— Мария! Как вы взволнованы! — воскликнул он. Бонапарт провел ее в библиотеку, и она заговорила с таким жаром и убежденностью, словно речь шла о спасении Польши. В течение четверти часа она умоляла Наполеона возглавить армию, защитить Париж, заставить отступить союзников и вернуть себе французский трон.

Он терпеливо выслушал ее и под конец тихо сказал:

— Решение уже принято, Мария. Ваши доводы теперь уже ни к чему. Ни мой брат Люсьен со своим красноречием, ни брат Жером, отвагу и популярность которого я так ценю, не смогли заставить меня изменить это решение.

— Но тогда Парижу еще ничего не угрожало! — возразила она.

— Так же, как и сейчас.

— Он не был осажден и …обречен!

Император пожал плечами. Приблизившись, Мария прошептала:

— Наполеон, подумайте о Париже… О Франции… О вашем троне… Об орлах… о твоем, сыне!

Но ни то, что она назвала его по имени (обычно она этого избегала), ни обращение на «ты», что они позволяли себе лишь в минуты интимной близости, не смогли поколебать решимости Наполеона.

— Решение уже принято, — упрямо повторял он. — Я попрошу убежища в какой-нибудь отдаленной стране. Я буду жить в изгнании, уважая тамошние законы, и посвящу себя воспитанию римского короля, чтобы в тот день, когда Франция его призовет, он был к этому готов.

Мария в отчаянии безудержно зарыдала:

— Видит Бог, я так хотела спасти вас! — заливаясь слезами, сокрушалась она.

Император был непреклонен, и безутешная Мария Валевская с сыном удалились. На прощание Наполеон поцеловал маленького Александра. Мальчика все больше и больше забавлял этот странный папа, общение с которым сводилось к бесконечным душераздирающим сценам прощания.

Слова молодой женщины, однако, возымели свое действие. В утомленной, смирившейся душе Наполеона пламя, казалось, погасшее навсегда, вспыхнуло с новой силой. И когда на следующий день пришли доложить, что по приказу морского министра в его распоряжение предоставлены два фрегата, на которых он без промедления должен отплыть от берегов Франции, он обратился к правительству с просьбой возглавить армию и остановить наступление прусских войск. Но Фуше ему отказал в этом.

Все было кончено. Молча пожал он руки друзьям, поцеловал Гортензию и мать, уединился на несколько минут в комнате, где окончила свои дни Жозефина, надел гражданское платье, круглую шляпу, сел вместе с Бертраном в коляску, бросил прощальный взгляд на дорогой его сердцу Мальмезон и уехал навсегда…

Едва карета, увозящая императора, скрылась из виду, к генералу барону Гурго, совсем уже было собравшемуся отправиться следом, подбежали двое мужчин. Оба были сильно взволнованы.

Одним из них был Антон Белина Ступиески — тот самый поляк, жена которого скрашивала ночи Наполеона на Эльбе. Лицо второго господина в широкополой шляпе было наполовину закрыто плотным шарфом. Ступиески жестом дал понять Гурго, что хотел бы поговорить с ним наедине. Заинтригованный генерал пригласил его в свою карету. Как только дверца закрылась, Ступиески принялся умолять генерала:

— Вы непременно должны взять с собой мою жену. Она готова повсюду следовать за императором и разделять с ним все тяготы изгнания. В какой бы уголок земли судьба ни забросила императора, она хочет быть рядом с ним. Никто, кроме Белины, не способен успокоить его мятущуюся душу. Ее любовь, ум и разнообразные таланты будут служить ему отрадой.

Гурго, казалось, колебался, но супруг настаивал:

— Вы не представляете себе, что значит для императора моя жена. В Порто-Феррайо она буквально вернула его к жизни, окружив нежной заботой, разжигая и утоляя его страсть. Возьмите ее с собой!

— Но где же она? — спросил наконец генерал.

— Перед вами, — ответил Ступиески, указывая на своего спутника. — Она переоделась, чтобы ее никто не узнал и не помешал уехать.

И Ступиески тут же в карете упал на колени со словами:

— Умоляю, позвольте моей жене поехать с вами! Времени на размышления не было, и Гурго знаком дал понять Белине, что он согласен.

— Я беру вас обоих, — сказал он.

Затем он приказал кучеру ехать в Рамбуйе, где прелестной мадам Ступиески вполне мог представиться случай украсить печальное однообразие жизни Наполеона…


Путешествие длилось пять часов, и на протяжении всего этого времени г-н Ступиески с детским восторгом и упоением расписывал радость, которую испытает император, узнав, что к нему приехала его возлюбленная. Добропорядочный Гурго, не сталкивавшийся со столь беззастенчивой манерой поведения в высшем обществе, смотрел на этого более чем странного супруга с крайним изумлением.

Когда к десяти часам вечера трио достигло Рамбуйе, Наполеон, уставший за день, уже собирался лечь спать. Поляк стал нервничать.

— Передайте императору, что моя жена здесь, — сказал он. — Несчастный наверняка захочет с ней увидеться.

Но его просьбу отвергли, и они с женой были вынуждены провести ночь в гостинице.

