Я отогнала ненужные и неуместные в этот миг мысли и рассказала о намерениях моего сына.

Император слушал молча, не поднимая головы, словно бы с полным равнодушием, и это равнодушие пугало меня.

Когда я снова повторила, что этот возможный брак ужасает обе семьи, государь посмотрел на меня со странным выражением.

– В самом деле? – спросил он холодно. – Ну что же, часто бывают такие нелепые сожительства, которые и браком-то не назовешь. Никак не могу забыть одну сцену, случившуюся несколько лет тому назад. Я гулял по улицам – так, как я люблю, инкогнито – и вдруг увидел прелестную даму, несколько напомнившую мне… вас. Где же это было, дай Бог памяти? Не на Дьяковом ли мосту? Вы знаете Дьяков мост, сударыня?

У меня пересохло в горле, я остолбенела и не могла ни кивнуть, ни покачать головой.

– Да, так вот, – с непроницаемым выражением проговорил император, – увидел я даму… ну одно лицо с вами… А при ней был какой-то нищий мальчишка, чахоточный студентишка, который, впрочем, во всеуслышание назвал себя ее супругом.

Колени мои подогнулись, и я упала к его ногам, по-прежнему не в силах вымолвить ни слова.

– Потом я узнал, что это была ложь, они жили во грехе, но я не нашел в себе сил покарать ни этот грех, ни эту ложь, – продолжал император.

– Простите, государь, – пробормотала я, беря в свои ладони его руку – у него были кисти необыкновенной красоты, словно мраморные! – и поднося к дрожащим губам. – Простите…

– Знаете, мадам, – продолжал император, не отвечая на мою мольбу, – с самого детства я не мог сдержать слез, когда певчие затягивают:

Свете тихий святыя славы,

Безсмертнаго Отца небеснаго,

Святаго блаженнаго, Иисусе Христе!

Пришедше на запад солнца,

Видевше свет вечерний,

Поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога.

Достоин еси во вся времена

Пет быти гласы преподобными,

Сыне Божий, живот даяй,

Темже мир Тя славит[51].

Но с того дня словно бы что-то умерло в моей душе, – продолжал он. – Как будто часть ее засохла и зачерствела. И даже при молитве я не плачу…

Голос его был невыразимо печален, однако я вспомнила Савву – и страх мой прошел. Внезапная ярость ослепила меня.

– Вам ли не знать, что веления сердца рассудку неподвластны? – с трудом сдерживая гнев, спросила я. – Вам ли не знать, что любовь способна ослепить нас и что счастливы мы, только когда слепы? За что же вы корите меня?

– Но, если так, – проговорил император холодно и отдернул руку, – о чем же вы пришли просить меня? Почему вам не извинить сыну то, что вы так охотно извинили себе? Почему вы не прощаете ему его слепоты?

– Если бы сын мой полюбил кого угодно – простолюдинку, крестьянку, даже еврейку, – наверное, я нашла бы в себе силы простить его и принять его жену, – выдохнула я со слезами. – Но я боюсь кровосмесительного греха, я боюсь анафемы, которой его могут подвергнуть, я боюсь его искалеченной судьбы! И поэтому умоляю вас…

– А помните, я готов был умолять вас принять от меня один подарок? – ответил он вопросом, и я поняла, что говорю сейчас не с государем, милости которого вправе ждать подданная, но с мужчиной, самолюбие которого оскорблено так, что уже много лет не дает ему покоя и не позволяет простить меня и понять.

– Позвольте мне уйти, ваше величество, – попросила я, с трудом поднимаясь, и он впервые не помог мне, не подал руки, а только пожал плечами и отвернулся.

