Совершенно напрасно так критиковали Бретона, говорил в ту пору Франсуа. Да, согласен, неудачные стихи, навязчивая религиозность, дурная описательность, низкопробная таинственность, истеричное псевдоясновидение… Но нравственная непреклонность имеет свое несомненное величие, и потом, поэзия, свобода, любовь, пророческая интуиция, скитания по Парижу, неожиданные вспышки вдохновения, встречи… С такой интуицией нужно было бы создавать новое, пойти гораздо дальше, дальше в философском смысле…

Я имел тем больше оснований соглашаться со всем этим, что, живя с Дорой, на собственном опыте убеждался: каждый момент, который я проживаю, словно магнит, притянут к другому. Самым странным было то, что в данном случае речь шла о самом разуме. Мы возвращались из Амстердама, она показывала мне квартал, в котором родилась, в глазах моих застыла пламенеющая мгла Рембрандта, «Ночной дозор» преследовал меня во сне, «Еврейская невеста», казалось, была погружена в золотистую тишину. Амстердамские чайки, белоснежные комочки на городских площадях-лужайках, все пританцовывали на месте, перескакивая с одной лапы на другую. Слишком много гашиша? Его никогда не бывает слишком. Неделя на ощупь, в паутине кракелюр полотен, на корабельных мостиках, в индийских ресторанах, в широкой гостиничной постели…

Мы проживали полноту беспричинного счастья, полноту жизни задаром. Я догадывался, что она умудрялась держаться на расстоянии от своих надзирателей и надзирательниц, часто она уединялась, чтобы позвонить, возвращалась озабоченная, нервно посмеивалась. Мы много прогуливались, словно не замечая друг друга. Заниматься любовью, слушать музыку, читать, писать, спать, и опять спать, не делать ничего, ходить, и снова любовь, и спать, и потом музыка. И живопись, и спать, и улицы, каналы, кафе, остров Ситэ в Париже, намагниченный кончик, зафиксированная точка, акробатические этюды в тесном Остине, запотевшее ветровое стекло, пальцы, которые выводят на этом стекле буквы и слова, полицейские патрули, замедляющие шаги, лучше будет разжать объятия, и шпик, стучащий в стекло: «Документы, пожалуйста», и почти тотчас же, сверившись с удостоверением личности: «Спасибо, Адвокат». Мне нравилось, что флики называют ее «Адвокат». «Адвокат, ну ты помнишь, дело X., находилась в своей машине с каким-то молодым человеком, похоже, студент, на набережной, в три часа ночи. — Красивая баба, я бы и сам такую. — И умная, сука. — Из левых? — А то как же».

Да, как раз тот тип женщин, которых хозяин квартиры Жижи и его приятели по Фронту, разумеется, сочли бы блядями, зато Бетти и ее друзей — чистыми и настоящими. Что касается Франсуа, так он был за, и писатель, находившийся в ту пору здесь, тоже. Забавный тип, его с трудом переносили рядовые экстремисты. «Да нет же, — возражал Франсуа, — он очень проницательный. Он может быть полезен, он столько всего знает, оставьте его в покое». У него, писателя, имелись определенные привилегии, ему прощали его скороспелые успехи, его приверженность девятнадцатому веку, его развязность, его выставляемое напоказ вольнодумство. «На самом деле он очень скромный, и вполне надежен», — повторял Франсуа, не в силах никого убедить. «Буржуа. — Ну и что?» Он, писатель, присутствовал на всех дискуссиях, должно быть, делал пометки, во всяком случае, все это впоследствии появилось в его книгах, тем или иным образом преобразованное. Отзывались о нем довольно плохо, между тем не составляло труда установить, что он всегда разъезжал с более или менее секретными миссиями (то в Рим, то в Китай). Каждому свои противоречия, свои маски. Франсуа — ореол искренности, приобретенный в суровом подполье, писателю — видимое, то есть поверхностное и изменчивое, дутая репутация. В конце концов, не стоит спешить оказаться правым. Успеется еще.


