– Os frontale, maxilla, columna vertebralis, clavicula…[47]


Эти слова я помню до сих пор: столько раз их повторяла, что навеки зазубрила, а тогда я их твердила словно молитву, вознося ее к неведомым силам, заклиная вернуть мне Савву, дать возможность хотя бы увидеть его, если не прижать к себе! Но бессмысленно просить у мертвых о жизни, о живых чувствах…

Помню, как пыталась я увидеть его, используя одно правило, которое тогда велось в тюрьмах. По просьбе какого-нибудь благонадежного человека заключенных могли прислать к нему на дом, в усадьбу – разумеется, в пределах города! – для каких-нибудь ремонтных, строительных или огородных работ. Я трижды – с помощью Ариши и привратника нашего, Василия Егоровича – добивалась того, что к нам приводили заключенных. Ни разу не оказалось среди них Саввы… А потом я узнала, что никого не выпускают из тюрьмы до вынесения приговора, а если человек назначен к этапу, его тоже нипочем не отправят на городские работы, опасаясь побега.

Лишь только приговор был вынесен и прозвучало слово «Свеаборг», я немедленно отправилась туда. Арестантов должны были этапировать через месяц, то есть в крепости Савва оказался бы месяца через два, много – три. Мы с мужем в очередной раз были в ссоре, потому что ко двору я не возвращалась, чего он не мог ни понять, ни простить, а причину этого объяснить я не утруждалась. Князю Борису Николаевичу я просто написала, что еду на мыс Раханиеми, где мы хотели построить виллу…

И одновременно начали строиться два моих дома: один там, другой в Свеаборге.

Я не заглядывала в будущее, я только знала, что Савву не покину одного. Бог весть чего я только себе не напридумала, однако на Свеаборге у меня возникли кое-какие планы и я даже вошла в местное общество – с помощью добрейшего купца Синебрюхова, основателя тамошнего пивного заводика, который, сколь я слышала, и по сю пору процветает, принося доход моей внучке Зинаиде, ибо я вложила кое-что в этот завод, пока была в Свеаборге, и когда Борису Николаевичу об этом стало известно, он хоть и очень удивился, но весьма хвалил меня за деловую сметку.

Кой черт сметка! Я делала все, чтобы мое пребывание в Свеаборге, насколько возможно, не вызывало ни у кого подозрений. Я хотела сделаться здесь персоной если не привычной, то и не слишком одиозной, я начала даже сводить знакомство с тамошними чинами, пытаясь приблизиться к крепостному начальству, затеяв для местных властей один или два приема и даже побывав в крепости. Начальник тюрьмы… Вот странно, одни имена в голове держатся, а другие начисто, ну напрочь вылетают… Нет, не припомню ни имени его, ни чина! – очень забавлялся моим любопытством и вдруг с прищуром сказал:

– Вы, княгиня Зинаида Ивановна, так пристально любопытны к тюремной охране, словно задумала кому-то устроить побег из крепости.

Меня словно кипятком ошпарило.

Конечно! Я не намеревалась век жить здесь, созерцая сквозь слезы тяжелые стены, разлучившие меня с Саввой! Я мечтала так или иначе, хоть подкопом, хоть подкупом (на это я больше всего надеялась), вырвать его из узилища, отправить через Финляндию в Европу, например в Париж, и там с ним вновь соединиться. И вот я почти открываю свои планы, и кому!

Я прокляла свою глупость и неосторожность – зря решила, будто при общении со мной люди глупеют, тюремщик всегда остается тюремщиком! – но как-то отшутилась, уж не помню… Наверное, тоже не слишком умно.

С тех пор мне все казалось, что этот человек за мной следит, хотя, очень может быть, это я страхи на себя нагоняла, а он просто пошутил тогда… Но кто знает, как бы оно пошло, когда бы дошло до дела, но до дела и не дошло…

Я дождалась – арестантов привезли в Свеаборг. Только Саввы среди них не оказалось. Он умер в пути, и его свалили в жальник[48] где-то при дороге, сделав только отметку в сопроводительной бумаге.

Не помню, что со мной тогда было. Ничего не помню. Да и зачем помнить то, что пережить нельзя, а оно вот как-то пережилось неизвестно для чего…

И ведь еще надо было носить свою маску…

Я сильно заболела и несколько недель пролежала в своей комнате с видом на крепость, и в полубреду мне чудилось: то в одном, то в другом окне ее мелькает призрак Саввы, словно бросая мне упрек.

Глупости, за что он мог меня упрекать? Я бы жизнь положила, чтобы спасти его, вот только его жизни на это не хватило. И все же это постоянное ощущение своей вины перед ним меня преследовало. Почему, особенно часто говорила я себе, почему я не наняла каких-нибудь лихих людей и не устроила с ними нападение на этап? Почему решила, что побег из крепости будет организовать проще? Почему, почему не сделала того, этого, пятого, десятого?!

Все мы задним умом крепки, но моего заднего ума в конце концов хватило только лишь на упреки себе, да еще на то, чтобы понять и вполне осознать: Савву мне было нипочем не спасти. Скорее всего, любая затея с побегом окончилась бы провалом, о последствиях которого для меня и моей семьи страшно даже подумать.

Ну что ж, больше я и не думала.

Болезнь моя стала хорошим поводом покинуть наконец Свеаборг, который я ненавидела всей душой. И если вслед мне летели подозрительные взгляды крепостного начальника… как же его фамилия-то была… А впрочем, не бес ли с ним? Теперь мне было уже все равно.


Вернувшись в Санкт-Петербург, я застала мою милую Варвару Петровну при смерти. Хлопоты о Савве, переживания за меня окончательно надорвали ее здоровье. Мне досталось похоронить ее да забрать из ее дома книги Саввы и тот трагический скелет, названия костей которого я знала наизусть. Прислуга сочла, что я спятила, должно быть, когда приказала положить этот скелет на топчан в каморке близ моих комнат. Таблички с него были снят, я собственноручно укрыла его тонким полотном погребального покрывала, осыпала иммортелями – и порой приходила к нему, словно на могилу Саввы, опьяняясь воспоминаниями и заливаясь слезами. А куда мне было еще прийти, где поплакать, я ведь даже не знала, где его зарыли!

Потом, когда сын мой женился и я переехала в свой новый дворец на Лиговке, я приказала эту каморку в старом доме наглухо замуровать. Должно быть, она и по сю пору стоит закрытая и замурованная, вот, не дай Господь, дойдет до какой перестройки здания, то-то натерпятся строители страху, обнаружив осыпанный иммортелями скелет… мою величайшую тайну[49]…


Прошло какое-то время, и очень немалое, прежде чем я оправилась от этих двух потерь. Вместе с Саввой я схоронила всякую надежду на любовь, схоронила молодость, а вместе с Варварой Петровной – словно бы второй матери лишилась. Я не раз ловила себя на том, что и сама мечтаю о смерти, однако у меня рос сын, и, как ни далеки мы с ним были друг от друга, все же он меня любил, я любила его, и не представляла, как могу его добровольно осиротить. А может быть, я просто греха убоялась… Но чего его было бояться: Савва умер без покаяния и погребен безобрядно, я бы тоже упокоилась неотпетою, значит, никто из нас не пошел бы в рай, мы бы встретились, наверное, там, где встречаются все нераскаянные души… Одна беда – священники говорят, эти души шатаются в своем обиталище посмертном неприкаянные, неузнанные и не узнающие друг друга… И стоило мне это представить, что мы с Саввой вечно будем бродить мимо друг друга, все забыв, чужие и сторонние, как я начинала страшиться смерти.


Ну, коли человек не умирает, значит, он против воли начинает возвращаться к жизни, и если даже Зимний дворец был великолепно отстроен заново, то что говорить о человеческой душе, которая тоже возрождается, тем паче женская душа, ведь женщина – как земля: зимой спит мертвым сном, а весной просыпается для новой жизни…

Раз уж я упомянула о восстановлении Зимнего дворца, скажу об этом несколько слов, ибо это было великое событие нашего времени!

Поскольку отчасти причиной пожара стали трубы, по которым мгновенно распространялся по всему дворцу огонь, первым делом решено было проложить трубы свинцовые, лестницы отстроить каменные и чугунные, двери и ставни тоже делать кованые, везде, где только можно, заменять дерево железом, кирпичом, чугуном или керамикой. Всеми работами руководил Петр Андреевич Клейнмихель, который затем обессмертил свое имя строительством железной дороги от Санкт-Петербурга до Москвы, а также был верным другом во всех похождениях императора.

При дворе ходили слухи, что всю свою карьеру он сделал благодаря родству с Варварой Аркадьевной Нелидовой. Родная сестра жены Клейнмихеля, Клеопатры Петровны, была замужем за братом Нелидовой, оттого Клейнмихели и вошли в доверие государя. Всем известно, что у Петра Андреевича от второго брака – пятеро сыновей и три дочери, хотя первая жена разошлась с ним из-за того, что супруг оказался бесплодным. Выходило, что преданный подданный просто-напросто выручает государя из затруднительных положений! Когда любовница императора оказывалась в положении, то Клеопатра Петровна Клейнмихель притворялась беременной: подкладывала на живот подушечки до тех пор, пока не происходили роды у фаворитки. Тогда и Клеопатра Петровна сообщала, что родила, и предъявляла всему свету очередных сына или дочь, давая им фамилию мужа. Вся прислуга знала, чьи это дети, но молчала, ибо дурной язык опасней топора: была одна горничная, которая начала было болтать, да ее вскоре нашли в Неве, и никому не ведомо, то ли она сама туда свалилась, то ли пособил кто[50].


Так или иначе, с делом восстановления Зимнего граф Клейнмихель справился отменно, за что и получил впоследствии графское достоинство и медаль с надписью «Усердие все превозмогает». И медаль эту он получил заслуженно, ибо только неимоверным усердием всех участников – но особенно руководителя строительства – можно было восстановить дворец. Расчистка развалин длилась по меньшей мере месяц, и в ней участвовали все гвардейские полки. В неимоверных количествах вывозили пепел, мусор, обгоревшие трупы, которые находили по всему сгоревшему дворцу. Всем родственникам погибших государь повелел выплачивать пенсии.