— А ну, цыц вы! — рассердился старик. — Ишь, губу раскатали! И ты, Ляксандра Васильич, лучше не думай об этом, не спрашивай. Дурное это дело, нечистое.

— Отчего же нечистое, если клад — ничей теперь? — . спросил Саша.

Старик ответил не сразу. Лицо его приобрело испуганное выражение, словно он вспомнил что-то такое, о чем говорить не хотел бы. Беззубый рот запал еще глубже, старик зачем-то оглянулся по сторонам, будто опасаясь, что кто-то услышит, и заговорил совсем тихо, почти шепотом:

— Оттого и нечистое, что его злая сила сторожит! Кудеяр ведь не только разбойник был, но и сильномогучий колдун. Клады свои зарывал не просто так, а с зароком, с приговором. И какой был зарок — никто теперь не знает…

— А что такое — с зароком?

— Слова надо знать особенные, чтобы, значит, клад выкопать и самому живому остаться. А кто его не знает — дурной смертью помрет. Годов пятьдесят назад — я еще молодой был — собрались человек до пятнадцати этот клад добывать. Копали, копали, запустят щуп — слышно, как бы в дерево ударяется и близко совсем, а покопают еще — все столь же глубоко, потому что клад в землю уходит. Тут-то и смекнули — с приговором положен, а отговора никто не знает! Ну, послали за знахарем. А знахарь Игнат — он и сейчас за греблей живет, на старой мельнице — пошептал чего-то, уголек в воде затушил, да и говорит, что зарок тут особый положен, на кровное сродство. Чтобы, значит, клад никому, кроме Кудеярова отродья, не достался! Сказал так, плюнул да домой пошел. Тут бы и отступиться православным, да, видать, алчба заела. Роют, роют, огромадную яму выкопали, а тут песок и осыпался… Их когда хватились — холодных уже откопали. Крику-то было на селе! Бабы голосили! С тех пор никто и не ходит в то место проклятое — боятся. Знать, сам Кудеяр свою казну сторожит…

Старик сокрушенно покачал головой и сказал твердо:

— Вот я и говорю — от проклятого богатства добра не бывает.

Он посмотрел на небо — туда, где легкие облака уже начали розоветь от первых лучей восходящего солнца, и добавил совсем другим тоном:

— Заря занялась… Пора уже и обратно идтить.

И верно. От реки поднимался легкий туман, и как он рассеивался постепенно в первом утреннем свете, так и наваждение купальской ночи исчезало без следа.

— Да погоди ты, дед! Успеется! А ну, айда купаться!

— И то… Давай вперегонки!

Гришка с Колькой разом вскочили на ноги и побежали к реке, стаскивая через голову замашные рубахи. Чуть помедлив, к ним присоединился и Саша. Теплая, словно парное молоко, вода ласково приняла его тело.

Пока друзья с радостными криками плескались на мелководье, брызгая друг в друга водой, он заплыл на самую середину реки, перевернулся на спину и так еще долго лежал, отдыхая и глядя в небо, нежно розовеющее над головой.

С той ночи что-то изменилось в его душе. Читал он в какой-то книге, что жизнь человеческая разделяется на люстры — в каждом люстре по семи лет — и что в течение каждого люстра совершенно меняется у человека состав его крови и тела, его мысли, чувства и характер. А Саше Петровским постом как раз сравнялось четырнадцать.

На рождение папенька подарил ему настоящую двустволку. Правда, старую, шомпольную, зато знаменитого завода «Гастин-Ренетт». Таких редких ружей в мире осталось, пожалуй, штук пять или шесть… Саша почему-то очень гордился этим и радовался подарку.

Теперь он совсем перестал ходить на деревню. Все дни либо просиживал у папеньки в библиотеке, либо уходил охотиться, а точнее — просто бродил по окрестностям в одиночку, в сопровождении одной только Стрелки — старой тонконогой борзой.

Рассказ старика о разбойнике Кудеяре никак не шел из головы. Саша снова и снова вспоминал его, каждый раз сердце схватывала сладкая жуть и непонятная тоска. Он досадовал, что не расспросил деда Пахома поподробнее, мало узнал про знаменитого разбойника, но идти и спрашивать снова отчего-то было неловко.

Кудеяр ему даже снился — часто, почти каждую ночь. Огромный, широкий в плечах и груди, заросший черно-седой бородой, но совсем не страшный… Лицо его, похожее на иконописные византийские лики, было строго и красиво, только темно-серые, словно дымчатые глаза из-под тяжелых век смотрели добродушно и чуть насмешливо. Кудеяр во сне говорил что-то, но слов Саша не мог разобрать, как ни силился, потом, махнув рукой, уходил и все манил за собой.

Сны эти тревожили Сашу. Словно какая-то невидимая сила упорно отгораживала его от других людей и влекла прочь из дома…

Лето выдалось жаркое, душное, с частыми грозами. Однажды — уже в конце августа, когда поля стоят пусты и просторны, но еще по-летнему светлы и веселы, — Саша заблудился.

Поначалу он и сам не понял, как это вышло. Ближний лесок, принадлежащий престарелой графине Хлыдиной, куда деревенские девки ходят за грибами и ягодами, был так знаком, так исхожен вдоль и поперек, что, кажется, любую тропинку Саша мог бы отыскать хоть с закрытыми глазами.