На следующий день в восемь часов утра Наполеон принял Гурго. Последний гак вспоминает об этой встрече:

«Я рассказал о моем путешествии со Ступиескн и высказал сомнение: подобает ли мне ехать в одной карете с его женой, переодетой к тому же в мужское платье. Выслушав это, император заключил, что ни она, ни ее муж не должны далее следовать за нами. Бертран поручил мне сообщить супругам эту плохую новость, но я отказался. Тогда он передал мне записку для несчастного поляка и распорядился выдать ему один или два наполеондора»

— Соблаговолите объяснить, дорогая племянница, что вас так рассмешило в этой истории? — обратился к ней король. — Я говорил о покойной вашей матери-королеве, и не предполагал, что это может вызвать у вас такую странную реакцию.

При этих словах герцогиня Ангулемская разразилась слезами.

Назавтра об этом инциденте никто не вспоминал. И король с еще большим наслаждением, чем прежде, продолжал живописать проказы, которым», как он уверял, было столь богато его прошлое…

Чтобы его любовные истории выглядели правдоподобно, Людовик XVIII решил завести фаворитку — хотя бы для видимости…

Сначала он пригласил свою давнишнюю любовницу, мадам де Бальби, но нашел ее сильно постаревшей, желчной и утратившей шарм. Он великодушно пожаловал ей пенсию в память о ее былом обаянии и отправил восвояси.

Вскоре он велел привезти в «замок» (так теперь называли Тюильри) мадемуазель Бургуэн, актрису Театр-Франсэ, чей «страстный голос и аппетитные округлости» в свое время отметил Наполеон. Король наговорил гостье кучу комплиментов, усадил рядом с собой на диванчик и-проворным жестом задрал ей подол.

Хорошо воспитанная актриса не мешала королю бесцеремонно и дерзко ее ощупать. Спустя несколько мгновений несчастный венценосец с багровым от напряжения лицом простонал:

— Я еще никогда не сожалел так, как сегодня, что мне уже шестьдесят лет!

После чего запустил руку за корсаж мадемуазель Бургуэн и, вытащив наружу грудь, долго с грустью смотрел на нее.

— Ну, довольно, — сказал он, водворяя грудь на место, — в гостях хорошо, а дома лучше, как говорил Дагобер своим собакам!

Актриса удалилась, слегка разочарованная. Но на следующий день в награду за то, что она столь любезно позволила себя пощупать, Людовик XVIII послал ей прекрасную карету, запряженную двумя породистыми серыми в яблоках лошадьми, присовокупив восхитительный несессер из позолоченного серебра, в который положил тридцать тысяч франков…

После актрисы в Тюильри перебывало множество молодых женщин — и в их числе мадам Принсето, сестра министра Деказа, и мадам де Мирбель.

Пригласив даму к себе в кабинет, он ошеломлял ее непристойными историями, потом читал столь же непристойные стихи собственного сочинения. И наконец, переходил к действиям…

Обычно он довольствовался тем, что украдкой прикасался к тому или иному заветному месту, а иногда ограничивался шутками и утонченными, но вполне невинными ласками.

Иногда, правда, ему хотелось большего. В таких случаях он просил визитершу раздеться и забавлялся тем, что бросал свернутые трубочкой банковские билеты достоинством в тысячу франков, стараясь попасть предмету своей страсти между грудей.

Но это было уже, что называется, настоящей оргией!

Женщины, приходившие в Тюильри и за какую-нибудь драгоценность, хорошую лошадь или несколько луидоров позволявшие себя потискать, бесспорно, доставляли королю удовольствие, но не могли дать того, в чем он больше всего нуждался: сердечной привязанности, любви.

Этот игривый толстяк-сластолюбец на самом деле имел сердце простой мидинетки.

Он был создан для любви. Ему бы иметь возлюбленную, жену, семью. Но, увы, жена его умерла, детей не было; брат, граф д'Артуа, ненавидел его, считая чересчур либеральным; племянница, герцогиня Ангулемская, приняла сторону ультрароялистов и даже не разговаривала с ним; а к женщинам, которых он принимал у себя в кабинете, он не мог привязаться, понимая, что они благоволят к нему из корысти.

В результате он стал оказывать благосклонность мужчинам, изливая избыток нежности на «фаворитов».

Сначала он осыпал подарками графа д'Аверэ; его сменил герцог де Блакас, которого король произвел в министры и сделал пэром Франции.

Однако справедливости ради надо заметить, что эти молодые мужчины не были его «возлюбленными голубчиками». Людовик XVIII не впадал «в сей пагубный грех» и ему было вполне достаточно погладить своих любимцев по щеке, говорить им «дитя мое» и целомудренно целовать в лоб в первый день Нового года….

Г-н де Блакас был из тех эмигрантов, про которых будет замечено, что они ничего не забыли и ничему не научились. Воображая, что Франция не изменилась со времен Людовика XV, он мечтал о восстановлении абсолютной монархии.

И очень скоро нажил себе врагов в лице всех советников короля. Гизо, самый злобный и язвительный из них, потребовал немедленной его высылки. Людовик XVIII, грустно покачав головой, сказал: