– Катя.

Кто-то тихо окликнул ее, сидевшую за столом под яркой лампой. Университетское общежитие, по мнению коменданта, давно спало, на самом же деле – тайно бодрствовало. Она была в комнате одна – соседки гостили в комнатах этажом ниже. Кто-то приоткрыл их опять не запертую дверь.

Она оглянулась, машинально прикрыв ладонью «Сто лет одиночества», которую держала в руках.

– Катя!

С некоторых пор Валя часто сюда приходил. Они познакомились на вступительных, когда он, чтобы успокоиться, попросил ее послушать его стихи.

– А, Валентин, заходи. Кофейку? – деланно весело спрашивала она.

– Да, очень хочется. У нас закончился, – и он, присаживаясь на краешек кровати, застенчиво улыбался.

Она, как это у них повелось, грела чайник, открывала форточку, впуская холодный воздух; все также, не включая верхний свет, садилась на подоконник, закуривала. Пили горячий кофе, он произносил: «Осень», она говорила: «Да, холодно», он смотрел на нее, она думала о чем-то своем. Они уже о многом говорили, поэтому теперь могли долго молчать, курить, пить чай, он читал ей стихи, она снисходительно их слушала, иронично на него глядела и думала о том, что стихи в такое время – полный бред. «Все пустое» – думала про себя, – «Все пустое».

В полвторого он уходил к себе, она выключала свет, долго еще курила в открытую форточку, и засыпала тревожным сном.

Рано утром ехала на занятия, дремала в метро, не уступала место старухам, уступала тем, кто, как ей казалось, в этом нуждался. Грустному поэту. Женщине с ребенком и гитарой в большом, громоздком чехле.

Этот мир был на грани чего-то нового. Правда, старое все никак не уходило, и никто из них не знал, когда оно уйдет, и уйдет ли вообще.

***

…Маленькая фигурка сидела за фортепиано.

Был солнечный зимний день, свет падал сквозь кружевные портьеры на паркетный пол. Совсем как в старые времена, по всему дому распространялся аромат стерляди под лимонным соусом, аромат вина и праздника. Был чей-то день рождения, шел 1928– й год…

– Сашенька, сыграй нам что-нибудь, – совсем как раньше, просил отец. И Сашенька, гимназистка пятнадцати лет, старательно выводила пассажи на стареньком «пиано».

«Дорогие гости, за стол, прошу всех за стол!» – снова раздавался громовой, но добрый голос хозяина дома, радушно взмахивающего ладонями, голос, призывавший гостей откушать стерляди под соусом из лимона. Потом он подходил к дочери, и, мягко похлопывая ее по плечу, наклонялся к уху и смешным голосом произносил: «Сашенька, идем за стол. Музыкантам особое меню». Девчушка смеялась, последним взмахом маленькой руки заканчивая веселую мелодию…

– Катя!

Всегда в эти минуты кто-то посторонний врывался в ее мысли, теребил за плечо, в трамвае спрашивал билет, на лекции просил запасную ручку. Она встряхивала головой, будто отгоняя остатки сна, рассеянно смотрела на того, кто помешал ее мыслям. А у самой все еще звучало: «Сашенька… Музыкантам… особое меню…»

Как это было похоже на фарс – дикий, тревожный фарс. Они хотели сохранить то, что было им так дорого, и все время по праздникам готовили эту стерлядь под лимонным соусом, в коммунальной квартире играли давно выученные пассажи – гимн рухнувшему времени.

С некоторых пор Катя искала ответы в прошлом. С тех самых пор, когда поняла, что в настоящем их нет, когда поняла, что настоящее – в какой-то степени есть то, что уже было. Эта мысль удивила ее, поразила и – обрадовала. Это могло значить то, что и ошибки, которые совершаются в настоящем, могли иметь место в прошлом.

Катя смотрела в окно: на синий дождь, на расплывчатые огни авто на мокрых дорогах.

Сашенька была ее прабабкой. Она родилась в начале двадцатого века, в 13– м году. В годы революции брат Саши был белым офицером.

На улицах Москвы было неспокойно. Это время безвременья невыносимо тяготило, висело в воздухе, ощущалось в метро, в продуктовом магазине, в кино, баре. Как ни странно, это безвременье не так сильно ощущалось, пожалуй, в баре. Когда она выпивала искрящийся коньяк, или водки.

Катя приходила сюда, в это высшей степени буржуазное заведение, где каждый вечер можно было встретить знаменитых журналистов, безработных журналистов и пьяных журналистов, после скучных лекций, особенно – по пятницам. Смотрела подолгу в окно, что-то задумчиво писала на бумажных салфетках, и ее тонкие красивые пальцы очень сильно сжимали бокал, а в глазах отражалось расплывчатое синее небо, полное одиночества. Она над чем-то, несомненно, размышляла, итог этих раздумий был неизменно неутешителен. Через несколько часов, по обыкновению, Катя надевала пальто, висевшее на вешалке, брала зонт и терялась в осенних арбатских переулках.

«В чем ее тайна, в чем загадка? – спрашивал себя кто-то из ее окружения. Этот вопрос задавали себе многие, однако никто и близко не мог подойти к разгадке: она не подпускала.

Когда пришла война, Сашеньке было чуть меньше тридцати. Сначала она, как и все, работала в тылу, была медсестрой в госпитале, но потом. Потом случилось что-то такое, что заставило ее семью навсегда забыть о ней.

