Он наклонился, подбирая рассыпанные по полу книги и тетради. Старые конспекты, учебники, даже школьные дневники… Зачем только мама хранила все это? Неужели хотела как-нибудь перечитать на досуге бесценные перлы вроде: «Тов. родители! Срочно зайдите в школу по поводу безобразного поведения вашего сына на уроке рисования!» Или вот, например — тетрадь по алгебре за восьмой класс. В мусор это все, в мусор!

А это что такое? Максим покрутил в руках аккуратный сверток, перетянутый шпагатом. Ну-ка, посмотрим, что там. Он развязал многочисленные узлы и развернул коричневатую упаковочную бумагу. В руки выпала толстая тетрадь в потертом кожаном переплете и выцветшая фотография в старинной серебряной рамочке. Ишь ты, раритет прямо… Юная девушка в старомодном платье с буфами улыбается в объектив, а рядом — молодой статный военный.

Сердце забилось сильнее. Максим был совершенно уверен, что когда-то видел этого молодого человека, но когда и где — вспомнить не мог. Лицо девушки тоже показалось ему смутно знакомым, даже родным… Кто это, интересно? И как сюда попало это фото?

— Максим, ты идешь? У меня все готово…

— Да, сейчас!

Он быстро завернул находку обратно в бумагу, сунул в ближайшую коробку с книгами, упакованными к переезду, и пошел в кухню. Выбросить, конечно, рука не поднялась. Ничего, потом разберемся!


Поздно ночью снегопад усилился. Настоящая метель вьется под окнами, и ветер завывает в темноте… Недаром у всех народов считалось, что в это время, когда осень сменяется зимой, бродит по земле нечистая сила. Страшно, наверное, в такую пору оказаться где-нибудь далеко от дома, в поле или в лесу! Да и в городе тоже не лучше, если никто тебя не ждет и нет своего убежища.

Максим долго не мог уснуть. Давно уже безмятежно посапывает Верочка, по-детски подложив ладошку под щеку, и Малыш свернулся калачиком на коврике у кровати, а он все ворочался с боку на бок. Почему-то сегодняшняя находка не давала ему покоя. Стоило закрыть глаза — и лица мужчины и девушки со старой фотографии вновь и вновь возникали перед ним. Кто они? Что с ними стало? Как свидетельства их жизни оказались у него в квартире, на пыльных антресолях среди всякого хлама?

Он встал с постели, нащупал ногами тапочки, в темноте натянул потертые домашние джинсы и рубашку и вышел в гостиную. Лучший способ побороть искушение — это поддаться ему, так почему бы не скоротать бессонную ночь?

Максим долго рылся в коробках с книгами, стараясь не шуметь и тихо ворча себе под нос. Просто черт ногу сломит в квартире с этим ремонтом! Да и сам хорош — хоть бы запомнил, что ли, куда положил… Он уже готов был бросить эту затею, когда маленький сверток в коричневой бумаге обнаружился между «Кельтской мифологией» и акунинской «Алмазной колесницей».

Вот и хорошо, вот и славно! Максим уселся за стол в кухне, поставил рядом с собой фотографию, достал тетрадь и осторожно развернул пожелтевшие страницы. Чернила выцвели от времени, кое-где расплылись, но мелкий убористый почерк был вполне читаем и даже изящен — если повнимательнее приглядеться, конечно.

«Любимой жене Конкордии посвящается. Друг мой бесценный, простишь ли ты меня за все невзгоды, от которых я не сумел тебя уберечь?»

Позвольте-позвольте… Очень интересно. Бабушку ведь звали Конкордия Илларионовна! Имя достаточно редкое, так что вполне возможно — эта фотография и тетрадь оказались в доме не случайно. Максим вспомнил, в детстве он никак не мог выговорить его, а бабуля каждый раз терпеливо поправляла:

— Да не Кокардия, ангел мой, а Конкордия! Попробуй еще раз.

Ничего себе! Максим еще раз вгляделся в фотографию. Неужели это бабушка была такой много лет назад? Он помнил ее глаза, окруженные сеткой морщин, — неужели они когда-то смотрели на мир так открыто и радостно, ее сжатые сухие губы — неужели они когда-то так улыбались? И высокий лоб был гладким, и нежно, почти по-детски круглились щеки…

И все же это была она, несомненно она! Знакомые черты явственно проступают в юном лице.

Максим почувствовал странный внутренний трепет. Как будто растворилось окно, и далекое прошлое, давно забытое и похороненное, властно врывается в его жизнь…

Когда-то давно он учился на историка. Диплом и сейчас валяется где-то в ящике с документами. Максим уже и забыл свою первую профессию, хотя учился с удовольствием и даже мечтал стать новым Шлиманом (ну, это, правда, только на первом курсе, еще до армии), а вот сейчас задумался.

Интересно, почему так получается — люди сначала учатся пять лет в институте, зазубривают наизусть кучу дат и событий, потом ездят на раскопки, роются в архивах, по черепкам, по косточкам пытаются воссоздать картины минувших времен, спорят до хрипоты, к какому веку отнести наконечник стрелы или стеклянную бусину, защищают диссертации, пишут книги… А собственную родословную знают в лучшем случае до дедушек и бабушек, и то не всегда. Прямо какие-то Иваны, родства не помнящие!