В тот день он вышел из дома совсем рано — только петухи пропели на деревне. Спать больше не хотелось. Саша взял на кухне испеченную с вечера ржаную лепешку, подхватил ружье, свистнул Стрелку и вышел из дома тихо, стараясь не скрипнуть дверями.

Утро выдалось ясное и погожее. Солнце блестело в небе — вроде бы еще летнее, горячее, но в воздухе уже висит предчувствие близкой осени. Он шел напрямик, прямо через поле, и желтая щетка жнивья шуршала под сапогами.

Вот и канава, отделяющая поле от лесной опушки. Легко перепрыгнув ее, Саша свернул на тропинку, ведущую к его любимому месту — чистому и глубокому озерцу, почти никогда и никем, кроме птиц и зверья, не посещаемому, — и пошел по лесу, радостно вдыхая всей грудью давно привычные, знакомые и милые сердцу запахи. Лес был не частый, далеко видный насквозь, солнечный. Радостно было идти по сухой траве, смотреть на чуть желтеющие клены и старые березы, на могучие ветвистые дубы, уже не такие темные, как летом, с поредевшей и подсохшей листвой.

Прямо перед ним на тропинку выскочил большой серо-палевый заяц — да так и застыл в оцепенении, только глазами моргал часто-часто. Саша был так поражен этим, что даже растерялся и не сразу вспомнил про ружье, а когда потянулся за ним — неловко задел за собачку. Оглушительно грянул выстрел, разорвав легкую и чистую лесную тишину. Косой так и порхнул в кусты, только закачались ветки орешника, низко висящие над землей.

Неизвестно почему, Саша почувствовал себя сконфуженным, словно допустил какой-то нелепый и даже непростительный поступок. По правде сказать, охотник он прескверный — на спор легко может прострелить игральную карту с двадцати шагов, но стоит ему только прицелиться в зверя или птицу, увидеть перед собой не мишень, а живой, трепещущий комок плоти, как рука начинает дрожать и глаза застилает непрошеная пелена.

Странно вела себя и Стрелка — вместо того чтобы, как обычно, преследовать зверя, гнать его с громким лаем, она вдруг заскулила, задрожала всем телом и прижалась к Сашиным ногам, будто ища защиты.

— Эх ты, старушка! — Саша потрепал ее по загривку. — Зайца испугалась, храбрая охотница? Ну, пойдем, пойдем. Не бойся, я никому не скажу.

Саша двинулся дальше. Приподнятое, почти праздничное настроение испарилось без следа, и даже лес уже не казался таким светлым и веселым. Не успел он пройти и двадцати шагов, как ветка больно хлестнула по лицу. Фуражка улетела куда-то в сторону. Он долго оглядывался по сторонам, пока не заметил белеющее пятно на самом дне неглубокого овражка, заросшего пышным папоротником.

— Придется спускаться, ничего не поделаешь! — зачем-то сказал он вслух и посвистал собаку: — Стрелка, за мной!

Когда он отыскал свою пропажу и поднялся по крутому и неожиданно скользкому склону, то никак не мог узнать место, где находится. В лесу как будто потемнело, и солнечные лучи уже не проникали сквозь густые заросли. Тропа исчезла совсем. Саша пошел вперед, наугад, продираясь сквозь кустарник и поминутно спотыкаясь о кривые, узловатые корни деревьев. Ему казалось, что ветки, словно чьи-то алчные руки, хватают за ноги, в клочья рвут одежду, и стоит остановиться на мгновение — пропадешь совсем. Собака, нервно скуля и поджав хвост, шла рядом с ним шаг в шаг, и от этого на душе было еще тяжелее. Ведь случись что, и Стрелка тоже потеряется, погибнет здесь!

Скоро он совсем выбился из сил. Хуже всего, что совершенно не представлял себе, куда идет и где находится. О заблудившихся и пропавших в лесу говорили на деревне: «Это тебя леший кружит!», и сейчас он в полной мере ощутил весь страх и одиночество человека, оказавшегося внезапно во власти чужой и недоброй силы.

Умом Саша прекрасно понимал, что леший здесь ни при чем, просто, сбившись с дороги, человек одной ногой делает большой шаг, а другой — маленький, потому и ходит по кругу, но все равно стало как-то не по себе. Вдруг да выглянет сейчас из-под коряги — нагой, косматый, обросший шерстью, с зеленой спутанной бородой…

Вспомнил некстати, как в прошлом году потерялась маленькая девочка, дочь кухарки Аксиньи. Искали всю ночь, но без толку. Папенька нарочно всех работников отправил с фонарями. Мать сначала голосила без умолку, и жутко было слышать этот вой — не человеческий даже, а звериный, потом накинула на плечи темный платок и ушла со двора, не сказав никому ни слова. На следующее утро девочка нашлась — сидит себе на пеньке, шишками играет, веселая, здоровая и даже не испуганная совсем.

Горничные потом шептались, не просто так девочка объявилась — бегала Аксинья на старую мельницу к знахарю Игнату. Тот ей велел взять печеные яйца да кусок сала, завернуть в чистую тряпицу, красной ниткой перевязать, отнести в лес и оставить на пеньке с особым приговором: «Леший честной, хозяин лесной, просим тебя — нашу хлеб-соль прими, во всех винах нас прости, а нашего родного возврати». Так и вышло — еда исчезла, а маленькая Машутка объявилась на том же месте. Слова эти показались тогда Саше чудными, забавными, даже смешными вроде детских стишков-считалок, потому и врезались в память накрепко.