Эмери Лорд - Миг столкновения

Я уже начала думать, что только порчу всем жизнь.

Но голове действительно лучше. До мытья казалось, что волосы намертво приклеились к скальпу.

– Зачем ты это делаешь?

Сверлю Элли взглядом. Она берет бумажное полотенце, вытирает руки.

– Я на тебя крысилась, и не надо прикидываться, что этого не было или что ты не заметила. А ты корзину подарков мне привозишь. Это к чему?

– Это к тому, что депрессия – та еще сука.

До сих пор я относила Элли к разряду Зай. Заи не позволяют себе человеческих эмоций, чтоб, упаси бог, белого и пушистого впечатления не разрушить. В устах Элли слово «сука» неуместно. Это все равно как если бы герцогиня Кейт исполняла тверкинг и от папарацци обеими руками отмахивалась.

– Про биполярное расстройство я особо не в курсе, – продолжает Элли. – А вот мой брат, когда у него депрессия совсем невыносимой стала, здесь лечился. Несколько лет назад. Правда, не в этом отделении. В психиатрическом. Я подумала: заскочу к тебе, скажу, что лучший торговый автомат во всем здании находится на втором этаже возле пожарной лестницы.

– Твой брат здесь лечился, – повторяю я.

– Да. По секрету скажу: он, может, и сам бы выкарабкался. Сейчас он учится за границей. Я у него доверенное лицо.

– Значит, ему лучше, раз он в колледж поступил.

– Да, ему гораздо лучше. Он хочет стать врачом, помогать ребятам с такими же проблемами. Сейчас он в кампусе занятия проводит по психологии, тренинги всякие.

– С ним ведь это не на ровном месте случилось? – Я усаживаюсь на кровати. – Был же, наверно, какой-то толчок?

Вопрос бестактный, но мне все равно. Элли раздумывает, кусает губу.

– Вроде не было никакого толчка. Нам всем хорошо жилось, у нас семья дружная. Но брат внезапно стал… не то чтобы грустным. Скорее он вообще перестал испытывать чувства. Врачи говорили, причина – в гормонах. С серотониновыми рецепторами это как-то связано. Поди пойми, откуда что берется.

Зажмуриваюсь, чтобы не расплакаться.

– У меня то же самое. Тебе стоматолог анестезию когда-нибудь делал? Представляешь, как это – рта не чувствовать? Можешь куснуть себя за язык или за губу – никакой боли. Сначала почти смешно. Типа: ой, гляньте – я вон что делаю, а мне не больно. А потом начинаешь бояться: вдруг это навсегда? Хоть бы что-нибудь почувствовать – все равно что! Так со мной было.

Элли кивает:

– Диего говорил: «Я должен это контролировать. Должен и все». Ему хотелось самому выход найти. Ну, он же человек, с головой, с мозгом. Только знаешь что? Ничего не получается при таких расстройствах. Лекарства нужны, без них никак.

От этих слов хочется заплакать слезами облегчения. Надо же, нашелся человек, который меня понял. Именно понял, а не тупо пожалел. Остальные – только жалеют, и в то же время каждый наверняка думает: «Хорошо, что это не у меня». Никто не пытается влезть в мои туфли – шикарные, на платформе и каблуках; никто не пытается хотя бы минуту-другую продержаться в них. Никто до Элли не выразил, глядя мне в глаза, простую и правдивую мысль: «Депрессия – та еще сука».

Элли делает вдох, но вдруг спохватывается:

– Ой, я тебя совсем заболтала. Извини. Я вовсе не хотела говорить за тебя, я только…

– Пустяки. Все нормально. Тут каждый старается быть вежливым и тактичным. Мама, медсестры – они банальности выдают, будто текст из колонки соболезнований читают. А я хочу завопить, да погромче. Потому что у меня ощущение, что я на войне. Не понимаю, как можно одновременно быть такой усталой и такой взбешенной.

Глаза снова наполняются слезами, слезы катятся по щекам. Потому что накипело. Потому что нужен сброс.

Элли садится ко мне на койку, подбирает ноги. Я не возражаю. Я должна бы чувствовать неловкость. Потому что Джонас Дэниэлс однажды полюбит эту девушку. Он сам еще не подозревает, что может ТАК полюбить Элли. Но вместо неловкости я чувствую сестринскую близость. Маски сорваны, Элли не отшатнулась – значит, сестра. Она протягивает мне подушку.

– Ну так кто мешает? Вот, кричи на здоровье.

Без колебаний беру подушку, вжимаюсь в нее лицом и кричу, кричу, кричу, надрываю горло.

За все пробуждения, когда вылезти из постели казалось невозможным; за ощущение безнадежности; за страхи и потерю контроля; за чувство вины и за несправедливость.

Наконец я выдохлась. В ушах звон, лицо горит, в горле пульсирует сухая боль. Откидываюсь на подушки, пытаюсь дышать ровно.

Элли разгружает корзину. Красит мне ресницы, и губы, и ногти. Лак для ногтей сочно-розового цвета, с блестками. Любуюсь правой рукой.

– Это Бека выбирала лак?

– Вообще-то нет. – Элли не поднимает глаз, сосредоточенно работает миниатюрной кисточкой. – Это Наоми.

Вот не ожидала. Элли закручивает пузырек с лаком – маникюр готов.

– Теперь ярче меня во всем отделении никого не сыскать, – выдаю я.