Да и сам он — много ли лучше? Отец ушел из семьи давным-давно, Максим толком и не знал его. Все, что дальше, — просто белое пятно. Единственным связующим звеном была бабушка, но она ничего не рассказывала. Боялась, наверное… И видно, было чего бояться!

Максим вздохнул. Вот так исчезают семейные предания, уходят в небытие. А ведь каждый человек — живое свидетельство истории! Приятель Славка, ученый-генетик, как-то рассказывал, что в генах каждого индивидуума закодирована не только информация о цвете глаз, волос, группе крови и предрасположенности к болезням, но и история всего рода. Вот бы расшифровать да прочитать эту летопись…

Ну, или хотя бы — вот эту тетрадь.

Максим осторожно перевернул страницу и углубился в чтение.

«Сегодня был удивительно красивый закат. Небо окрасилось в багровый и алый цвета, и я нарочно вышел в палисадник, чтобы насладиться сполна этим зрелищем. Только когда последний луч погас в облаках, я вернулся к письменному столу.

Сейчас, когда моя жизнь склоняется к закату, как этот длинный летний день, я не знаю, хорошо или дурно прожил ее. Твердо уверен я только в одном — у каждого человека есть свой путь, состоящий из длинной цепи предопределенных и связанных между собой событий, и, раз ступив на свою тропу, невозможно уже остановиться или повернуть назад.

Я часто спрашиваю себя — где начало моей дороги? Когда и как я ступил на нее? Иногда мне кажется, что это случилось в тот год, когда я еще гимназистом последний раз приехал на лето в Дивеево — изрядно запустевшее, но милое сердцу родовое гнездо. В то лето случилось со мной странное и необычное происшествие, оказавшее огромное влияние на всю мою дальнейшую жизнь, — я, четырнадцатилетний мальчишка, нашел самый настоящий клад! Даже и сейчас не верится, что такое возможно, но это было…»

Лето 1908 года в Тульской губернии выдалось жарким. Только к ночи немного спадает тяжелый, безжалостный зной, и мягкий сумрак окутывает землю живительной свежестью и прохладой.

Тонкий серпик луны освещает бледным, призрачным светом заливной луг на левом берегу быстрой Оки. Вода, подернутая мелкой зыбью блестит, словно рыбья чешуя… Чуть поодаль, подальше от воды пасутся стреноженные кони — каурый мерин, гладкая молодая кобылка с белой звездочкой во лбу и крупный, серый в яблоках жеребец. Словно радуясь отдыху и ночной прохладе, они дружно, с хрустом жуют сочную траву, потряхивая гривами и отмахиваясь хвостами от надоедливой мошкары.

У костра сидят три подростка — конопатый Гришка, сын деревенского старосты, лохматый и черномазый, словно цыган, Колька, и Саша — приезжий гимназист из Москвы, сын дивеевского барина помещика Сабурова.

В ночное с ними навязался дед Пахом — длинный, худой как жердь, беззубый старик. Зиму и лето он ходит в одном и том же полушубке с сафьянными нашивками на груди и в большой лохматой шапке — «чтоб в голову не надуло». Гришке он приходится не дедом, а прадедом, и сколько ему лет — точно сам не помнит. «У попа записано было, да церковь та сгорела…» Дом у них большой, зажиточный, по хозяйству давным-давно управляются сыновья и внуки, а потому старик сидит целый день на завалинке или ходит по селу — вроде как по делу. Дед Пахом немного стыдится своего долголетия. «Помер бы, да смерть не берет!» — часто говорит он, смущенно разводя руками. Сейчас старик сидит против обыкновения молча, похожий на огромную, носатую и нахохлившуюся птицу, и только смотрит в костер, думая о чем-то своем.

Саше отчаянно хочется спать. Глаза слипаются под тяжелыми веками, и голова все время клонится вниз. Каждый раз, когда сон одолевает его, он вздрагивает всем телом, будто стряхивая с себя дремоту, резко выпрямляется и оглядывается вокруг. Он уже и не рад, что напросился сегодня ехать в ночное с деревенскими сверстниками — тем более что этим летом почувствовал, какая пропасть разделила его с веселыми друзьями детства.

Давно ли он играл с ними в казаки-разбойники, прыгал в сено с самой высокой балки на сеновале, на спор переплывал саженками Оку? А теперь видно, что кончились веселые беззаботные дни, скоро они станут взрослыми, и совсем разная их ждет жизнь…

Зимой, в Москве — гимназия, зубрежка и редкие праздники, исключения на ―is из кюнеровской грамматики, романы Фенимора Купера и первая папироска, украдкой выкуренная в гимназической уборной. Два (нет, уже почти три) года назад случилось в Москве несколько страшных дней, когда на улицах стреляли, и Пресня была перегорожена баррикадами. Папенька тогда потребовал его к себе в кабинет и заставил дать «честное благородное слово», что он не выйдет на улицу. Пришлось пообещать, хотя и было куда как обидно! Гимназисты-старшеклассники пели «Марсельезу» и говорили о какой-то конституции, а про одного — долговязого и лохматого Матюшенкова — болтали, что он посещает «кружок» и знается с «политическими». Кто такие «политические», было непонятно, но все равно интересно. Когда вышел царский манифест о конституции, даже папенька прослезился и долго говорил за чаем, что совсем скоро наступят в России перемены к лучшему и ему, Саше, доведется жить в совсем другой стране — просвещенной и прогрессивной.