– Христе! – воскликнула она и бросилась в воду, но, точно подхваченная водоворотами, была выброшена из пучины на берег.

Прежде чем она успела протереть облитые горькой влагой глаза – крест исчез, и по воде продолжали только плыть обугленные трупы грешников, как будто силящиеся встать, чтоб еще раз сгореть в адском огне наслаждений.

Мария с ужасом отвернулась и пошла, не оглядываясь, назад, обжигаемая сзади солнцем, которое, казалось, готово было сжечь на ней раздраженную соленой купелью кожу.

С этих пор видение креста стало преследовать ее чаще и чаще. Он маячил перед ней в свете яркого дня на горизонте, стоял, врытый в пески пустыни, по ночам, и это были уже галлюцинации не только зрения, но и осязания.

Когда она подползала к его подножию, она чувствовала, что обнимает твердый столб, и смутно испытывала чувство того же страдания и муки, какие она пережила на Голгофе. Иногда, однако, он ускользал из ее рук, и она видела, как он реет по небу… Тогда она ложилась на спину и, раскинув руки, сама, точно второй белый крест, страстной мольбой уносилась к нему, и, случалось, он спускался, уменьшался до ее меры и ложился поперечинами на ее руки, вертикальным столбом – вдоль ее тела, на ее голову, подножием – на ее ступни.

Придавленная его тяжестью, исколотая его сучьями, израненная гвоздями, она переживала судороги страдания, почти граничившего с наслаждением.

От зноя этой муки точно иссыхало все ее нутро, тело ее как будто освобождалось от физических потребностей, она не испытывала ни голода, ни жажды, прекратились у ней даже обычные у женщин явления.

А в скором времени на ладонях и на ногах выступили пламенные пятна, под левой грудью загорелся огнем красный рубец.

В полнолуние эти стигмы открывались в кровоточащие раны. Она пила эту кровь и испытывала чувство, будто это не ее обычная кровь, а кровь тех святых ран, к которым она припала пылающими устами, когда сняли возлюбленное тело учителя с древа муки.

Умиленная до глубины этой благодатью, вся охваченная таинством, мистическим трепетом, она то нежно, то страстно целовала свои руки, приближалась губами к облитым кровью ступням и рыдала от тоски, что не может прикоснуться устами к той ране под грудью, из которой бьет живая кровь его сердца.

Когда раны засыхали, проходило сладостное блаженство, а беспрестанный возбуждающий зуд в руках и ногах, точно на них лежали пылающие угли, доводил ее до припадков истерического плача, до диких взрывов стона, нечленораздельных выкриков и эпилептических судорог.

Совершенно случайно она нашла верное и действенное средство против этих припадков, доводивших до крайней степени раздражения ее издерганные нервы.

Она садилась перед пещерой, брала в руки меч, выставляла его под лучи солнца и фиксировала взгляд на блестящей стали.

После нескольких минут мерцания меч начинал блестеть ровным, гладким светом, точно глубокая, тихая водная гладь, и мало-помалу все в ней начинало замирать, и она погружалась в каталептический сон.

Тело ее становилось безжизненным, члены цепенели, и она сидела так, с прикованными к мечу глазами, недвижимая, окаменелая, весь день.

Она просыпалась, когда блеск стали потухал, и проводила ночь в туманном опьянении.

Но как-то однажды она очнулась при совершенно ярком солнце, с минуту смотрела, ничего не сознавая, меч выпал из ее рук, она вскочила порывисто, как испуганная лань, и, испуганно закрываясь руками, точно защищаясь от кого-то, с ужасом в глазах стала отступать к порогу пещеры.

Стоявшие перед ней люди тоже отступали немного назад в изумлении и страхе.

Их было трое: галилеянин Тимофей, грек Стефан – простые ученики – и искренне обращенный в веру учителя Никодим, облеченный уже саном диакона.

Посланные Павлом из Тарса, чтоб возвестить евангелие народам Аравии и Идумеи, они свернули немного с пути и, привлеченные видом оазиса, забрели сюда.

Никодим смотрел с минуту и вдруг воскликнул:

– Боже мой, да ведь это Мария из Магдалы, равноапостольная дева Христова.

Он порывисто устремился к ней, удержал ее за руки, когда она хотела убежать от него, и стал говорить с глубоким волнением:

– Мария, разве ты не узнаешь меня? Я Никодим, помнишь?.. Не бойся нас, мы все христиане, слуги твоего учителя и приветствуем тебя во имя господа… – Он очертил в воздухе перед ней знак креста.

Мария дрожала как в лихорадке. Не слышанная уже много лет человеческая речь испугала ее. Слова Никодима гудели в ее голове не имеющими никакой связи и смысла звуками.

