Катя Зверева - Николас Яворский. Городская сказка

Тут же возникал мгновенный официант с меню в обложке из коричневой кожи… «Что я буду? Я буду, буду, вот увидите…» – сидя на мягком стуле, говорила она и глядела куда-то мимо. А потом, словно опомнившись, шептала: «Эспрессо. Двойной. Да, совершенно точно, двойной капуччино». После недоуменно-вопрошающего взгляда официанта она обычно вскидывала глаза и очень громко, отчетливо произносила: «Вам что, разве не понятно? Я хочу мохито. Холодный мохито. Или коньяку. Что у вас есть?»

– У нас есть коньяк и мохито, мэм, – обычно произносил человек в белой рубашке и длинном черном фартуке.

– У вас очень красивая борода. Черная красивая борода. И подбородок у вас тоже ничего. Но все-таки сегодня я хочу коньяк, принесите его, пожалуйста, – говорила она.

– А разве вам, мэм, уже есть восемнадцать?

После этой фразы она обычно снова вскидывала взгляд своих карих задумчивых глаз, делавших ее непомерно старше, и при этом глядела так, словно ее оскорбили, обвинив в чем-то ужасном.

– Конечно, есть, – не краснея, отвечала она. Этот вопрос за годы юности ей порядком надоел. Официант был молод и прекрасно понимал ее. Она залпом выпивала запотевший стакан холодного коньяка и задумчиво глядела в окно. За окном была ночь, и никто не ждал ее.

Ее имя было похоже на мокрые осенние листья – желтые, бордовые, грязные. Ее имя было для нее неподходящим и некрасивым, как считала она сама – ее звали Катя Ковалевич.

Ей было двадцать два.

…Катя сжимала пальцами голову после второго стакана. Не из-за того, что ей было дурно, а просто потому что она была очень мрачным человеком, и ее взгляд на мир и действительность несколько отличался от… На трубке мобильного она набирала номер. На другом конце провода тотчас же возникал блондин с большими карими глазами. Блондина звали Алексеем, и он был без ума от нее. Алексей был старше на два года и младше лет на семь по общему развитию души и направлению мыслей.

– Катя? Катя, я так скучал…

– Не надо, прошу тебя.

– Что?

– Приезжай в «Квартал Бакарди», можешь?

– А что случилось? Уже двенадцать…

– Так, значит, не можешь?

– Да нет же, могу, а к чему такая спешка?

– Я хочу видеть тебя, Лек. Сейчас хочу видеть тебя.

– Ладно, я… скоро буду. «Квартал Бакарди»?

– Ммм… да, «Квартал Бакарди».

Она сидела, сведя башмаки носками вместе. Весь ее силуэт, расплывчатый образ был как будто надломлен, в ней было что-то циничное, и это могло быть заметным, если вы не видели даже ее взгляда, манеры держаться и говорить. Вы видели только ее взъерошенные темные волосы, ее руки, которые устало и вместе с тем судорожно поддерживали голову, несуразно скрещенные ноги в ботинках неподходящего размера, и сразу же в вашем воображении появлялся будто ерш. Приглушенный свет нравился ей, теплый колорит стен, окрашенных в цвет кровавого вина, успокаивал.

Здесь ей было хорошо.

И мы не соврем, если скажем, что она безумно любила в этот час, когда в окнах гаснет свет, чувствовать, как хмель растекается по венам, ощущать это сдавленную, приглушенную тоску… (Или не тоску? Что тогда? ) В эти часы здесь она могла скомкать эту чертову любовь и бросить ее в лицо тому, от чьего взгляда она так робела и менялась! О да, ночь определенно делала ее свободней и храбрее, чем она была на самом деле!

Она не знала, что ночью она становилась еще и красивее.

В мягком свете ламп ее скулы четко очерчивала тень, отчего лицо приобретало дикие черты, а губы становились нежнее. Глаза ее, то карие, то зеленые днем, вдруг становились темными, почти черными, и в глубине их чудились будто бы искры отгоревшего костра. Все это видел молодой человек, который быстрым шагом было направился вглубь зала, как вдруг, заметив её недалеко от себя , резко остановился и выглядывал теперь из-за стены.

Она нажала на телефоне кнопку вызова. Рядом зазвенела знакомая мелодия. «Ч-черт!» – выругался Алексей и вышел из-за выступа в стене.

– А-а, ты. Скользкое существо с мерзким характером. Следил за мной?

– Ты опять выпила, Кать? – он кинул на вешалку куртку, грохнулся на стул рядом с ней, был красный с мороза.

– Знаешь, Лек (она имела привычку так называть его), важен ведь не сам факт принятия алкоголя, а причина. Ведь так? – она задумчиво вертела в руках идиотскую рекламку в пластиковой рамке.

– Так.

– Ну, допустим, причину-то, – она почувствовала, как мягкие волны алкоголя плывут от ног к кончикам пальцев на руках, – причину-то я знаю. А толку-то?

Она залпом выпила коньяку; горло заискрилось от внезапной радости, охватившей все ее существо.

– Катя!

– Тсс!.. – с хитрой усмешкой она поднесла палец к губам. Уголки рта дернулись в неконтролируемой улыбке.

– Катя, да ты пьяна!

– В самом деле?!

Он молчал. Что было говорить? Тогда Лек щелкнул пальцами:

– Эй, официант!

Пока официант пробирался между столиками и вешалками, она по-прежнему глядела на Алексея. А потом сказала:

– Это некрасивый жест.