И я ушла, задыхаясь от слез. К бессилию моему примешивались горькие, мучительные воспоминания о Савве – и в то же время изумление перед характером императора, который помнил обиду столько лет, однако не поднял руку на обидчика и не наказал меня тогда, когда эта обида только свершилась. Неужели он решил сейчас отомстить мне? Спустя столько лет…

Мысли мои мешались, сердце болело. Я вернулась домой и сразу легла в постель, но через несколько часов появился мой сын, вернувшийся из Зимнего с аудиенции, и, вне себя от злости, обрушился на меня с ужасными попреками. Оказывается, государь сказал ему, что не мог остаться равнодушным к слезам княгини Юсуповой, которая на коленях молила его о спасении сына. Он запретил Николаю жениться на Татьяне Рибопьер и приказал ему немедленно отбыть на Кавказ на четыре года.

Да, император все же отомстил мне… великодушно выполнив мою просьбу!

Забегая вперед, скажу, что мой сын пробыл-таки на Кавказе безвыездно четыре года, и мы все думали, что их с Татьяной любовь осталась позади. Однако он ни к кому не сватался, и она отказывала всем женихам. И лишь только государь скончался, а я уехала во Францию как графиня Шово, Николай мгновенно сочетался браком с Татьяной Александровной Рибопьер, чьи родители к тому времени уже смирились с неизбежностью и поняли, что счастье и жизнь дочери для них важнее мнения света. Но меня и моего вмешательства в их жизнь сын и невестка мне так и не простили, как не простили и моего брака с Луи-Шарлем Шово.

Волнения из-за сына, а потом и высылка его подкосили здоровье князя Бориса Николаевича. Он обвинял меня в том, что я хотела избавиться от Николая, в том, что разрушила его жизнь. Боже мой, но ведь я только сделала то, чего мы оба хотели! Несправедливость этих обвинений, нескрываемая вражда Николая и разлука с ним уложили меня в постель надолго. Были мгновения, когда мне хотелось умереть! За время моей болезни непреклонные и не простившие меня князь Борис Николаевич и Николай из Петербурга уехали: муж мой – в Малороссию, по делам тамошних имений, сын – в ссылку, на Кавказ. Его я увидела лишь спустя четыре года, а Бориса Николаевича живым больше не увидела никогда: он заразился тифом, который в это время свирепствовал в его деревнях, и умер.

Тело его отправили сразу в Спасское-Котово, ибо он наказывал схоронить себя в тамошней церкви… рядом с первой его женой, которую, как я понимаю, он любил всю жизнь, в смерти которой винил себя и с которой пожелал быть рядом навеки.

Я тогда много размышляла о своей супружеской жизни… Мы были чужими людьми, которые не слишком-то желали стать близкими, возможно именно поэтому и сын был от нас далек… Не могу сказать, что я слишком горько оплакивала Бориса Николаевича, не стану лгать, но огромная часть моей жизни умерла вместе с ним, и даже получение баснословного наследства не вернуло моей душе живости.

Я вновь отдалилась от двора и ходила в трауре.

Императора я видела не часто и всегда поражалась тому, какой у него усталый вид. Он больше не попрекал меня прошлым, а однажды, когда мы стояли с баронессой Фредерикс и Александрой Россет, в то время уже Смирновой, подошел к нам и, среди обычного обмена приветствиями, вдруг сказал:

– Вот уже двадцать лет, как я сижу на этом местечке, именуемом троном. И все чаще спрашиваю себя, глядя на небо: почему я не там, а здесь? Я так устал…

Я долго размышляла об этих словах, когда он отошел. В самом деле, у него был усталый вид. Его взор был по-прежнему ясен, взгляд, казалось, проникал в самую глубину души, как и прежде, и все же он напоминал Сизифа, который был осужден богами на вечный бесплодный труд. И какими бы семенами он ни засевал Россию, эти семена не всходили, умирали в смертоносной, бесплодной земле. С тем же столкнулся его сын, да и внук столкнулся с тем же…


Оставшись одна, совсем одна на свете, я хотела чем-то занять себя – и начала строить новый дом. В том, на Мойке, было тяжело. Воспоминания о сыне, запертом, как в клетке, на Кавказе, о покойном муже, обо всей той моей блестящей, сверкающей жизни, которая здесь прошла, о Жерве, о Савве, о скелете, осыпанном иммортелями… эти воспоминания точили меня. Новый дом, который я задумала построить, я сначала поручила модному архитектору Боссе, но эскизы мне не понравились, и я заказала эту работу молодому, но уже известному Людвигу Бонштедту, который в то время как раз занял должность старшего архитектора при дворе великой княгини Елены Павловны.