– Отойдите, – обратился Никодим к спутникам. – Она стыдится вас, потому что она нагая, меня она не будет стыдиться, я ее видел такою…

Когда же смущенные его замечанием ученики, действительно с любопытством разглядывавшие дивные формы, удалились, Никодим продолжал мягко:

– Мария, вспомни – я подарил тебе тогда тот пурпурный гиматион и тот перстень, – помнишь, с жёлтым топазом, похожим на тигровый глаз… Помнишь – я приходил ночью в Вифанию, чтоб предостеречь учителя… Я был в совете… Помнишь, я сообщил тебе приговор и посоветовал использовать связи, чтоб расположить в его пользу Пилата… Помнишь, мы вместе стояли у креста и у могилы… Потом до меня дошел слух, что он тебе первой явился во плоти, воскресши своей божественной силой… Ты исчезла бесследно. Все уверены, что ты умерла… Но вот я вижу, ты жива и здорова, точно сохранена бальзамом благодати господней – во всей своей былой красоте и молодости. Мария, ты должна пойти с нами – ты, верная ему сердцем, преданная до конца, ты должна пойти с нами, чтоб возглашать о нем миру, как мы, а твой голос и твое свидетельство будет стоить многих и многих…

Он умолк и увидел, как мутные, точно затянутые паутиной, ее глаза мало-помалу проясняются, и безжизненное, бледное, как снег, лицо начинает приобретать прежние телесные краски.

В окутанном туманом мозгу начали маячить смутные воспоминания, и когда Никодим спросил еще раз: «Ты узнаешь меня?» – она ответила шепотом:

– Узнаю… – и без сил упала на песок.

Никодим закутал ее в плащ, влил в рот немного воды, смешанной с вином, заставил съесть несколько кистей сушеного винограда и призвал учеников.

– Идем обратно в Дамаск, – заявил он. – Что Мария снова найдена, это так важно для дела, что необходимо сообщить об этом апостолу. Мы переждем, пока спадет дневной жар, в этой пещере, а к вечеру тронемся в путь.

Он велел ученикам разостлать плащи, уложил на них Марию и нежно промолвил:

– Выспись… Путь далекий… Мы тоже соснем.

Вскоре все трое уснули.

Мария лежала, как в горячке, металась и бредила. Из отрывистых слов ее видно было, что к ней приходят отдаленные воспоминания… Она называла имя матери, Марфы, Лазаря, называла их ласкательными словами, какими говорят обыкновенно дети. Минутами блаженная улыбка осеняла ее полуоткрытые, как чаша, уста, иногда же из-под длинных ресниц катились слезы.

Мало-помалу она успокоилась. Сбившиеся ее волосы залили тело золотой волной, ритмично заколыхалась успокоенная грудь, и она погрузилась в глубокий сон.

– Вставай, Мария! – услыхала она на закате голос Никодима. – Пора отправляться в путь. По песку ты пойдешь босиком, а то ножки твои в наших сандалиях будут выглядеть, точно в лодках… Ты наденешь пока мой плащ, а в Фекоа мы купим тебе приличное платье и обувь.

Мария вздрогнула, присела на плаще, на котором спала, и долго всматривалась в лицо Никодима, как будто вторично узнавая его.

– Никодим, – проговорила она после долгого молчания, еще полусонная, – оставьте меня, мне здесь хорошо… Мне трудно возвращаться к шуму жизни…

– Мария, – строго перебил ее Никодим, – и ты это говоришь, ты, возлюбленная господом, ты отречешься от его дела! Видно, что ты не знаешь, что творится кругом. Слушай же, посев учителя растет и ширится; он тяжело принимается среди народа Израильского, но обильно разрастается среди язычников. Его общины существуют уже во всех уголках земли…

– Как это его? Разве он является в этих общинах? – оживилась Мария.

– В некоторых его как будто бы видели… Так, по крайней мере, говорят.

– Во плоти или в виде бледной тени? – лихорадочно впилась она в его глаза.

– Не знаю, сам я его не видел, а апостол наш слышал только его голос.

Мария уставилась глазами в пространство, тихо вздохнула, закуталась в плащ и пошла вперед.

На западе догорало пурпурное солнце, окруженное веером ярких лучей, и ниспадающие на поверхность плаща всклокоченные волосы Марии, казалось, пылали в их пламени, как раскаленные угли.

– Эта женщина светит нам, как столп Моисеев, когда он вел народ из Египта, – проговорил, следуя за ней взором, Тимофей.

– Она выглядит, как богиня Эос, – заметил грек.

– Нет никаких богинь, – строго заметил Никодим, – есть один только предвечный бог и сын его Христос.

– Я только так, для сравнения, – оправдывался смущенно Стефан.

Солнце между тем погасло вдруг, точно сразу утонув куда-то в бездну. Поверхность пустыни стала серой, на мгновение окуталась тьмой, а потом вся облилась серебристым сиянием взошедшей полной луны.

– Хорошо будет идти, вся Селена вышла из океана, а вчера еще она смотрела на нас лишь искоса; это красавица дочь Гипериона, она изнывает всегда от любви к убегающему от нее солнцу, – восторгался Стефан.

Никодим поморщился, огорченный, что все его укоризны не действуют, и Стефан, хотя давно принявший крещение и горячий поборник Иисуса, не может оторваться всецело от своей прежней веры в богов.

Тимофей укоризненно посмотрел на грека, но, видя, что диакон не корит его, тоже ничего не сказал.

Они молча следовали за Марией, которая шла быстро, не оглядываясь, точно она была одна.

Среди глубокой тишины они услыхали вдруг ее горячий шепот, пламенные, нежные вздохи и звуки крепких поцелуев, которыми она покрывала свои руки.

Встревоженные ее странным поведением, они сомкнулись теснее и вдруг увидели, что от ее шагов на песке остаются небольшие влажные следы. Никодим наклонился и увидел, что это кровь.