– Что? Какой жест? О чем ты?

– Это неприлично.

– Не понимаю…

– Ты щелкнул пальцами и сказал «эй, официант».

– А что я должен был делать?

– Не знаю. Но это неприлично.

Она все еще твердила о том, что он поступил некрасиво, когда официант, наконец, остановился у их столика.

– Чего желаете заказать? – слишком учтиво поинтересовался он.

– Ххых, – буркнула она, выйдя из того состояния задумчивости, которое случается с некоторыми людьми под воздействием алкоголя, – будто бы вам это интересно! Будто бы вам интересно то, чего хотят посетители! А в Иллинойсе не так! Да, мы из Иллинойса! Мы с ним, – она показала на Алексея двумя пальцами, указательным и средним, – мы с ним из Иллинойса. Вы знаете, где это? Нет? Это в Америке, подумать только! Чикаго, понимаете? А если человек хочет коньяку, без дебоша и дыма, почему бы не принести ему коньяку без дебоша и дыма? А?.. Скажете, о здоровье моем заботитесь? Как бы не так!

– Катя… – он взял ее за руку, сжал ее и, бросив извиняющийся взгляд на официанта, попросил себе коньяк.

Он знал: Катя всегда говорила это свое «без дебоша и дыма», когда выходила из себя или была смущена. На что она злилась сейчас? Не его же смущалась, в конце-то концов? Эта мысль была определенно приятна ему.

Официант, постучав пальцем по окошку коммуникатора, поспешно удалился, перед этим поглядев на них испуганно и недоуменно.

Лек попытался успокоить ее, но она вырвала свою руку из его мокрой ладошки, крикнула: «Отстань ты от меня!» и, кинув деньги на стол, побежала на улицу.

Он, злой глубоко внутри и спокойный снаружи, опрокинул в себя «Martell». Вечер определенно не выдался приятным: она снова выдумала что-то. Снова эта девчонка не находила себе места, черт подери! На кой черт он приехал сюда в такой час?

Она не могла не поехать.

В это самое время в квартире на Арбате Н. И. набирала длинный международный номер.

– Володя? Володя, здравствуй! Как ты живешь? Как твое дело? – И голос на том конце провода радостно и почтительно отвечал ей.

– Володя, у меня будет к тебе небольшая просьба. Мой сын сейчас в Праге. И, возможно, ты будешь удивлен, но твоя племянница…

Поезд «Москва-Прага» прибывал в чешскую столицу через полчаса, и она не знала, куда себя деть, ибо самое жгучее нетерпение терзало ее сердце, не давая усидеть на месте.

Перед глазами проплывали зеленые холмы, не так давно покрывшиеся лохматой травой; на холмах росли невиданные раньше деревья, сквозь дождь виднелись вылезшие нечаянно, как будто среагировав на смену времен года, крошечные цветы. Она хотела увидеть и разглядеть все: каждую мелочь, каждую деталь, которых никогда прежде не было в ее жизни и которые теперь должны были появиться на целых три месяца. Вдалеке, ей показалось, мелькнули будто шпили старинного замка, и она сильнее прижалась к стеклу вагона, лбом почувствовав прохладу летнего дождя. Сердце билось о ребра с неистовой силой, и она сама не заметила, как пальцы ее сжали поручень, тянувшийся по всему вагону.

– Извините, – в десятый раз спрашивала девчонка соседа по купе, – это уже Прага?!

Седоволосый худощавый пан Стражич, недовольно отрываясь от газеты, заголовок которой был напечатан готическим шрифтом, и глядя на девчонку поверх очков с толстыми стеклами, тихо бурчал по-чешски, что это не Прага, а очередной сумасшедший русский турист.

– Да-да! – восклицала девчонка, не знающая, видимо, ни слова по-чешски, – вы абсолютно правы! Я и сама догадалась, что это – еще не Прага, а вроде как пригород!

И она снова выбегала в коридор, где, глядя сквозь дождь на проплывающий за окном пейзаж, пыталась угадать, на самом ли деле Прага такая красивая, какой она рисовалась в ее воображении, или нет. Тогда ее лицо приобретало серьезный, даже задумчивый вид, и в карих глазах можно было заметить грусть.

Через полчаса дядя встречал Катю на перроне, помогал спустить со ступенек чемодан и подавал по-джентльменски руку. Потом они шли по залитой дождем дороге, и Володя держал над ними огромный черный зонт, а она со смехом рассказывала ему о своих соседях по купе, о ворчливом скряге Стражиче, спрашивала, все ли чехи такие, и о том, как она сама ночью чуть не свалилась с верхней полки.

Их темные, размытые дождем фигуры уходили все дальше и дальше, теряясь в неярком свете вокзальных фонарей, и силуэты их отражались в лужах на асфальте, подергиваемых иногда рябью, которую приносил ветер. Тот, кто видел это сквозь стекло черного автомобиля, стоявшего на парковке, был очень задумчив и, когда очертания Кати и Володи уже невозможно было разглядеть из-за плотной стены дождя, таинственный зритель прижал худую ладонь с тонкими пальцами к холодному стеклу, словно выражая молчаливую просьбу. «Не уходи, не у-хо-ди…» – беззвучно шептали чьи-то губы, оставляя на холодном стекле след горячего дыхания.

Потом Ковалевич не могла поверить свалившемуся на нее счастью – они с Володей ехали по ночной Праге…