами Скьяпарелли.[7] Теперь такие блузки носила каждая женщина. Свойственная мужчине манера одеваться, которая сейчас, к сожалению, приобрела большую популярность, нисколько не повредила женственному облику Марии. В самом деле квадратные плечи и юбка до икр лишь подчеркивали ее длинные ноги, узкую талию, нежные округлости грудей под тонким материалом блузки. Она осталась точно такой, какой он запомнил ее, она не изменилась.

Импортное вино было невозможно достать ни за какую цену, так что им пришлось довольствоваться польским вином местного производства. Хотя вино было из слив и не очень высокого качества, оно хорошо шло с ужином, который жена владельца ресторана приготовила на своей кухне. Сначала подали густой картофельный суп с луком, затем тарелку с дымящейся капустой и кусочками свиного окорока.

– Мария, расскажи, чем ты занималась с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Мария начала тихо рассказывать под звуки скрипки, которая играла «Ostatnia Niedziela».[8]

– В университете я закончила последний курс на факультете медицины, затем поступила в Варшавский институт гигиены. Это хорошее учебное заведение, строить его нам помогали американцы. Я там проучилась шесть месяцев, посещала лекции и много работала в лабораториях, занимаясь главным образом исследованиями в области здравоохранения и профилактики эпидемий.

– Судя по голосу, ты не очень довольна. Потягивая вино, она пожала плечами.

– Поскольку сейчас у меня нет выбора, где работать, Зофия вроде не такое уж плохое место. Не многочисленное население, да и больница вполне приличная.

– А парень, с которым ты меня недавно познакомила, Шукальский? Похоже, он суров.

– Ян неплохой человек, спокойный. Относится к жизни очень серьезно. Профессионализм для него превыше всего. Пациенты любят его. Он очень хороший врач, и у него отличная репутация. – Пока Мария говорила, ее взгляд остановился на скрипаче, который своей игрой покорил шумную аудиторию, и на мгновение она вспомнила отель «Полония» в Варшаве, где они с Максом провели несколько приятных вечеров. – Ян… как это сказать, он терпеть не может врачей женского пола. Откровенно говоря, вряд ли найдется мужчина-врач, которому они по душе. Думаю, это может привести к одиночеству. Но работа не позволяет нам расслабляться, и я, наверное, в основном довольна своим положением.

Макс протянул руку и коснулся ее пальцев.

– И в чем ты ему ассистируешь?

– О, я помогаю ему управлять больницей. Ну и, конечно, проводить исследования.

– Что это за исследования?

Скрипач перестал играть, и оркестр грянул танго. Несколько пар встали из-за столиков и покачивались под звуки «Bajka».

– Что за исследования? Ну, он занимается главным образом инфекционными заболеваниями. Например, брюшной тиф, сыпной тиф, гепатит. У него хорошо оборудованная лаборатория.

– Уже состоялись великие открытия?

Мария взглянула на руку, которая ласкала ее руку, на гладкие ладони, длинные сильные пальцы, красивые светлые волосы. И ей вдруг стало тоскливо.

– Нет. Он совсем недавно думал, что удалось найти новую вакцину от тифа, но обнаружил, что пошел по неверному пути. Доктор Ян Шукальский решил избавить Зофию от таких болезней, как тиф.

Она умолкла и, глядя на человека, сидевшего напротив, забылась, как это случалось столько раз в прошлом, в его завораживающих глазах.

– Макс, скажи мне вот что.

– Что?

– Если бы твой отец не умер и не было бы войны, если… скажи, ты женился бы на мне?

Он сжал ее руку и игриво улыбнулся.

– А кто сказал, что этого не случится?

Мария откинулась на спинку стула и оглядела ресторан. Сейчас в нем царило оживление. Посетители закончили есть, пили водку, пели и танцевали.

– Сейчас действительно чувствуется рождественский дух. Макс, я рада, что ты приехал.

– А если бы я не приехал? Что тогда? Ты провела бы безрадостный вечер в больнице, трогая горячие лбы больных лихорадкой?

Она улыбнулась, отбивая ногой ритм музыки.

– Почему Шукальский слоняется по больнице вместо того, чтобы идти домой? Разве для него нет Рождества?

– У нас тяжелый больной, за которым приходится вести наблюдение.

– Тот цыган, которого он упоминал?

Она кивнула, наблюдая за танцующими. Теперь веселая полька подняла всех на ноги, пол трясся и гремел.

– Что с ним?

– Это не совсем приятная тема.

– Боже мой, может, у него заразная болезнь?

– Не волнуйся, Макс. – Она посмотрела на него и улыбнулась. – Ян занимается и другими пациентами. Но этот случай… как сказать, совсем другого рода. – Наклонившись вперед, она поведала Максу странный рассказ цыгана. – Надеюсь, что он выживет. Мы хотим узнать все подробности о том, что случилось в лесу.

