На ее снисходительную улыбку я ответил такой же улыбкой, демонстрируя полное понимание.

— Она еще так молода, так слаба, — настаивала дама.

Грубый мужлан, каковым я являлся, опустил глаза, потревоженный мимолетным приступом угрызений совести. Может быть, мне следовало еще вытянуть пальцы, дабы старуха ударила по ним линейкой?

— Я выступила в роли вашего адвоката, — с ложной теплотой в голосе добавила она. — Я сказала ей, какая это удача для начинающей, еще не умевшей пробиться актрисы — жить с мужчиной, который любит и защищает ее: благодаря вам, она наконец-то чувствует себя в безопасности…

Ее улыбка расширилась до такой степени, что в штукатурке ее макияжа появились трещинки. Я слушал ее, вновь загипнотизированный несоответствием между ее тоном, ее благожелательной физиономией и явной враждебностью намерений. Иногда можно видеть, как матери бьют своих детей с такой же вот злостью, но люди редко осмеливаются вмешиваться в происходящее — очевидно, не столько из уважения к природному родительскому авторитету матери, сколько потому, что жестокое зрелище действует на них гипнотически: разве госпожа Жаннере не знала, что моя возлюбленная, к сожалению, совсем не стремилась устроиться и жизни и что ее стремление к «безопасности» сводилось к вечному поиску самой себя?

— Если бедная малышка потерпит неудачу в своей карьере, — продолжала учительница, — то, по крайней мере, вы сможете предложить ей семейный очаг, нормальную жизнь…

Она на секунду прервалась. Устремленный на меня взгляд, казалось, впервые утратил решительность. Я догадался, что дама отказалась задать мне вопрос, который жег ей губы: «Почему вы до сих пор не женились на ней?» И благодаря этому колебанию, равно как и благодаря услышанным мною словам, мне удалось восстановить беседу моей возлюбленной со старухой и советы, которые последняя не преминула ей дать.

— Конечно, — продолжала учительница, — мужчина вашего возраста, уже состоявшийся в жизни, не может делить абсолютно все с такой молодой женщиной: то, что она только еще открывает для себя, вам уже давно знакомо. Вы не можете снова входить в ту же воду. Ей нечего предложить вам, кроме своей свежести, и, разумеется, она боится, что наскучит вам, окажется не на высоте…

О, как же хорошо ей все было видно из глубины ее недоброжелательности! Как тонко она уловила затруднения, уже возникшие между нами, как угадала этот постоянный упрек, который моя возлюбленная адресовывала себе, — вечно оказываться «не на высоте», в своем ли ремесле или передо мной, перед мужчиной, который был старше ее на двадцать лет и чье положение, просто из-за его возраста, то и дело напоминало ей о сомнениях и колебаниях в ее собственной жизни!

Госпожа Жаннере пробыла у нас две недели: в Париже столько всяких музеев! Все это время мы находились под ее воздействием: ты — днем, я — ночью, когда ты возвращалась ко мне, отягощенная обидами на меня, которые она успевала тебе внушить. Я догадывался, что она беспрерывно расспрашивала тебя, как мать, преисполненная, разумеется, добрых намерений и заботящаяся о твоем счастье: но при этом вы говорили об эгоистичном и бездумном мужчине, укравшем твою юность. А если вы, напротив, принимались подсчитывать мои «благодеяния», то тут же обнаруживали твою зависимость от меня, в которой ты находилась, которую ты могла лишь ненавидеть вместе с человеком, создавшим эту зависимость.

Госпожа Жаннере всегда была любезна, и ее вечная улыбка, несмотря на все мои попытки возражать ей, день ото дня становилась все шире, все радостнее от нанесенного ею вреда.

Именно тебе она хотела причинить зло, и ты прекрасно это понимала. Я ее не интересовал, ибо мужчины ее мало заботили, и ты это тоже понимала: ей не было дела до мужчин, поскольку ей никогда не удавалось привлечь к себе их взгляды, поскольку она не вызывала ни у кого из них ни малейшего интереса. И она вымещала свою обиду за это на детях, которым не оставалось ничего другого, кроме как слушать ее, воспринимать ее всерьез и молчать, когда она говорила. Это ведь из-за нее, не так ли, даже двадцать лет спустя ты иногда выкрикивала: «Я ненавижу взрослых! О, как я ненавижу взрослых!»

Сколько вас было, ее «дорогих малышек», навсегда подчинившихся ей и решивших не вступать в реальный мир, в мир «взрослых»? Но позволила ли она вам взамен насладиться вечным детством, той безумной чистотой, в которой она собиралась вас законсервировать? Ты прекрасно понимала, что она оставляет вас в пустоте, изо всех сил поддерживая ваш страх перед другими людьми.

Она была преисполнена ненависти, эта женщина, учившая тебя страдать от того зла, которое в один прекрасный день могли тебе причинить, учившая непрестанно думать об этом и не искать в своем существовании ничего иного, кроме убежища от жизни. Ты это понимала, но никогда не согласилась бы признать это. Ты говорила о ее преданности, о жертвенности, о том, что она принесла себя в жертву своим «дорогим малышкам». Ты оказалась неспособной быть счастливой. Я понял, что для тебя стать счастливой значило предать ее, ее, обретавшую душевный покой лишь тогда, когда она развращала ваши души, объясняя вам, что ничье другое слово, кроме ее слов, не содержит истины, что человечество в целом — это не что иное, как коварство, обман и подлость!