Дом был построен волшебный! Он полностью облицован камнем – бременским песчаником из Германии, да и кариатиды у парадного входа, выделенного порталом, сделаны из того же камня. Собственно говоря, дом законченным я уже не увидела. Он достраивался без меня. Ах, как хотелось бы мне подняться по парадной лестнице, на площадке которой висит мой большой портрет кисти Кристины Робертсон!

Ну что ж, если Бог даст… Ведь я отправила государю Александру Александровичу прошение вернуть мне российское подданство, от которого я отказалась, обиженная на его деда, и позволить приехать в Россию. Мне бы хотелось упокоиться в родной земле.

Кажется, я несправедливо упрекнула Тургенева за то, что он выдумал русскую ностальгию… Пожалуй, она все же существует!


Но вернусь в прошлое. Россия начала Крымскую войну. Собственно, что бы ни говорили многоумные историки, произошло это из-за того, что наш император обидел императора французов. Государь считал Наполеона III, который пришел к власти после переворота 2 декабря 1851 года, незаконным обладателем трона, ведь династия Бонапартов была исключена из французского престолонаследия Венским конгрессом. И, поздравляя Наполеона со вступлением на престол, Николай Павлович преехидно обратился к нему «Monsieur mon ami», то есть «дорогой друг», вместо положенного по протоколу «Monsieur mon frйre» – «дорогой брат».

Такую вольность галльские петухи восприняли как публичное оскорбление нового императора, а этот выскочка очень хотел увлечь подданных идеей реванша за поражение Наполеона I!

Итак, война началась, но все ее перипетии меня мало задевали. Никого из моих близких она не коснулась, а я была в то время слишком занята собой!


Что скрывать, горевала я по супругу своему не Бог весть как долго. Спохватившись, что годы уходят, я с тоской вспоминала молодость и с опаской заглядывала в зеркало. Впрочем, моих лет мне никогда не давали, даже и в сорок – сорок пять я выглядела не более чем на тридцать. И все же я помнила, сколько мне лет! Я знала, что только любовь, да, одна лишь любовь, может возвратить молодость женщине. Конечно, я зажгла столько сердец в свое время, что можно было бы устроить изрядный пожар, если собрать их вместе, но свое зажечь никак не могла. Невозможно влюбиться по заказу! И я уже приготовилась к тому, что ждет меня одинокое увядание, как вдруг получила приглашение на бал во французское посольство. Мой муж был дружен с герцогом де Морни, сводным братом самого нынешнего императора всех французов, и внимание обворожительного герцога распространялось и на меня. Он был невыносимо галантен и элегантен, отчасти напоминая мне блистательного и незабываемого Альфреда д’Орсе. Я как-то уже упоминала роман Бальзака «Златоокая девушка», герой которого списан с д’Орсе. Многие потом во Франции всерьез уверяли меня, что вовсе не он, а именно герцог де Морни послужил прототипом главного героя. Я не спорила – какая, впрочем, разница, ведь оба они стоили один другого! Морни в то время уже женился на Софи Трубецкой, дочери этого непутевого князя Сергея, и мы с мужем успели побывать на их свадьбе. Собственно, Морни был одним из тех людей, которые вполне могли бы привлечь мое внимание, и, собираясь тогда на бал, я оделась со всей возможной кокетливостью совсем не потому, что я мечтала завлечь Морни и сделать своим любовником, – нет, я слишком любила прелестную девочку Софи, хотя и не сомневалась, что захоти я – и Морни окажется у моих ног! – а просто потому, что его присутствие действовало на меня как глоток шампанского!