Голос – бесцветный. Мне полегчало, да, но сил на восторженные интонации не осталось.

– Ты и без маникюра такой была, – улыбается Элли. – А вот и последний гостинчик – от Джонаса.

И она ставит на одеяло белую коробку, в какие обычно упаковывают торты. Ну конечно! Джонас приготовил для меня вкусненькое после того, как я его выгнала с воплями. Может, на торте глазурью написано: «Поздравляю, Виви! (Ты редкая стерва.)»

Открываю коробку. И правда, в ней пирог – золотистые полоски сдобы, пухленькие темно-красные вишни. Так и вижу руки, что возились с этим тестом; знаю, что Джонас больше любит варить, томить и тушить, чем печь. Вот он в кухне, обрезал края коржей, толчет их, чтобы получилась крошка для посыпки. Хмурится, потому что сердит на меня, почти взбешен; и все-таки печет пирог.

Записка дрожит в моих руках. Джонас Дэниэлс, помоги ему Боже, удерживает позиции, даже когда у него ноги подкашиваются. Вишневый пирог, а к нему, вместо мороженого, верность и прощение.

– Что там? – интересуется Элли, заглядывая в коробку.

– Там – все, – шепчу я, дрожа нижней губой и тиская записку.

Джонас

В ресторане – та особая атмосфера, какую кожей чувствуешь, какой уже несколько месяцев не было. Мы открыли все окна, прохладный бриз гоняет по кухне аппетитные запахи. Элли красивыми буквами написала на доске перед входом:

Я в поварском колпаке и переднике и еще не заляпал белую рубашку. Под любым предлогом подбегаю к окну-иллюминатору, чтобы заглянуть в зал. Как правило, я предпочитаю оставаться, так сказать, за кулисами – то есть в кухне. Но сегодня? Сегодня мне хочется смотреть спектакль из партера.

Кто-то уже уселся за столик, но большинство посетителей ходят по залу, изучают интерьер. Официанты разносят закуски, скоро надо будет приниматься за основные блюда. Почти все посетители – местные; те, благодаря кому изменения в ресторане стали возможны. У каждого на лице облегчение написано. Я насчет этого волновался. Прийти в ресторан моего покойного отца и получать удовольствие – это разве совместимо? Оказывается, да; люди явно получают удовольствие. Итан, друг Наоми и специалист по инженерной экологии, чем-то рассмешил Лию. Сайлас болтает с Кэрол Финни, которая окончила тот же колледж, в который он через месяц уедет. Бетти, вся из себя важная, стоит рядом, что-то с воодушевлением рассказывает.

– Иди, прогуляйся, – говорит Феликс, махнув в мою сторону посудным полотенцем. – Мы тут справимся.

Я потрясен – да это и неудивительно. Все ко мне подходят, расспрашивают. Я к такому не привык и светские беседы вести не умею. Пытаюсь улыбаться. Вежливо киваю. Меня дружески хлопают по спине. Похвалы приятно выслушивать, но я понятия не имею, как на них реагировать. Пусть бы лучше их на бумажках написали, тогда бы я на досуге все прочел. И мне удобнее, и людям не надо ждать моих неуклюжих ответов.

Мне все мерещится мама. Впрочем, я знаю: она не придет. И это к лучшему. Я уже показывал ей новое меню на свеженьких бланках, и все остальное тоже. Такой заинтересованной я маму с папиной смерти не видел. Но явиться в ресторан – это было бы для нее слишком. Потому что мама пока не с нами.

Но я не сержусь. Мы с мамой все обсудили. Она сказала, что не сможет прийти; объяснила почему. Оказывается, в группе ей посоветовали слушаться интуиции. Мне не пришлось озвучивать свое мнение – что мама не придет на открытие обновленного ресторана, потому что просто не может выйти из спальни. Мама сама эти слова произнесла. Будто я – взрослый, способный переварить любую правду. Теперь мама знает, что так оно и есть.

По пути в кухню прихватываю с подноса одну из моих самых любимых закусок – сыр, жаренный на гриле. Я сам жарил – для домашнего розмаринового хлеба, который пекла Элли. А сыр – сорта грюйер. К нему идет компот из инжира.

– Мммм!

Так я постанываю, потому что очень уж вкусно, просто сдержаться невозможно. И подумать только, я сам это приготовил. Что тут скажешь? Я – отличный повар, и точка.

– Продукты тыришь?

Элли толкает меня локтем. На ней официантская униформа, волосы собраны в хвост.

– Как это они тебя вообще из кухни выпустили?

– Что ж, мне и передохнуть нельзя? Я там запарился, а еще десерт готовить.

– Хорошо, что ты здесь. У меня к вам, к Дэниэлсам, дело.

Элли тащит меня за руку, на ходу прихватывая остальных наших. Все здесь: Сайлас привел Беку с Исааком, чтобы помогли на кухне; позже Наоми привела Лию, чтобы она не слишком утомилась за долгий день. Мне неловко, что мы, младшие Дэниэлсы, все шестеро, торчим посреди ресторана. Потому что так папино отсутствие прямо в глаза бьет. И в сердце.

– Что мы делаем? – спрашивает Лия.

– Гуськом выходим отсюда и скоро вернемся, – отвечает Элли.

Лия поворачивается ко мне:

– Джонас, какая вкусная была пицца! Обожаю пиццу!

– И я тоже! – говорит Исаак.

Пиццу они обожают. Интересно, с каких это пор?