Наконец Настя отложила ложку, нервно сглотнула и сказала:

– Татьяна Андреевна, Платон Глебович! Вы… ничего не говорите, словно ничего не случилось. Но я так не могу. Я знаю, что ужасно виновата перед вами, и если вы даже меня простите – сама себя я никогда не прощу, – и заплакала.

– Да что ты, девочка моя, – обняла ее мама Таня. – Все будет хорошо.

У Лобова с утра ныло сердце: он запомнил Настю своенравной и… лукавой, потому и боялся ее возвращения. Теперь неожиданно она показалась совсем другим боком – сама женственность и покорность. Снова, что ли, притворяется? Ленька с Татьяной, ясно, поверили ей… А он? У него вдруг перестало щемить сердце, на душе водворился мир. Лобов почувствовал, что он может простить ее, уже простил. Как и предсказала супруга. Вот ведь пророчица…

Настя плакала, уткнувшись в плечо Татьяны, которая ласково гладила невестку по спине, и не могла оторвать рук, чтобы вытереть свои слезы, бежавшие по щекам. Ленька глядел на них завороженно. Прямо картина Репина!

У самого Лобова подозрительно заблестели глаза. С напускной строгостью он сказал:

– Вот бабье! Лишь бы сырость разводить. Пойду-ка кроликам корму задам. Забыли про кроликов-то, – встал и ушел.

Вечером лобовский дом светился всеми своими окнами. Давно так не было. Какое счастье!