— Ты что, вообще обалдела? Разве можно в твоем положении так напиваться? — «нежно» приветствовал меня бывший муж.

— Это я ее уронила, — похвасталась Наташка. Появление Тимофея быстро вернуло ей хорошее настроение. — И сама тоже свалилась, вот умора! — И она закатилась визгливым, пьяным смехом.

— Сам ты пьяный, — возразила я ему, прислушиваясь к своим ощущениям. Внутри меня нарастала острая, режущая боль, и я застонала.

— Долго ты еще собираешься здесь сидеть? Не лето, уже. Вставай! — Он сильно потянул меня за руку, но вдруг заговорила Федосья, невесть откуда здесь взявшаяся:

— Осторожнее, Тим! Что ты как медведь? — Она нагнулась надо мной. — Вставай, Тонечка, вставай, обопрись на меня и вставай, вот так, вот так. Ничего, Бог милостив, авось обойдется. А дома я травку тебе заварю, у меня как раз есть подходящая, — уговаривала она, видимо, не только меня, но и себя, потому что голос у нее дрожал.

Поднявшись с ее помощью, я вновь прислушалась к себе, вроде бы ничего, ноги только дрожат противно, но это от испуга, это ничего. Но тут новая, еще более сильная волна боли накатила на меня.

— Господи! Как же моя девочка?

— Чего ты ревешь, дура? — ухмыльнулась Наташка, уже давно поднявшаяся с земли, и полезла обниматься к Тимофею, но он оттолкнул ее, и она вновь свалилась кулем.

Я почувствовала, что плотные мои колготки становятся мокрыми, и ухватилась покрепче за Федосью. Глядя на Тима, я прошипела:

— Если я потеряю ребенка, нашего ребенка, если девочка умрет, то тебе тоже не жить. Все случилось из-за тебя.

Я все-таки отключилась. Временами сознавала, что еду в какой-то машине и меня немилосердно трясет, при каждой встряске я издавала стон. Помню ласковый голос Федосьи, уговаривающей еще немного потерпеть, и тревожный голос Тимофея, все время задававшего тетке какие-то вопросы. И помню боль, жуткую, нестерпимую боль, которая раздирала мне все внутренности.

В больнице я снова очнулась, причем на руках у Тимофея, видимо, каталки не было, или он не стал ждать, пока ее найдут, и понес меня на руках. Рядом с высоким Тимом катилась маленькая женская фигура в белом халате и отрывисто ругалась на него, словно тявкала:

— Ты куда полетел, мужчина? Куда? Ведь нельзя же, говорю тебе русским языком, что нельзя, а ты прешься! Да еще одетый!

Слон и Моська, подумала я.


Девочка родилась живой и даже запищала, но так слабенько, словно это был мышонок. Я задрожала вся с ног до головы от ее голоска и протянула нетерпеливо руки, но мне ее не дали и даже не показали, а торопливо понесли куда-то. Увидев, что уносят моего ребенка, единственную родную мне душу на этой земле, я стала кричать и биться в руках удерживающих меня врачей. Вмешалась старая акушерка и усмирила меня без всякого укола.

— Ничего плохого ребенку твоему не сделают, — сказала она. — Наоборот, ей помогут, девочка родилась слабенькая, недоношенная, ее положат в такой специальный боксик, она там полежит, окрепнет, а потом тебе ее принесут.

— Хочу ее видеть, — только и смогла пролепетать я.

— Увидишь, завтра увидишь.


Было душно, влажно и все время что-то звенело в воздухе вокруг меня. Женщины в палате еще спали, значит, раннее утро. Голова у меня кружилась, и я ощущала сильную слабость. Вот какие-то звуки стали доноситься из коридора, наверное, уже скоро мне принесут мою девочку. Вдруг дверь бесшумно открылась, и вошел Тим в белом, застиранном халате, который был ему мал, оттого сидел на нем вкривь и вкось. Я не очень удивилась, словно ждала его прихода. Тим встревоженно огляделся по сторонам, убедился, что все, кроме меня, спят, и подошел к моей кровати. Неловко опустился перед ней на колени, коснулся губами моей руки, лежащей поверх одеяла.

— Прости ты меня, дурака проклятого, прости. Я не думал, что так все ужасно получится, прости меня.

— Ничего, все хорошо. — И я попробовала улыбнуться ему непослушными губами. — Самое главное, что девочка наша жива. Ты знаешь, я хочу ее Катей назвать, правда, хорошее имя? Так бабушку звали.

Он кивал в ответ на мои слова и все время тревожно вглядывался в меня, словно что-то его во мне не устраивало, может быть, я слишком бледная? Я хотела повернуться на бок, но у меня не получилось, звон вокруг меня все нарастал, стал таким громким, что уши закладывало.

— Что это так громко звенит все время? — спросила я уже не шепотом, а в голос, потому что надо было перекрикивать шум.

Лицо Тима исказилось, и он торопливо спросил:

— Тебе плохо, позвать врача?

Я удивилась:

— Да нет же, говорю тебе, мне хорошо, так легко, прямо летаю, вот только шум мешает.

— Ну ладно. Ты поправляйся скорее, а я пойду, еще застукают меня здесь. — Он опять поцеловал мою руку — и стал подниматься с колен — и вдруг застыл, глядя куда-то под кровать.

Дверь палаты приоткрылась, неспешно вплыла медсестра с градусниками, увидела Тима, который застыл столбом, и чуть градусники не выронила.

