Стася Андриевская - Милаха

Когда через полтора часа пришли музыканты, и начались танцы – стало шумно. Настолько, что нам с Лёшкой приходилось в разговоре склоняться через столик, почти касаясь друг друга щеками. В этом было что-то тонкое, невинное, но в то же время очень щекотливое – как в то время, когда мы с ним только начали «дружить», и не было ещё ни первого поцелуя, ни откровенных прикосновений.

А ещё через час Лёшка накрыл мою руку своей… Я и позволила, потому что, если прям честно, не случайно положила её на столик ближе к центру. Ну вот и спрашивается – зачем нам этот мазохизм?

Вопрос без ответа.

Когда сильнее всего хочется курить? Когда решил бросить. Когда: «Вот эта – и всё! Вот только докурю…» А сигарета, как назло, истлевает в одно мгновенье, и понимаешь что отвлёкся, не успел почувствовать «прощальный» вкус. Именно в этот миг желание повторить становится мучительным. Таким, как никогда прежде. Непреодолимым. Говоришь себе тогда: «Ну ладно, ещё одну. Но точно уже последнюю» – и всё повторяется снова и снова… Или не говоришь и не даёшь себе поблажек, бьёшь по рукам, обманываешься леденцами и жвачками… а потом – бац! – и обнаруживаешь себя с сигаретой в зубах. Когда успел? Почему не заметил, как это случилось? Неважно, ведь ты уже куришь одну за другой, и всё становится только хуже.

Может, дело в том, что те, у кого получилось бросить – не курили последнюю? Просто бросали – внезапно и навсегда, безо всяких отступных?

А мы с Лёхой тянули. Пытались дочувствовать всё то, что не успели за два с половиной года. Да что там – дочувствовать… Лично я так вообще, словно только в этой поездке впервые увидела его вблизи. Увидела и охренела, если честно. Смотрела на него теперь и почему-то представляла, каким он станет через пять, десять, двадцать лет… И по спине бежали мурашки. Он будет классным. Он и сейчас уже классный, просто… Господи, ну вот что – просто? Что не так-то?

Снова вопрос без ответа.

– За тыщу вёрст холода да вьюга,

Нам не хватает с тобой друг друга.

Молчи, ничего не говори – Я знаю сама… – С томной усталой хрипотцой затянула певица.

– Потанцуем? – и, не дожидаясь ответа, Лёшка настойчиво потянул меня из-за столика…

– Ледышкой в сердце застыла гордость,

Я твой почти позабыла голос,

Молчи, ничего не говори – на сердце зима…

Он обнимал меня – осторожно, трепетно. Никаких пошлых притираний, никаких взглядов глаза в глаза, от которых не увернуться, никаких попыток заставить меня дрогнуть, сломаться… Только пальцы невесомо, словно украдкой поглаживающие мою спину. А я уткнулась лбом в его плечо и из последних сил держала слёзы. Я всё поняла. Он прощался. Он, мать его, действительно прощался! Он принял моё решение, и вроде бы радоваться надо, но…

Я судорожно всхлипнула и, вскинув голову, прильнула вдруг к его губам. На мгновенье испугалась, что уже поздно, что уже не примет… Но Лешка лишь стиснул меня крепче и ответил на поцелуй. Такой близкий, такой родной! Знакомый вкус, тепло. Страсть. С языком, с покусыванием губ… Всё правильно – так ближе всего. Так неразрывнее.

Что-то сладко царапнуло по сердцу и мучительная боль этого вечера, плеснула через край, с чудовищной скоростью расползаясь по венам, заставляя искать спасения в нашем запретном безумии, как в анестезии. Гулять, так гулять, не правда ли? А там – хоть потоп, хоть пожар…

Хотя о чём я – и потоп, и пожар уже были здесь. Каждое касание языком языка – словно оральная ласка, до которых у нас с ним так ни разу и не дошло за эти годы. Пульсация по всему телу, а в башке орёт дурная сирена: «Мой, он мой, не отдам, не отпущу!» Раскалённой смолой колышется в низу живота желание, и от этого по телу бегут мурашки… но это не похоть. Нежность!

– …Странник мой, дорогой, где же ты, что с тобой?

Ты в какой неведомой стране?..

Дочувствовать, дочувствовать, дочувствовать, Господи-и-и… Испить бы это чувство до капли. Пресытиться бы им до отвращения… Или, лучше, захлебнуться до смерти! А иначе, как сдержаться и промолчать о том, что пришло ко мне вот только сейчас? Пришло как озарение – а ведь это любовь, Господи… Ведь это, всё-таки, любовь! Совсем другая, непривычная, пугающая, но любовь, это точно!

– …Странник мой, мой малыш, в этот час ты не спишь.

Знаю я, ты помнишь обо мне!..*

Ну вот, Кобыркова, ты и обнаружила себя с сигаретой в зубах. Сорвалась. И теперь будет только хуже.

Песня закончилась, началось что-то подвижное, а мы стояли, вжимаясь друг в друга, упершись лбами и, тяжело дыша, молчали. И он любил меня, а я любила его, но не могла этого ни признать, ни сказать… Ни разрешить себе чувствовать. Потому что и дать ему ничего не могла – не была готова, что бы это ни значило. А говорить о любви просто так – значит посадить его на цепь. Закабалить.

Ну, Милаха, способная ученица, никого самой себе не напоминаешь?

– Пойдём, наверное?.. Поздно уже.

Кто это сказал – я или он? Не помню. Помню только смешную мысль о том, что выпускной, кажется, не удался. Мы просто перешли в другую группу.