Я вновь вижу тот чердак, где когда-то проходили собрания, слышу смех, напряженность, тишину. Товарищи приезжали отовсюду понемногу — итальянцы, немцы, голландцы, англичане, испанцы, аргентинцы, девушки, в основном, хорошенькие, искренние, доступные. Вечеринки на этом не заканчивались, редактировать тексты, как правило, доставалось Франсуа. Я видел, как писатель, не подписываясь, разумеется, сочинил экспромтом три или четыре из них, отмеченные его собственными стилевыми изысками. Возвращался я поздно, Дора давно уже спала с правой стороны, я проскальзывал к ней, мы расслабленно любили друг друга, нет ничего прекраснее этих стонов в полусне, а потом сладостное, усталое томление в руках и ногах. Начинался день, она успевала принять душ, одеться, мы завтракали на кухне, выжатый лимон, чай для нее, кофе для меня, она уезжала со своими бумагами, я оставался один в огромном молчаливом доме, устраивался в библиотеке. По ту сторону застекленной двери весна начинала распускаться на ветвях и в самом воздухе. В этом смысле книги напоминают весну: они тоже расцветают потихоньку, именно для кого-то и именно тогда, когда нужно. Вот пример:

               Сочинения

Господина Сирано Бержерака

              Том первый

С иллюстрациями выполненными

          мелкой насечкой

           В Амстердаме

    Издательство Жака Деборда

  Книготорговца с Биржевого Моста

Кельнское отделение торговой фирмы

                MDCCX

«Это книга настоящая, но это еще и книга таинственная, в которой нет ни страниц, ни букв; иными словами, это Книга, для чтения которой не нужны глаза, вам потребуются одни лишь уши… И с вами вечно пребывают все великие Люди, мертвые и живые, которые разговаривают с вами живыми голосами…»

Или вот:

«Эта дорога весьма приятна, хотя и пустынна, здесь дышат воздухом свободным и легким, который питает душу и позволяет ей воцарить над страстями…»

Или еще:

«Река воображения течет медленнее; ее легкое искрящееся течение сверкает множеством огней. Когда глядишь на этот поток влажных искр, кажется, будто они в своем водовороте не подчиняются никакому строгому порядку. И лишь присмотревшись к ним внимательнее, я насторожился: та жидкость, что катилась в ее русле, представляла собой чистое золото, пригодное для питья, а ее пена — тальковое масло. Рыбы, которые питаются всем этим — рыбы-прилипалы, сирены и саламандры; на дне вместо гравия лежат камни, с которыми сам становишься тяжелее, если прикоснуться к ним с обратной стороны, и легче, если притронуться спереди…»

Или еще, кто мог бы сказать мне месяц назад, что древняя китайская «Книга перемен», И цзин, откроет здесь, прямо перед моими глазами, свои чудесные тайны проницательности и лукавства? Вот, к примеру, двадцать третья гексаграмма[2], Бо, «Разорение», этим утром я восхищался ею, тремя ее разорванными черточками внизу, Кунь, означающими самоотдачу, землю, и одной непрерывной чертой и двумя разорванными, в верхней части, Гэнь, незыблемость, гора. В комментарии говорится: «Один цикл подходит к концу, пора готовиться к новому. Гора покоится на земле. Будьте открыты новым идеям. Будьте готовы выполнять свой долг… Здесь начинается небесный путь». В идеограмме Бо можно распознать нож и знак, обозначающий ваять. Это как раз отражение нашей ситуации, сказал бы Франсуа, но внимание, очередная интерпретация может выглядеть так: «Вот еще один огромный плод, который не был съеден», и «у ничтожного человека будет разрушено жилье». Пусть свое мнение высказывает дилетант. Следующая гексаграмма, якобы случайно, это Фу, «Возврат». Ничто не бывает неподвижным, изменчивость — в основе всего, превращения не имеют конца. Не исключено, говорил Франсуа, что в один прекрасный день мы снова получим право на знак Гэ, смена, преобразование, а одновременно на то, что с этим связано, внизу сцепление, огонь (Ли), а вверху радостное, водоем (Дуй). «Человек, готовый к переменам, должен обладать верой, небесные силы направят его». Здесь угадывается движение времени сквозь пространство, и все, и ничего больше, лишь вибрация изменчивости.

Триграмма Дуй состоит из разорванной черты вверху и двух непрерывных под нею. Моя любимая. «Это сгущается и расстилается дух воды. Это испарения, поднявшиеся от поверхности озер, прудов и болот, они придают новые силы, питают, обогащают. Это самый дружественный, самый веселый из духов. Радостное позволяет находить верные слова, те, что вдохновляют, дарят веру и желание действовать». Идеограмма Дуй отображает кого-то, кто говорит с вами, а если вы его не слышите, так это потому, что не умеете слушать.

А вот я, уже гораздо позже, в самолете, выполняющем рейс на Пекин, дважды или трижды черчу на левой ладони Доры этот символ Дуй:

Следующий отрывок был написан там, специально для нее.