– Боже мой, – прошептал Макс. – Что затеяли эти нацисты! Я ничего подобного еще не слышат!

В этот момент закончилась полька и оркестр без паузы заиграл веселый и знакомый ритм. Пары тут же рассредоточились и встали, хлопая в ладоши под стремительный тройной такт.

– Мазурка! – воскликнул Макс. Он взял ее за руки. – Мария, ты не забыла?

У нее зажглись глаза.

– Но я же…

Не успела Мария вздохнуть, как Макс поднял ее и закружил в танце.


Отец Пиотр Вайда снял тяжелое парчовое облачение священника и осторожно водрузил его на деревянную вешалку в гардеробе. Он передвигался медленно, его тело ныло от усталости. В ризнице сегодня вечером было особенно холодно, но Пиотр Вайда этого не почувствовал. Бремя мятущейся души настолько заполнило его, что он забыл обо всем другом. Он машинально разделся, стянул белый стихарь через голову и аккуратно сложил его в соответствующем ящике. Затем он запер ряд шкафов, где находилось несколько ценных священных предметов, хранившихся в ризнице между службами. Второму священнику, помогавшему провести ему полуночную литургию, пришлось спешно отправиться на отдаленную ферму принимать последнюю исповедь умирающего прихожанина. Так что отец Вайда остался совсем один.

Это мучило его больше, чем пронизывающий холод и влажность этой небольшой комнатки близ алтаря. Полное одиночество было невыносимо.

Отцу Вайде понадобилось несколько минут, чтобы оглядеться и проверить, сделал ли он все как полагается. Он вышел через дверь, ведущую к алтарю, и остановился на достаточном расстоянии, чтобы обозреть костел и убедиться, что в нем никого нет. Среди теней послышался царапающий звук – это смотритель Жаба неуклюже передвигался среди скамеек. Добросовестный Жаба совершал обход, проверяя, все ли в порядке.

Затем отец Вайда взглянул на алтарь. Он задержался на белом кружевном покрывале, свечах, дарохранительнице и думал, куда мог уйти тот молодой немецкий солдат. Эта мысль не давала ему покоя. Отец отвернулся и заспешил в больницу. На его долю выпала обязанность причастить больных. Быстро надвигались предрассветные часы рождественского утра, и он знал, что следует поторопиться. Однако ему было нелегко, мрачное настроение, в каком он пребывал с тех пор, как услышал невероятную исповедь, сковывало его движения. Отец Вайда почти не обращал внимания на то, что творил, и чувствовал себя самым одиноким человеком во всей созданной господом вселенной.

Собрав необходимое в сумку, Пиотр надел четырехугольный головной убор с черным помпоном и вышел на заснеженную улицу. Он тяжело переступал по мокрому снегу, большая ответственность, легшая на него после исповеди солдата, будто толкала его вперед сквозь слякоть.

Сорокалетний Пиотр Вайда за два десятилетия службы в качестве приходского священника никогда не испытывал подобного страха. Он так углубился в свои тревожные мысли, что не заметил, как на темной улице к нему вдруг приблизилась едва различимая фигура. И только когда другой человек оказался рядом с ним и пробормотал «Счастливого Рождества, отец», он, испугавшись, оторвал глаза от тротуара.

– Ян, – тихо произнес священник.

После полуночи было почти невозможно встретить кого-либо на улице. Дитер Шмидт, гауптштурмфюрер[9] гестапо, строго соблюдал введенный им же комендантский час и следил за тем, чтобы его солдаты безжалостно пресекали любое нарушение. Он неохотно сделал исключения для врачей и священников, которых часто вызывали среди ночи в силу рода их деятельности.

По лицу священника было заметно, какое смятение царит в его душе, и это не ускользнуло от острого глаза доктора Шукальского.

– Отец, вы плохо выглядите.

– Я чувствую себя хорошо. Очень хорошо. Ян, куда вы идете в этот час? Время уже за полночь.

– Видите ли, – он вздохнул, и пар из его рта заструился среди падавшего снега, – я просто гуляю, чтобы собраться с мыслями, но решил пойти домой и побыть вместе с женой и сыном. Если мой особый пациент проснется, то меня вызовут в больницу.

Отец Вайда кивнул. Шукальский был не единственным, кто хорошо умел читать по лицам, и священник заметил на лице друга странную рассеянность.

– Ян, а вам хорошо?

Врач тихо рассмеялся.

– Пиотр, беспокойтесь о моей душе, а я позабочусь о вашем теле.

Но лицо священника оставалось серьезным.

– Ян, я спрашивал о вашей душе.