— Ты уже достаточно поревела, — говорит он наконец дружелюбно, но с легким налетом нетерпения, — теперь можешь сделать небольшой перерыв и поулыбаться.

— Не могу я улыбаться. Ты же сам сказал, что, когда я улыбаюсь, лицо мое превращается в одну сплошную гримасу.

— Правда, я это сказал? На меня очень даже похоже. Не зацикливайся, это все ерунда.

Хемштедт снова обнимает меня и ласково покачивает. Держит в руках громадную морскую свинью. Не хотелось бы мне увидеть эту картину со стороны. Если ты жирный, то в твоей жизни больше не может быть ничего прекрасного, нежного и романтичного. Ничего. И никогда. Твой внешний вид всё портит.

— Мне очень жаль, — говорит он, хотя ничего не понимает, — мне жаль, что ты так расстраиваешься.

Он продолжает меня покачивать, осыпает поцелуями мое лицо и начинает дышать чаще. Обнимаю своими толстыми ручищами его тело, такое молодое и красивое и так явно созданное не для меня. Вспоминаю про подтянутых элегантных женщин, пробегавших мимо нас в его фирме, и эта мысль лишает меня последних сил.

— Мне бы очень хотелось быть с тобой, но только если ты сама этого хочешь, — и он целует меня еще раз.

Он так хорошо умеет целовать! Плевать, что он это и сам знает. Хемштедт отпускает меня и, нисколько не смущаясь, стягивает с себя трусы. Я не смотрю. Шарит рядом с кроватью — там наверняка запас презервативов, — а потом одной рукой стягивает с меня брюки. Закрываю лицо руками. Ужасно. «Жалость, — проносится у меня в голове. — Он хочет переспать со мной только из жалости. Сейчас посмотрит на меня и поймет, что наделал». Без брюк все аргументы против меня. Хемштедт раздвигает мне ноги, встает между ними на колени и осторожно берет меня за локти, так что мне приходится отнять руки от лица и открыть глаза. Просто и естественно он охватывает рукой свой обтянутый розовым член, легонько дотрагивается до меня пальцами и тут же оказывается внутри меня. Я крепко держу его за плечи, руки скользят по его позвоночнику вниз, пробегают по ребрам, ощупывают накаченные мышцы живота. Прижимаюсь к нему, чувствую, какой он живой и сильный.

— Анна, — говорит он нежно, — Анна, — и гладит меня по лицу.

Только теперь я возвращаюсь в настоящее время, теперь становлюсь настоящей, и та нахлынувшая и расширяющаяся за мной пустота больше не имеет ко мне никакого отношения. В голове моей целое поле пестрых тюльпанов, они распускаются, а душа моя взмывает к звездам. Соединение, тысячекратное исполнение желаний, просветление, прыжок назад, потеря себя и возвращение к себе — все эти великолепные состояния, о которых предупреждали нас терапевты, сконцентрировались здесь и сейчас. О, наверняка все эти терапевты правы, безусловно намного разумнее обойтись без боли, безумия и бешенства, строя свои отношения с людьми рационально и обдуманно. Но вот только тогда ни разу в жизни не сможешь испытать того, что сейчас испытываю я.

_____

Потом Хемштедт встает, чтобы поставить новый диск. Поставив, подходит к окну и смотрит на улицу. Грустный мужской голос поет: «Не надо стараться быть другой».

— Саутгейт, — говорю я. Судьба Саутгейта имеет мало общего с текстом песни, но Петер все равно понимает, что я имею в виду.


Еще позже, когда Петер уже спит, начинаю себе представлять, как утром он захочет купить для нас булочек и его переедет машина. Такой конец был бы хорош. Остаток своей жизни я бы его оплакивала. Это наиболее прекрасный конец, какой я только могу себе представить. Даже в самых смелых мечтаниях моей фантазии не хватало на то, чтобы воображать себе жизнь с Хемштедтом. Сильнее всего на свете мне хочется быть с ним, но это совсем не значит, что я смогу. Петер дышит тихо. Я буду любить его всегда. Тут уж ничего не поделаешь. А к этой ночи я шла всю свою жизнь. Больше ничего не будет. Чувствую себя удивительно спокойной. Конечно, ни за какими булочками он завтра не пойдет. Встанет пораньше и начнет названивать насчет следующего самолета в Италию. Лучше всего было бы сейчас его убить, пока он еще лежит рядом. Можно прокрасться на кухню и взять нож. Указательным пальцем касаюсь точки на его груди, к которой я приставила бы нож. Петер спит глубоко и крепко, даже не шелохнется. Вся фишка в том, что я его действительно люблю и никогда не сделаю ему больно. Когда я отнимаю палец, он шевелится, сделав во сне несколько глубоких вдохов и выдохов, при этом с кровати на пол что-то падает. Поднимаю. Мои пижамные брюки. Осторожно встаю и влезаю в штаны. А потом тихонько возвращаюсь в спальню, одеваюсь и собираю чемодан.

Я выражаю благодарность Дорис Энгельке, Вольфгангу Хёрнеру и Кристине Хуке за терпение и веру в мои силы, Карин Граф за консультации по поводу хорошего и плохого секса, Томасу Майнеке за музыкальную информацию, Гвидо Шрётеру за футбольные советы, а Фридеману Зиттигу за английские газеты.

Автор


Я вешу сто семнадцать килограммов и ненавижу себя. Если бы можно было поменять хотя бы ноги! Со стройными ножками намного легче заявиться в гости к любимому человеку, который тебя не любит. И дело совсем не в том, что у него вдруг появились бы ответные чувства. Просто с красивыми конечностями гораздо проще быть нелюбимой.