***

Молча собрались, молча ушли. Молча брели по ночной Москве и словно обсуждали произошедшее – но тоже МОЛЧА. Он спрашивал: уверена ли я, что на этом ВСЁ? Я просила дать мне время. Он говорил, что у него душа давно уже в клочья – столько раз я рвала её, прося ещё время… Что это больно. Что мужчины тоже плачут, когда их никто не видит… А я просила потерпеть в последний раз… «Сколько?» – спрашивал он. «Не знаю» – отвечала я. А потом мы долго молча молчали. И это было самое тяжёлое молчание в моей жизни.

– И всё-таки я не понимаю…

Негромкие слова оглушили, резанули по живому, я даже вздрогнула – настолько страшно было переходить на разговор вслух.

– Лёш, не надо… Пожалуйста.

– Тогда зачем?..

– Я не знаю…

А впереди уже виднелись огни гостиницы.

– Ты говоришь одно, а делаешь другое, Люд, – качнул головой Лёшка. – Не удивлюсь, если чувствуешь что-то третье. Неужели так сложно определиться?

– Не знаю…

– А я ведь тоже мог бы решать твои проблемы. Серьёзно. Решать где ты будешь жить, где отдыхать, на какой машине ездить, в каком ресторане ужинать… Не сразу, конечно, но со временем – да. Я бы землю жрал, но дал бы тебе всё это, я бы смог. И смогу. Единственное чего я не могу – так это решать за тебя с кем тебе быть. А если бы и мог – не стал бы. Наверное, в этом-то и есть моя проблема, да? Недостаточно крут?

Я не нашлась что ответить и он, дав мне ещё немного времени, усмехнулся:

– Ну что ж ладно, пусть так. Зато я могу решать за себя, и я решил. А ты… Пусть у тебя всё будет хорошо, Люд. И хотя я больше всего боюсь, что при твоём раскладе настоящее счастье не возможно, но всё равно желаю его тебе. От души. И извини, что лез куда не надо, просто я должен был хотя бы попытаться. Я правда люблю тебя, и отдираю сейчас живьём, но… Знаешь, говорят, если занять себя важным делом и не вспоминать, то любовь проходит за месяц-другой. А у меня впереди целых два года, так что…

Я чуть не схватила его за руку, словно могла бы удержать его только этим. Но «чуть» не считается, так ведь?

Молча зашли в гостиницу, молча поднялись на одиннадцатый этаж. И теперь каждый шаг по длинному коридору от лифта до номеров стал похож на удар метронома.

И что – действительно всё? А разве я не должна тоже хотя бы попытаться?

Попытаться ЧТО, Кобыркова? Что ты можешь ему дать? Или, скорее, – что ты можешь ради него ОТДАТЬ? И можешь ли вообще? Да и хочешь ли?

Но каждый шаг – пропущенный удар сердца. И удушье, и гул в ушах. И времени на раздумье нет. Хотя бы попытаться… Сделать хотя бы что-то!

– Лёш, может, когда ты вернёшься из армии…

Он резко остановился, развернулся ко мне. Я испуганно опустила голову.

– …Возможно тогда я…

Он прижал меня спиной к стене и упёрся в неё руками, склонившись, так что мы оказались лицом к лицу:

– Из армии? – сухо рассмеялся. – Возможно?! То есть два года, пока я там, он здесь будет тебя трахать, покупать тебе шмотки-тачки, возить на курорты, а ты будешь ему благодарно подмахивать, улыбаться, глядя в глаза, и думать при этом о том, что скоро, возможно, сбежишь к другому. Так что ли?

Слишком прямо. На поражение. Я онемела, испуганно отведя взгляд, а он прислонился своим лбом к моему и прохрипел:

– Ну и на хера б ты мне такая, Люд? Детям моим такая мать – на хера? А блядь я и так могу найти, не проблема. – Небрежно пихнулся от стены и, сунув руки в карманы, покачал головой: – Я ж тебя не в любовницы примеряю. Ты либо жена мне, либо никто, уж извини, но по-другому у нас не получится. Я пытался, правда. А теперь только тебе решать. До возвращения домой, естественно. До того, как он снова к тебе прикоснётся. Сейчас, Люд!

Я молчала глядя в пол, а по щекам сами собою ползли слёзы.

– Ну вот видишь, – после долгой паузы невесело усмехнулся Лёшка. – Всё ты на самом деле знаешь. А жалость твоя мне не нужна. – И не оглядываясь ушёл.

– Что-то ты мне не нравишься, Милусь! – в который раз за день повторила Зойка, бросая на меня внимательный взгляд, и тут же снова отвлекаясь на ощупывание кожаных брюк. – Точно Америка? – это к продавщице. – Случилось что? – а это уже снова ко мне.

Я дёрнула плечом и, невольно усмехнувшись про себя, выдала:

– Голова болит.

Будет забавно, если она принесёт мне таблеточку. Ага.

– Перебрали что ли вчера? Или тортом отравились?

Я подняла на неё глаза:

– Каким ещё тортом?

– Да я шучу, детка! Кто сейчас с тортами-то празднует? Тем более в ресторане. – Недовольно поморщившись, оставила-таки в покое брюки и пошла дальше вдоль вешалки. – Да у меня, если честно, тоже и башка трещит, и горло першит. Но я-то хрен с ним, главное ты не разболейся, Милусь! Как вернёмся, столько работы сразу! Сделаем день открытых дверей, серию открытых тренировок проведёшь, думаю, что и уголок для фотографирования можно устроить, как на конференции, да Галь? Там, возле большого зеркала в вестибюле. Мне кажется, с нашей Мисс любой захочет сфоткаться. Можно даже за купленный абонемент бесплатно щёлкать, а с остальных – по пятихаточке хотя бы собирать, а выручку пустить на благотворительность, например, на интернат для детей-инвалидов. Представляешь стразу резонанс какой, да? По всем фронтам.