До того как подняться в палату к отцу, Грейс зашла в подарочный магазинчик при больнице, чтобы купить жевательной резинки. Стоя в очереди в кассу, она заметила стопку кошерных поваренных книг. Грейс полистала одну, рассеянно глядя на знакомые, проверенные рецепты. Книжка уже заканчивалась, только что мелькнул рецепт кугеля с ананасом и вымоченными в мараскино вишнями, когда на глаза ей попался рецепт «Знаменитых фрикаделек Труди в кисло-сладком соусе». Она пробежала взглядом список составных частей: соус чили следовало смешать в пропорции два к одному с валлийским виноградным желе. Для придания глянца спрыснуть раствором алтейного корня.

Грейс уже собиралась закрыть книгу, когда ей припомнился инцидент с Франсин в продуктовом супермаркете: тележка Франсин, доверху нагруженная желе и соусом чили в количествах, достаточных для того, чтобы утопить в них нескольких коров, и все начало постепенно становиться на свои места. Все — от категорического отказа Франсин раскрыть секрет своего рецепта до бегства из супермаркета и чрезмерного количества ее багажа. Она явно контрабандой провезла ингредиенты в своем чемодане, чтобы сделать все по рецепту, даже если бы французы не смогли его повторить. Годы уверток и увиливаний, и вот вам, пожалуйста, черным по белому — рецепт по сходной цене десять долларов!

Пыл, с которым Франсин хранила свой секрет, не укладывался в разумные рамки, но сама идея о том, что секрет — каким бы незначительным он ни казался — мог вырасти до таких потребительских масштабов, была близка Грейс как ее любимая подушка. Волна сочувствия к Франсин захлестнула ее.

Грейс понимала импульс, заставлявший Франсин поддерживать иллюзию тайны. Да, в ней была гарантия безопасности, и в то же время она удерживала всех на почтительном расстоянии. И Грейс, и Франсин очутились в затруднительном положении, созданном собственными руками. Обманывать было им несвойственно. Им обеим удалось зайти так далеко (и с таким успехом) потому, что все кругом были в этом замешаны. Возможно, Франсин знала это, защищая свои иллюзии, как львица своих детенышей. Развеять их казалось Грейс неправильным, хотя она понимала, что должна сделать это. На данный момент дилемма сводилась к тому, чтобы выбрать правильное время.

Когда Грейс вошла в палату, отец спал. Она вспомнила фразу, которую произнесла мать, когда умерла ее свекровь: «После этого он стал какой-то неживой». Грейс представила себе отца болтающимся на бельевом шнуре, как если бы единственным, что требовалось, чтобы воскресить его сейчас, был просто необходимый раствор в промывочном цикле.

Потом она увидела мать и Берта; игра миновала стадию миттельшпиля. Грейс прочла слова на доске: фригидный, возбужденный, род, родня, нуль. Обычный набор эзотерических слов. Она прикинула, сколько заходов сделал Берт. Посмотрела на слово, составленное отцом. Рядом с его коробочкой с фишками возле пластикового кувшина для воды на складном столике она прочла слово «грация»[13].

Даже Грейс, новичок в мире этимологии, видела, что на доске для этого слова места нет.

Она села на краешек постели отца и стала ждать. Грейс надеялась, что слова найдутся сами собой, когда возникнет необходимость. Взглянув на свою левую руку, она увидела, что забыла надеть кольца. Странно, но там, где были кольца, на коже остались глубокие отпечатки. Отец пошевелился. Потом открыл глаза.

— Грейс, — сказал он. — Долго я спал?

— Недолго.

— Надо было меня разбудить.

— Пап, — спокойно сказала Грейс. — Мне надо кое о чем с тобой поговорить. Сейчас подходящее время?

— Всегда приятно поговорить с дочерью.

В палате потемнело. Грейс посмотрела в окно. Вдалеке собирались тревожные грозовые тучи. Она вспомнила о дождевых душах, которые устраивал ей отец.

— У тебя остался зонтик Мэри Поппинс? — спросила она. Отец улыбнулся, снова закрыл глаза.

— Кажется, он в кладовке в передней. А что?

— Просто спрашиваю.

— Как сегодня на улице?

— Похоже, будет ураган.

— Ты надела ботинки?

— Да, — сказала Грейс, коснувшись отцовской руки.

— В чем дело, Грейс? Что-нибудь случилось?

— Просто я без тебя скучаю.

— Да вот же он я, милая.

— Тяжелая новость, — сказала она. — Насчет Лэза.

— Лэза? — медленно повторил отец.

— Он не придет завтра.

— Хм.

— Ни завтра, ни послезавтра. Ни сегодня. Он даже не знает, что ты в больнице. Он ушел. Сразу после Хэллоуина. Я знаю, сейчас тебе это покажется бессмысленным, но я пошла на все эти уловки, чтобы защитить тебя и маму. Я думала, он вернется. Прости, что ничего тебе не сказала. Если бы я могла хоть что-то изменить, я бы это сделала. Пожалуйста, прости меня.

Грейс замолчала. Слова казались бесплотными, хотя она знала, что они слетели с ее уст. Слезы бежали по щекам. Она посмотрела отцу в лицо. На нем было спокойное, довольное выражение. Отец дотронулся до ее руки.

— Что такое, моя милая?

— Лэз ушел, — сказала Грейс и, достав носовой платок, высморкалась.

— Вот и хорошо, дорогая. Передавай ему наши наилучшие пожелания.

Грейс вытерла слезы и посмотрела на дождь, который вовсю барабанил по подоконнику.

— Передам, — ответила она. — Как только увижу.

28

Незваный гость

Когда на следующее утро Грейс приехала в больницу, дежурный врач что-то говорил матери тем тревожным приглушенным тоном, каким говорят врачи, когда что-то не в порядке.

— У него высокий уровень энзимов. Мы думаем, что одна из артерий закупорена.

Грейс подошла поближе. Сердце у нее учащенно забилось, и она подумала, уж не попросить ли сделать ей самой стрессовый тест. Ее первой мыслью было, что разговор, состоявшийся у нее с отцом накануне, мог отложиться на подсознательном уровне и теперь причиняет страшный вред его организму. Ей захотелось, чтобы нашлась какая-нибудь разновидность мониторинга, которая позволила бы установить, насколько глубоко ее слова проникли в его сознание. Правда могла нанести отцу больший ущерб, чем ее сокрытие. Может быть, он переоценил ее значение. Может быть, ложь была тем самым клеем, который связывает людей, как соединительная ткань, поддерживая межличностные взаимоотношения и предоставляя им свободу безболезненного передвижения. Может быть, иную правду лучше всегда держать в тайне. Грейс не могла простить себя. Ей следовало позволить ему жить спокойно.

Стоя рядом с матерью, Грейс слушала прогнозы врача. Потом, когда отца увезли по коридору на вторую за два дня процедуру, Грейс сбежала по лестнице и выскочила на улицу. Она решили навестить Кейна. Она расскажет ему все.


Она доехала на лифте до девятого этажа и позвонила. Позвонила еще раз и уже собралась уходить, когда услышала звуки за дверью. Дверь открылась. Перед Грейс стояла женщина с длинными темными взъерошенными волосами, одетая в один лишь большой синий хоккейный свитер. Грейс посмотрела на номер квартиры — проверить, не ошиблась ли она дверью.

— Чем могу помочь? — спросила женщина.

— Кейн дома? — Поколебавшись, она добавила: — Я Грейс.

Женщина улыбнулась и знаком предложила ей войти.

— Подождите. Я сейчас его позову.

Она повернулась, чтобы пройти в соседнюю комнату, и в этот момент Грейс увидела на спине свитера надпись, сделанную белыми буквами. Надпись гласила: «Грегг». Грейс попыталась осмыслить поток информации, водоворотом закружившийся у нее в голове. Понемногу все начало становиться на свои места. Человек перед ней и был тем самым Грегом, только этот Грегг оказался длинноногой полуобнаженной женщиной, писавшей свое имя через удвоенное «г». Грейс услышала голос Кейна, доносившийся из спальни. Она метнулась к лифту, но Кейн появился прежде, чем она успела смотаться.

— Грейс, — сказал он, выходя ей навстречу в одних боксерских трусах. Если сложить то, что было надето на этой паре, мог получиться полный комплект. — Что-то случилось?

— Я просто хотела, чтобы ты знал, что отца снова отвезли в операционную. Еще один тромб.

Грейс подумала о том, как отец переносит операцию, вступив в состояние сумеречного сна, в котором нет боли.

— Заходи. Поговорим.

— Нет, мне правда нужно обратно, — сказала Грейс, бросая беглый взгляд на часы. Она не могла остаться. По крайней мере пока здесь Грегг. Она понимала, что не имеет никакого права на ревность, но все же, несмотря на все усилия воли, желала, чтобы эта длинноногая любительница совать нос в чужие дела исчезла. Кейну полагалось принадлежать ей — будь он гомо-, гетеро- или каким-нибудь еще «сексуалом».

— Ну останься хоть на минутку. Есть хочешь? Грегг готовит оладьи с черникой.

Грейс представила себе эту обескрахмаленную, обезъяиченную, обезмолоченную, обезжиренную стряпню и покачала головой, зная, что ей предлагают завтрак, замешанный на воздухе.

— Я, правда, хотела бы, но мне нужно вернуться в больницу, — повторила она. Что ей действительно было нужно в этот момент, было для нее самой, как выразился бы отец, тайной, покрытой мраком.

— Мы про тебя не забываем, — сказал Кейн, крепко, по-дружески обнимая ее. — Дай мне знать, как там дела.

— Приятно было наконец-то с вами познакомиться, Грейс, — сказала Грегг, обвивая рукой талию Кейна. — Кейн только и знает, что про вас рассказывать.

— И про вас, — сказала Грейс и быстро пошла к лифту.


Операция прошла успешно — отец уже лежал в палате для выздоравливающих, сося зеленый леденец. Берт, уже в другой шляпе, сидел в коридоре, а мать Грейс давала косметические советы женщинам, которым предстояло пройти облучение. Хотя у Грейс не было никаких доказательств, что ее признание проникло дальше барабанных перепонок отца, начало было положено, и ее вера в целительную силу правды вновь воспряла.