После ее отъезда ты погрузилась в молчание — более глубокое, чем когда-либо прежде. Я чувствовал, что сам тоже должен молчать, что должен оставить тебя в твоих болезненных мечтах о той невинности, о которой она тебе когда-то говорила, чтобы увести тебя из реального мира. Это было сильнее тебя: ты искала в моих словах ложь, предательство, дурное намерение — таковы теперь твои ключевые слова! Ты больше не верила и в эту женщину, ибо в глубине души ты догадывалась о ее намерениях. Это-то и была кульминация ее торжества: ибо, раз уж даже она смогла тебя обмануть, раз уж даже она желала тебе зла, это становилось последним доказательством того, что ее учение было истинно, что все в этом мире является ложью.


Она возобновила свое дежурство у телефона.

Она зажимала двумя пальцами прядь своих волос, а потом старательно, проявляя чудеса терпения, отделяла их один от другого. Когда она обнаруживала раздваивающийся волос, она выпускала прядь и бралась за разветвление большими и указательными пальцами обеих рук, чтобы мягко расслоить сдвоенный волос, отделить одну его половину от другой на всей его протяженности. Потом она бралась за новую прядь, и все начиналось сначала.

Это могло продолжаться часами. Она сердилась на себя за эту «манию», вызывавшую у нее головную боль и приводившую к появлению морщин на лбу. Но она могла удержаться лишь в течение нескольких мгновений.

Я долго собирался с духом, набирал воздуха, а не то ни единого звука не вышло бы из моего рта — до такой степени я боялся ее потерять, — и, в конце концов, спросил ее: «Ты хочешь, чтобы мы расстались?»

Она ничего не ответила. Только вопрошающе смотрела на меня. Она искала ответ на моем лице: пыталась разгадать мое желание, так как сама она, по сути, ничего не желала — ни остаться со мной, ни уйти.

— Сегодня ты любишь меня, — наконец сказала она, — но вскоре ты начнешь отдавать себе отчет, что я ничего из себя не представляю, что на свете есть тысячи женщин, которые лучше меня; когда-нибудь ты сам захочешь покинуть меня.

— Ты и в самом деле так думаешь?

— Да.

— И значит, поэтому ты хочешь уйти первой, так что ли? Чтобы меньше страдать, да?

— Не знаю. Ты сильный человек, слишком сильный для меня.

— А когда ты изменяешь мне, я становлюсь не таким сильным в твоих глазах, верно? Тогда ты лучше переносишь меня?

— Я никогда тебе не изменяла. Это ты будешь мне изменять. Скорее всего, уже изменял. И был прав. А скоро найдешь другую женщину, более красивую, более интересную, чем я, и она сделает тебя счастливым.

— Никакая женщина не бывает «идеальной», — ответил я, надеясь успокоить ее. Но она полагала, что такая женщина должна где-то существовать и что, в конце концов, я найду ее. Она досадовала — глупо, абсурдно — на то, что не является этим совершенным созданием, которое в ее глазах было единственным, достойным любви. А как же тогда быть с остальными? Во всяком случае, все они были лучше ее и все были готовы соблазнить меня.

— Значит, ты собралась уходить! — упрекнул я ее. — По сути, ты только об этом и думаешь!

— Почему бы я должна была этого хотеть? Наоборот, это ты…

— Ты уйдешь, — повторил я, подчеркнув свои слова жесткой интонацией, — уйдешь, чтобы остаться нереальной, чтобы ускользнуть от жизни, которая могла бы у нас быть, чтобы я сожалел о тебе прежде, чем, может быть, устану от тебя, чтобы я страдал и идеализировал тебя в своих воспоминаниях или же чтобы я возненавидел тебя, чтобы, наконец, просто существовать дальше. Потому что такие люди, как ты, могут существовать только убегая и разрушая.

Она смотрела на меня не возражая, потому что она, по сути, умела быть беспристрастной и прекрасно понимала, что причиняет мне зло она тоже. Да, она изменяла мне! Теперь я был в этом уверен. Хотя она сегодня и отрицает это, тогда она сделала все так, чтобы я об этом узнал, поскольку тот актер стал ее любовником прямо на моих глазах! И вдруг эта мысль, еще вчера непереносимая, как-то сразу перестала меня унижать: она изменяла мне, чтобы защититься от меня, полагая, что я слишком «сильный» и что в таком случае я должен был стать свидетелем ее неверности. Да, она хотела причинить мне зло! Да, в этом проявилась ее порочность! Только так она могла, наконец, начать существовать в своих собственных глазах, а я, благодаря моим страданиям и моей ревности, становился зеркалом, в котором ее образ начинал приобретать какие-то очертания. Она только так могла меня любить, но, во всяком случае, она все-таки любила меня.

«Это ты когда-нибудь будешь мне изменять», — возражала она мне всякий раз, когда я заводил речь о том актере. Это было почти что признание. Но главное, это было объяснение: ее измены были всего лишь ответом на мои измены. Я тогда протестовал, заверяя ее, что не собирался ей изменять, что я просто не способен на измену, потому что люблю ее.