Саша полюбила немецкого офицера.

Александру тоже было около тридцати, он был из Гамбурга, по профессии он был филолог, но ничто из этого тогда не имело значения – он был немец…

«Сама из дворян, брат – белый, жених – враг, и даже не жених, а… какой ужас…» – шептали за ее спиной.

Катя искала продолжение их истории. Она спрашивала всех, кто мог знать. Бабушка ко времени отъезда была замужем. Более того, у нее были дети… Эта крамольная, непоправимая, странная история была фактически запрещена даже в их семье. Но Катя… Катя отлично понимала свою бабушку и даже – гордилась ею.

Дождь лил целый день. К вечеру буря усилилась.

Кто-то шел в свете уличных фонарей, утопая в лужах, совершенно обессиленный. «Бабушка, – шептала она. – Бабушка…» Ее губы дрожали, ей было холодно. Но то, что мучило ее, было сильнее всякой непогоды. «Бабушка, ты же смогла…»

Валя, словно почувствовав что-то, принес бутылку водки. А она даже не подумала отказываться. Дрожащими пальцами опрокинула в себя двести. В ту ночь они курили, разговаривали, веселились . «Валя, читай стихи» – говорила она. «Не буду», – смеясь, отвечал он. «Ты же их ненавидишь». «Не я стихи ненавижу, – говорила Катя. – Их время не принимает». «Мы тут лишние, да?» – спрашивал Валентин, закуривая пятую сигарету. «Не лишние. Мы вне». «Это ты – вне. Я – лишний».

– Я уеду, Валь. Будь готов, что когда-нибудь я приду к тебе и скажу, что завтра уезжаю.

– Зачем? Куда? – спрашивал он в пятом часу утра.

– Куда-нибудь – отсюда. Где можно будет есть стерлядь под соусом из лимона, играть на фортепьяно и не думать о том, что это запрещено.

Он, конечно же, ничего не понял.

Бабушка была переводчицей, и познакомилась с Александром еще до войны. Катя знала, эта история стала катастрофой в жизни Сашеньки. Бабушка бросила тогда мужа, который был русским солдатом. Немецкого офицера застрелили. Бабушке удалось бежать, но до конца дней она прожила в эмиграции одна. Детей она видела лишь однажды.

***

Арбатские переулки… Как будоражили они ее воображение, как нравились ей! Особенно нравился ей один дом… Часто она бывала рядом, бродила, держа в руке неизменный зонтик, курила, сидела на скамье под окнами. Тот, кто жил в этом доме, хотел бы видеть ее за чашкой чая чаще, но она не могла позволить себе такой роскоши. Она позволила визит в квартиру на третьем этаже этого старого московского дома, таящего в себе столько волшебного, удивительного чувства, схожего с ожиданием рождества в раннем детстве – лишь однажды. И – пропала навсегда.

Стоял один из тех солнечных зимних дней, когда снег сначала сыплет огромными пушистыми хлопьями, а потом целый день светит солнце, и улицы искрятся от этого снега, и зимнего солнца, и сам воздух словно полон праздника. Она тогда поднималась по старинным лестницам: все выше и выше, и с каждой ступенькой сердце ее, казалось, готово было выпрыгнуть и побежать вприпрыжку рядом.

В этой квартире жила некая Н. И., писательница и очень… странная женщина. Жила давно и с мужем. Квартира досталась ей по наследству от отца. Н. И. было далеко за сорок, но немногим меньше шестидесяти. Муж ее был высоким, худым, сутулым и скромным. Он преподавал физику в знаменитом московском университете, был исследователем, погруженным в себя, увлеченным своим делом человеком.

Н. И. была ее репетитором по дореволюционному, классическому русскому языку. В это странное время Ковалевич хотела научиться говорить правильно и  красиво .

Как только Катерина Павловна, как называла ее Н. И., вошла в квартиру тем зимним днем, ей сразу же почудилось, будто она попала в сад – аромат сухих цветов окутывал, погружая в особенную атмосферу старинного московского дома, в атмосферу интеллигентности и какого-то необыкновенного чувства собственного достоинства.

Н. И. была высокой сухопарой женщиной. Она двигалась так, словно никуда не спешила, и во всех движениях ее была какая-то таинственность. Н. И. нравилось полулежать в кресле, смотреть телевизор и на  Катерину Павловну сквозь полуприкрытые веки и грустно улыбаться той неповторимой улыбкой, которая так часто и так мучительно больно потом будет чудиться гостье много дней, а затем и лет – спустя.

– Здесь… хорошо, – после долгого молчания неловко говорила Катя, делая глоток индийского чая. Кружка была белая, теплая, как будто даже знакомая. Отчего-то многое здесь казалось ей знакомым.

– Сын привез, – кивала Н. И. Из Нью-Дели. Или из Куала-Лумпур. Я, знаете ли, не большая охотница за путешествиями. Садовое кольцо – мой мир, и это правда, как бы грустно это ни звучало.

– А кто он, ваш сын? – как-то спросила Ковалевич.

– О! Я думаю, у меня пока нет ответа на этот вопрос. Но сейчас он живет в Праге, и я надеюсь… – Н. И. томно вздохнула. – Надеюсь, Центральная Европа окажет на него благотворное влияние. Сливовое варенье в буфете на кухне. Катерина Павловна, принесите нам его, будьте так любезны.