— Совсем эти папашки ополоумели! — закричала она, оправившись от неожиданности, и перебудила своим криком всю палату. — Вон отсюда, сейчас охрану позову! Вы меня слышите или нет? Вы же инфекцию нам занесете!

Тим вскочил на ноги, как-то хищно осклабился, схватил медсестру под локоть и, невзирая на ее сопротивление, подтащил поближе к моей постели.

— Гляньте! Это что такое? Вы куда смотрели, медики, мать вашу! Дрыхли небось всю ночь! — заорал Тимофей во всю мощь своих легких, подтаскивая медсестру все ближе, словно нашкодившего котенка, и тыча в мою сторону свободной рукой.

Медсестра перестала вырываться, поглядела куда-то на пол, потом сунула зачем-то Тиму градусники и полетела вон из палаты.

— Пал Иосич, Пал Иосич, беда у нас, беда!

Вся эта кутерьма вокруг меня была забавной, меня начал душить смех, но смеяться не было сил, я почувствовала, что задыхаюсь и теряю сознание. Последнее, что я слышала, — это как кто-то, семеня рядом со мной, все повторял:

— Сейчас, сейчас, успеем, ты потерпи только, совсем немножко потерпи.


Открыла глаза и не поняла, где нахожусь. Какая-то маленькая белая комната, я лежу в кровати, рядом со мной на полу стоит какая-то сложная штука на длинной ноге, тонкая трубочка от нее тянется к моей руке да еще и примотана к сгибу локтя. Что происходит? — спросила я чуть ли не вслух и тут же осеклась, увидев кресло ближе к изножью кровати. В кресле, откинувшись, с закрытыми глазами сидела Федосья, дремала, видимо. Лицо ее было, как всегда, красивым, но слишком бледным, под глазами темнели круги. При виде Федосьи я как-то все сразу вспомнила: что родила недавно, что приходил Тимофей, что случилось что-то со мной. Вот не повезло Федосье, только что сама из больницы, а тут я еще подвела всех, неудивительно, что у нее такой усталый вид. Я пошевелила свободной рукой и слегка повернулась. Никакого особого труда мне это не составило, но кровать подо мной предательски заскрипела, от этого скрипа Федосья встрепенулась и открыла глаза.

— Очнулась? Вот и хорошо. Как ты себя чувствуешь, девочка моя?

— Да ничего вроде, — откликнулась я неуверенно. — А вот вы здорово замучились со мной.

— Пустяки. Главное, что все нормально с тобой и с ребенком. Мне Тим сказал, что ты ее решила Катей назвать?

— Ага, Катей, Катюшей. А сейчас что, сегодня или завтра? — И, видя ее непонимающий взгляд, нетерпеливо пояснила: — Когда я еще в родилке лежала, то мне пожилая акушерка обещала, что девочку мне завтра утром принесут. Ну вот, а утром все и случилось, ребенка я так и не увидела. Так сейчас тот же день или уже другой?

— Родила ты позавчера вечером. Девочке уже третий день, но тебе ее еще не приносили, ты же без сознания была, да еще и под капельницей. Не переживай, ее непременно принесут, как только будет можно. Молоко к тебе еще только начинает приходить, ты же раньше времени родила, организм перестраивается, нет никаких причин волноваться.

Я с беспокойством ощупала мою грудь. Ощущения внутри были не слишком приятными, несколько болезненными даже. Федосья улыбнулась мне:

— Что, гудит молочко-то? Грудь наливается, значит, сама сможешь кормить.

— А что это за палата такая, почему я здесь одна? Это не реанимация?

— Просто отдельная палата. Мы с Тимофеем подумали и решили, что тебе гораздо лучше будет одной.

— А что такое со мной было? — додумалась я наконец спросить.

— После родов, ночью у тебя открылось кровотечение, а никто и не видел. Хорошо, что Тим к тебе пробрался и шум поднял.

— Если я все-таки умру, вы ведь не оставите Катюшку, вырастите ее?

От такого вопроса Федосья всплеснула руками и сделала строгое лицо.

— Что это ты глупости надумала? Врач сказал, что ты на поправку идешь. И дочку свою сама растить будешь, и кормить ее непременно грудью будешь, уж я пригляжу за тобой, а то взяли моду младенцев всякой дрянью пичкать. — Она распекала меня полушутливо-полусерьезно, а мне ее ворчанье было приятно.

Утром от скрипа осторожно отворяемой двери я заволновалась: неужели наконец ребенка несут? Но в дверь неуверенно просунулась встрепанная голова какой-то зачуханной девахи. Голова повертелась по сторонам, любопытные глазки разом все обежали, увидели, что я одна и уже проснулась, и деваха вдвинулась целиком. На ней был теплый байковый халат пунцового цвета с крупными зелеными и желтыми цветами, до того яркий, что аж глаза резало с непривычки. На голове у нее небрежно вились выкрашенные в соломенный цвет волосы, на руках посверкивали остатки маникюра, в общем, как мне показалось, девица была с претензиями на красоту и почему-то напомнила мне Симку.

— Привет! Ты как? Получше? А здорово у тебя тут!

— Спасибо, уже получше. А мы знакомы? Я что-то тебя не помню.

— Спрашиваешь! — слегка обиделась девица. — Ты же в нашей палате чуть не померла, и померла бы, кабы не твой мужик. Так ничего он у тебя, симпатичный такой.