Паскаль Лене

Неуловимая

…Она подошла ко мне, приняв меня за кого-то другого. Уже тогда… за кого-то другого…

Это случилось в театре. Освещена была только сцена. Шла репетиция пьесы Мариво, сейчас уже не помню, какой. Режиссер был моим другом, и после репетиции мы собирались вместе поужинать. Я пришел слишком рано и сел где-то в середине зала, чтобы не мешать. Она приблизилась ко мне, шепча чье-то имя, отнюдь не мое. Потом поняла свою ошибку и хотела было уйти, но я удержал ее. Мы стали перешептываться с ней, дожидаясь, когда отзвучат — там, в пыльном свете сцены без декораций, на пустом сером помосте, вызывающем ассоциации с наготой старухи, — уже бесконечно далекие от меня отрывки из Мариво.

Она была актрисой. И тоже, как и я, дружила с режиссером. Нет, она не собиралась играть в этой пьесе Мариво, она репетировала сейчас совсем другую пьесу. В полумраке, в подобии лунного света, исходившего от далекой сцены, ее лицо было прекрасно.

Я увидел ее опять через несколько недель. Под ярким светом прожекторов она показалась мне еще более красивой. Она играла. Она светилась от счастья, которое ей доставляла игра, и это было заметно даже под слоем грима. Она сияла, озаренная живущей в ней грезой, бесконечно более реальной, чем произносимый ею текст. И, как поется в песнях, мы полюбили друг друга. Мы стали жить вместе. А в один прекрасный день она ушла, словно прервала, словно не закончила фразу. Я так никогда и не узнаю, что она собиралась, может быть, сказать. По сути, я ничего о ней не знаю.

У нее были зеленые глаза, мягкость которых тебя вопрошала безмолвно, не смея спрашивать. А волосы были темными. Она постоянно задавалась вопросом, как же их причесывать. И как-то раз она их обрезала. Точно так же она и ушла: скорее всего, она даже саму себя не предупредила об этом решении.

В момент одевания у нее тоже возникали большие сомнения: платье, как и волосы, оказывалось то слишком длинным, то слишком коротким. Она чувствовала себя хорошо только в сценическом костюме. Мне думается, что она была по-настоящему самой собой лишь становясь другой: по этой-то причине я так никогда и не узнаю, какой она была. Сколько персонажей пытались родиться в ней, но ни одному из них это не было суждено. Они нуждались в прожекторах, чтобы существовать, она и все ее героини. Мы жили вместе, а она уже ускользала от меня. Даже держа ее в своих объятиях, я должен был искать ее, ибо со мной она тоже всегда была «другой».


Я так долго ждал женщину, с которой смог бы родиться заново. И вот, наконец, в ней я увидел цвета зари. Я тогда не подумал, что иногда в такие цвета бывают окрашены сумерки.

А ведь она меня предупредила. Если захотеть, то можно в первый час любви, во время первой же беседы понять как нельзя лучше, с кем имеешь дело. Мы ужинали вместе. Наш первый ужин. И уже тогда она мне сказала: «Я не знаю, кто я», но я улыбнулся и ответил ей: «Вы прекрасны, вы талантливы — вот кто вы!»

Почему я не прислушался к ее предупреждению? Почему я не заметил, что она дрожит, что ее руки едва заметно вздрагивают. Даже взгляд ее казался дрожащим? Чего она боялась? Меня? Этого мужчину, который слишком быстро предложил ей свою любовь? Понимала ли она тогда, что я ждал ее уже много лет? Она еще сказала мне: «Когда-то я была влюблена. Когда была еще совсем маленькой девочкой. И с тех пор такого со мной не случалось больше никогда. Иногда я говорю себе, что я навсегда утратила способность любить. Я не знаю, кто я. Возможно, я вообще никто». Чего она боялась? Не саму ли себя? Она призналась мне, что испытывает головокружение от пустоты, которая наполняет ее, а я подумал, что очень скоро заполню ее своей любовью.


Тот, кого бросают, теряет сразу двоих. Он оказывается вдвойне одиноким: я потерял существо из плоти и крови, жившее рядом со мной и забывшее свой гребень на туалетном столике. Гребень оставался там неделями, месяцами, прежде чем я решился убрать его, закончив, наконец то, что, может быть, еще не полностью свершилось.

Но главное — я потерял ту, которая, наконец, придала форму моей грезе о женщине и стала с тех пор именно этой грезой, но грезой о ней. Моя ностальгия по той, которая ушла, удваивается ностальгией по той, которой мне не хватало всегда. Но отныне отсутствующая обрела лицо. И оно останется у нее навсегда.

Она состарится, как и я. Ее лицо увянет, как и мое. А вот другая, на мое несчастье, останется в вечном отрочестве моего сожаления. Я истязаю себя навязчивой мыслью об утерянном счастье, терзаюсь от безудержной тяги к страданию. Зловредные сонмы воспоминаний! Которые сперва щекочут, а потом жгут. И ночью, даже когда сплю, я сжимаю в объятиях призрак моей возлюбленной.

Да, призрак! Мы живем больше с призраками, чем с созданиями из плоти и крови. И ты, моя маленькая комедиантка, которая подошла ко мне, потому что ошиблась, потому что приняла меня за кого-то другого, ты, ошибавшаяся как в людях, так и в самой себе, была еще большим призраком, чем другие человеческие существа. Ты не знала, кто ты. Жизнь виделась тебе празднеством, на которое ты не могла попасть, потому что не находила двери. Я хотел дать тебе, наконец, ключ. Но этим ключом можем пользоваться — в лучшем случае — лишь мы сами.


Волею какого случая мы оказались под аркадами улицы Риволи? Именно там я впервые ее поцеловал. Та осенняя ночь была еще теплой, и мы долго ходили, не решаясь расстаться и порознь вернуться к себе домой, ибо «к себе» отныне означало туда, куда один из нас приведет другого. Но пока ни она, ни я еще не осмеливались это сказать. Нам оставалась ночь, и молочный свет фонарей какое-то время окутывал нас своей нерешительностью.

Она снова сказала мне: «Не знаю, способна ли я любить по-настоящему. Меня всегда выбирали. И для ролей и в жизни. И те моменты жизни, которые мне предлагали мужчины, были для меня лишь ролями, которые в один прекрасный день мне наскучивали».

— И ты всегда уходила сама?

— Да, всегда. Потому что выбирали меня, а я — нет, я не выбирала.

— Все же есть мужчины, которых ты предпочитала другим…

Она не ответила. Она спрашивала себя, что ей отвечать. Она пыталась вспомнить: предпочитала ли она когда-нибудь кого-либо из своих любовников? Но не была уверена в том, что хорошо понимает значение глагола «предпочитать». Если она точно так же не умела выбирать свои наряды, то это не потому, что ей не хватало вкуса, поскольку она всегда безошибочно определяла, что больше к лицу другим женщинам. Просто она не умела предпочитать. Позже, когда я делал ей подарки, я никак не мог смириться с тем, что она ничего не хочет. Она упрекала меня в напрасной трате денег и была права: я ведь даже огорчал ее, ибо получалось, что мужчина снова решил что-то за нее.

Она была счастлива только на сцене, и на протяжении двух часов ее существование обретало наконец смысл, смысл, заложенный в пьесу ее автором. И тогда она отдавалась своему персонажу так, как никогда не отдалась бы никакому любовнику. Она жила для героини, которую воплощала. Она не хотела жить ради самой себя. Она ни в чем не находила для этого причины.

В тебе было такое сильное желание полюбить меня — и такое отчаяние от того, что ничего не получается! Я невольно ощущал это. Я чувствовал это все то время, что мы жили вместе. Как можно было не догадаться об этом, видя твои слезы, появлявшиеся вдруг в самый разгар твоего предполагаемого счастья? Я думал, что дарю тебе счастье, но, по сути, это было всего лишь насилием, которому я тебя подвергал, пичкая тебя своей любовью? Как я мог бы не увидеть твоего отчаяния в твоих капризах, в перепадах твоего настроения, которых ты стыдилась, будучи не в силах объяснить себе самой того, что делало тебя столь «несносной»? Ты хотела полюбить меня. Тебе так этого хотелось, что я верил, будто это все же была любовь. Отнюдь! Ты не выбрала меня. Я не дал тебе времени для этого.

Спустя две ночи после поцелуя на улице Риволи ты отдалась мне. Несомненно, ты отдалась потому, что я тебя об этом просил, и потому, что твоя роль в нашей истории уже требовала этого: создалась ситуация, в которой ты уступала. На какой-то момент ты забылась в удовольствии так, как всегда умела забываться на сцене. Ты так хотела полюбить этого мужчину, найти себя в нем. Найти себя! Но этот мужчина, как и другие, не дал тебе времени для того, чтобы открыть это желание, — несомненно, затаившееся в глубине твоей души, как чистое золото или диамант в оболочке твоего беспокойства — и тогда оно заставило бы тебя сказать, если бы ты его обнаружила: «Вот кто я есть. Это желание — это наконец-то я!»

Почему я не смог подождать? Почему я тоже позволил твоей роли вовлечь меня в эту историю из-за того, что ситуация казалась мне знакомой, виденной прежде? Я так тебя любил — и все же соблазнил тебя и взял тебя так банально! Ты никогда до конца мне этого не простила. Я думаю, что у меня был шанс: ты ждала от меня больше, чем от кого-либо другого. Ты надеялась, что именно я открою тебе то, что оставалось скрытым от твоих собственных глаз. Но и этот мужчина, в конечном счете, как обнаружилось, не отличался от других. Вместо того чтобы искать то, что ему предлагалось с такой искренностью, он удовлетворился тем, в чем ему не отказывали.

Ты заснула в моих объятиях, как мне показалось, такой счастливой. Голова на моей груди. Я же не мог спать: ты мне доверила твой сон, такой спокойный, такой глубокий, должно быть, слишком глубокий, похожий на ребенка, которого ты как бы дала мне подержать, и я чувствовал на своей груди тяжесть этого покоя и думал, что охраняю его. Я не знал, что это ты уже начала от меня убегать. Что твой сон был самым большим твоим счастьем: как и на сцене, тут ты находила забвение самой себя. Потом ты переходила от одного к другому, если можно так сказать, не видя меня. И мне не удавалось остановить тебя в твоем бегстве. Я говорил тебе о жизни, но ты уже больше не хотела меня слушать. Что я открыл тебе в жизни? Что я открыл тебе нового по сравнению с другими? Что тебя желают? Домогаются тебя? С первой же ночи ты почувствовала себя пленницей моей любви.